- Пока молчит.
Нагель тяжело вздохнул, словно оправляясь от тяжелого состояния, сумрачно приказал Зауэру.
- Все телефоны переключить на меня. - С грустной улыбкой заключил, - Обед окончен.
Щелкнув каблуками, Зауэр вышел. Минутой позже официантка выкатила из кабинета обеденный столик, и Нагель предался размышлениям о положении дел на Восточном фронте и в Бельгии. Он сел за письменный стол в привычное, обжитое кресло, но прежнего удобства в нем почему-то не испытал. Сообщение о поражении под Москвой выбило его из наезженной колеи, и он теперь путался в собственных мыслях. Но уму его нельзя было отказать в рассудительности. Пережив первый приступ шока, он одолевал неизбежную в таких случаях депрессию чувств и разума, пытаясь объективно осмыслить происшедшее.
Резкий звонок телефона прервал его размышления, - Господин штурмбанфюрер, здравия желаю, - приветствовал его Старцев угоднически и с достоинством.
- Здравствуйте, - ответил Нагель сухо.
- Есть важная информация, - снизил голос Старцев, осторожности ради, видимо, прикрыв микрофон трубки ладонью. Именно таким он сейчас представлялся Нагелю. - Прошу встречи, господин штурмбанфюрер.
Нагель недовольно поморщился - звонок Старцева был не ко времени. К тому же он недолюбливал этого генерала без войска, всеми силами стремившегося из их отношений извлекать материальную выгоду. Правда, в голодном Брюсселе такое стремление было вполне объяснимо - от голода никто не хотел умирать, но Старцев переступал рамки приличия. Информацию о настроениях, политической ориентации русской эмиграции, которая, по мнению Нагеля, в силу своей враждебности к Советскому Союзу особой опасности для Германии и оккупационной администрации не представляла, и сведения о которых и пфеннига не стоили, Старцев преподносил таким образом, будто небольшая колония русских в Бельгии составляла взрывную силу, способную повести за собой бельгийцев и требовал за такие сообщения и выводы сотни марок, продукты питания. Старцев набивал себе цену и Нагель до поры, до времени терпел его гиперболические преувеличения, как терпел и высокомерие, постоянное подчеркивание значимости своего веса в русских эмигрантских кругах, полагая, что лучше иметь среди них хоть такого человека, чем никого. Кроме того он считал, что рано или поздно Старцев им понадобится.
- Я занят, - недовольно ответил он генералу. - Позвоните через тридцать минут.
- Слушаюсь, - ответил покорно Старцев, с едва уловимой ноткой обиды в голосе.
Нагель почувствовал эту нотку, но тут же вернулся к своим размышлениям о сути поражения под Москвой. Мысли в его голове ворочались беспокойно, хаотично. Вскоре настойчивый телефонный звонок его размышления и сознание штурмбанфюрера обожгла тревожная мысль: "Что бы это еще могло быть?" Взгляд его застыл на звонившем телефоне, и, подавляя внутреннюю тревогу, снедаемый предчувствием чего-то неприятного, он не торопился снимать трубку. Когда же сделал это, то услыхал сбивчивый голос гауптштурмфюрера СС Шрамке, отвечавшего за обеспечение порядка в центральной части Брюсселя.
- Господин барон? Господин барон, вы меня слышите? Вы слышите меня?
Оттого, что Шрамке назвал его не по званию СС, у Нагеля заныла душа.
- Я слушаю, - ответил он резко и услыхал, как на противоположном конце провода у трубки прерывисто задышал Шрамке.
- Господин барон, в два часа дня на площади Порт де Намюр, в центре города, неподалеку от военной комендатуры, убит заместитель военного коменданта Брюсселя майор Крюге…
У Нагеля на лысеющей голове выступила испарина, он вытер ее платком и сидел безмолвно. "Вот оно - мое предчувствие", - второй раз за день подумал он. И если первый раз он отнес его к поражению под Москвой, за которое ни перед кем не отвечал, то сейчас подумал, что внутренний голос с самого утра предвещал ему именно это убийство, за которое ответ придется держать строгий.
- Кто? Кто убил Крюге? - спросил он хрипло.
- Убийца скрылся, - опасливо ответил Шрамке.
- Как скрылся? - набирал силу голос Нагеля. - Средь бела дня в центре города убил немецкого офицера и скрылся?
- Так точно, господин штурмбанфюрер, - подтвердил Шрамке. - Скрылся.
- Немедленно оцепите район убийства, - овладев собою, приказывал Нагель, - Задерживайте, обыскивайте всех, кто вызовет малейшее подозрение. Переверните весь Брюссель, но убийцу найдите. К вам на помощь прибудет батальон СС. Действуйте, - распалялся он, - Действуйте немедленно. Дорога каждая минута.
- Господин штурмбанфюрер, - докладывал Шрамке, - Убийца с места преступления уехал на такси серого цвета. Машину видел часовой у комендатуры.
- Номер автомашины?
- Солдат не запомнил.
- Черт вас возьми, - закричал возмущенно Нагель. - Чему только учат этих кретинов? Задержать всех шоферов такси серого цвета. Допросить, где каждый из них был в момент убийства? Кого брал в машину и куда отвез? Перекройте дороги, ведущие из Брюсселя, и задерживайте все такси серого цвета идущие из города. Пассажиров и шоферов обыскивать, проверять документы.
Он положил трубку телефона и, уцепившись руками в подлокотники кресла, долго сидел, уставившись в одну точку отрешенным взглядом. Кровь отхлынула с его лица и оно стало пепельно серым, сумрачным. Глубокая морщина появилась на высоком лбу - признак нелегких, сосредоточенных размышлений. Зная политическую и оперативную обстановку в Бельгии вообще и в Брюсселе в частности, он быстро понял, что убийство Крюге выходило за рамки обычного преступления и носило целенаправленный политический характер. Это был сигнал к вооруженному сопротивлению. Потому-то и совершено не на окраине города, где его никто не заметил бы и легко можно было скрыть от бельгийцев, а в центре города, средь бела дня, непостижимо дерзко, вызывающе смело.
Нагель поднялся с кресла, прошелся по кабинету, размышляя, с чего начинать, чтобы оперативно и быстро разыскать убийцу. Звонок Старцева заставил его вновь подойти к столу.
- Господин штурмбанфюрер? - спросил Старцев, - Это я.
- Немедленно явитесь ко мне, - приказал Нагель, подумав, что коль судьба послала ему в эти минуты Старцева, то с него и начинать надо.
- К вам? - не понял Старцев, - В здание гестапо? Мне это не совсем удобно…
- Что? - взревел Нагель, - Ко мне! Немедленно!
- Виноват, - поспешил согласиться Старцев, - Слушаюсь. Я рядом. Немедленно буду.
Яростно сверкнув глазами, Нагель раздраженно положил трубку, подумал: "Конспиратор нашелся. За собственную шкуру дрожит. Посмотрим, как будет вертеться, когда прикажу разыскать убийцу". Власть над генералом, тем более русским, импонировала его честолюбию и, пользуясь этой властью, он подчеркивал бывшему русскому дворянину Старцеву, что может повелевать им, как сам захочет и тот не посмеет сопротивляться, ибо вся его жизнь, настоящее и будущее, зависит от него, штурмбанфюрера СС Нагеля.
После доклада адъютанта Старцев вошел в кабинет Нагеля и подчеркнуто недовольно, но с определенной мерой допустимого несогласия доложил:
- Господин штурмбанфюрер, по вашему приказанию я прибыл. Однако, должен заметить, что мое положение не позволяет мне официально посещать здание гестапо. Прошу правильно меня понять, не подумать чего-то такого, что может бросить тень на наши с вами отношения и мои личные симпатии, которые я испытываю…
- Мне не до ваших симпатий, - грубо прервал Нагель, кладя конец витиеватой речи Старцева, - Другой раз я угостил бы вас чашкой кофе и рюмкой коньяку, но сейчас не до этого.
- Премного благодарен. Я обойдусь без угощения.
- Сегодня в два часа дня на площади Порт де Намюр убит заместитель военного коменданта Брюсселя майор Крюге, - сказал Нагель и посмотрел на Старцева с такой подозрительностью, что у того заныл каждый нерв. "Уж не меня ли подозревает в убийстве?" - подумал он, но спросил с искренним испугом:
- Господина Крюге? Кто убил?
- Это вы должны выяснить.
- Я? - изумился Старцев, - Возможно ли?
Он ощутил, что где-то в глубине души у него родилось чувство сопротивления Нагелю. До сих пор он считал, что, сотрудничая с гестапо, занимался вопросами политики - выявлял среди русских эмигрантов и бельгийцев антифашистов, участников движения сопротивления и других политических противников социал-национализма, изучал их, свои выводы докладывал Нагелю. Политическая направленность получаемых от гестапо заданий как бы оправдывала и возвышала его в собственных глазах, подогревала честолюбие, утешала тем, что он, хотя и с помощью гестапо, но все же боролся на политической арене. Сейчас же Нагель предлагал ему роль полицейской ищейки, участие в каком-то уголовном деле, и он с необычной остротой ощутил что-то вроде отвращения к заданию, к гестапо, которое не считалось с его убеждениями, честью дворянина и генерала, толкало в какую-то непонятную историю. В отличие от Нагеля, он не сумел оценить политическое значение убийства Крюге и поэтому внутренне сопротивлялся той роли, которую отводил ему штурмбанфюрер. Высказать несогласие он не посмел, а лишь обиженным взглядом посмотрел на Нагеля, слепо надеясь, что тот возможно, поймет его, но Нагелю было не до переживаний Старцева.
- Возможно, господин генерал, - подтвердил безапелляционно Нагель. - Возможно.
Старцев понял, что протест, если его даже высказать, во внимание принят не будет и, поэтому, погасив несогласие, спросил:
- Что я должен делать?
- Навести гестапо на след убийцы. Остальное мы сами. Не скрою, за это вас ждет большая награда.
- Понимаю.
- Я жду исчерпывающей информации, в том числе о русских в Брюсселе. Я не исключаю, что убить Крюге мог кто-то из русских.
- Я постараюсь, - пообещал Старцев.
- К делу, господин генерал, - напутствовал его Нагель.
Проводив Старцева, Нагель вновь почувствовал ответственность за убийство Крюге, о котором надо было докладывать в Берлин.
Какое-то время он походил по кабинету, тщательно подбирая слова для доклада, стараясь все изложить так, чтобы не вызвать гнев начальства, не преувеличить и не уменьшить случившееся, и когда окончательно утвердился в своей решимости, когда почувствовал, что доклад обрел лаконичную четкость, поднял трубку, попросил Берлин. Пока телефонистка соединяла, Нагель нервно топтался на месте, напряженно вслушиваясь в слабый треск и шум на линии. Наконец, в трубке послышался спокойный, уверенный голос обер-фюрера СС Нойдорфа.
- Я вас слушаю, господин барон.
- Господин обер-фюрер, - начал Нагель, как мог спокойно, - В Брюсселе случилось происшествие, которому я придаю исключительное значение и расцениваю, как важную политическую акцию наших противников.
- Прошу короче и конкретнее, - попросил его настороженно Нойдорф.
- Господин обер-фюрер, сегодня в четырнадцать часов на центральной площади Брюсселя убит заместитель военного коменданта города майор Крюге. Убийца скрылся.
В трубке раздавался треск на линии. Нагель замер в ожидании вопросов.
- Днем, говорите? - словно, не поверив, услышанному, спросил Нойдорф. - На центральной площади?
- Да, господин обер-фюрер, - подтвердил Нагель.
Ощущение навалившейся на него ответственности перед Нойдорфом росло каждую секунду, Нагель как бы физически уже чувствовал всю ее тяжесть, давившую на плечи, заставлявшую дрожать колени.
- Не далее, как вчера, вы докладывали мне, что в Брюсселе все спокойно. Не так ли? - язвительно спросил Нойдорф.
- Гестапо в Брюсселе не располагало никакими данными о готовившемся убийстве.
- Вы понимаете, какой характер носит это убийство? - не обратил внимание Нойдорф на оправдание Нагеля. Агрессивность его голоса нарастала, и Нагель поспешил с ответом.
- Понимаю, господин обер-фюрер.
- Этот террористический акт, - подчеркнул Нойдорф, - призывает бельгийцев к борьбе против фюрера. И я совершенно не понимаю, чем же занимаетесь вы и ваша служба, если террористы в Брюсселе совершают такие акции?
Нагель предпочел смолчать.
- Я вас спрашиваю, господин штурмбанфюрер.
- Мы работаем. Мы стараемся. Я приму все меры, - оправдывался Нагель. Им овладело чувство, близкое к паническому страху. Обычно со своими руководителями даже по телефону он разговаривал стоя, независимо от того, находился в кабинете один или в чьем-то присутствии. И сейчас он начал разговор стоя, но силы, кажется, оставляли его, предательская дрожь в коленях все увеличивалась, совладать с нею он не мог и опустился в кресло. Жестокий в обращении с подчиненными, беспощадный к жертвам гестапо, он становился беззащитным перед своим начальством.
- Мне кажется, вам надо сменить обстановку, - услыхал он холодный голос Нойдорфа. - В России, под Москвой, нам требуются опытные руководители гестапо.
- Я сочту за честь, господин обер-фюрер, - ответил Нагель, как ему самому показалось, с готовностью, но от слов Нойдорфа грудь его опалила ледяная стужа. Отправляться в Россию барон фон Нагель не желал - там было слишком опасно.
- Если не найдете убийцу, такая честь вам будет оказана, - пообещал Нойдорф и, несколько помедлив, продолжил требовательно: - Если террориста не найдете, возьмите заложников. Берите и уничтожайте их беспощадно. Если потребуется уничтожить всех брюссельцев - уничтожайте. История вас простит.
Угрожающе звенящий голос Нойдорфа умолк, и Нагель облегченно отметил, что на этот раз доклад прошел более-менее удачно.
- Я вас понял, господин обер-фюрер.
- О случившемся я доложу министру имперской безопасности господину Гиммлеру и в ставку фюрера.
В трубке послышался щелчок и телефон выключился. Нагель достал платок, вытер крупные капли пота на лысеющей рыжей голове, повторил машинально: "И в ставку фюрера".
* * *
Миновали третьи сутки после убийства Крюге. За это время у Марины несколько спало нервное потрясение, притухло волнение, но полного спокойствия она не обрела и продолжала пребывать во власти мучительной раздвоенности чувств. С одной стороны она была довольна тем, что нашла в себе силы убить фашиста, а с другой - испытывала моральную подавленность от того, что все же убила человека. Всем своим разумом она стояла на том, что свершила правое дело и в связи с этим полагала, что чувство жалости не должно было коснуться ее сердца, но шло время, а какая-то внутренняя сила продолжала казнить душу, упрекать в жестокости, бесчеловечности. Ее совершенно неожиданно захлестнуло чувство человеколюбия. Христианская заповедь "Не убий!", о которой она забыла или нарушению которой находила объяснение, теперь казнила ее сознание. Образ убитого Крюге, его искаженное смертельной болью лицо, предсмертное: "Мадам, это вы?" являлись ей в беспокойном сне. Обливаясь холодным потом, она просыпалась, осеняла себя крестным знамением, чтобы избавиться от кошмарных сновидений и, не закрывая глаз, долго обессиленно лежала, страдая от пережитой во сне жути. Ко всему этому прибавилось переживание о заложниках. Ей казалось, что если фашисты расстреляют ни в чем неповинных шестьдесят бельгийцев, то их кровь тоже ляжет на ее совесть.
Терзая себя так, она искала, кому излить боль исстрадавшейся души. Дома об этом говорить не решалась, чтобы не волновать отца и мужа, время встречи с Деклером не подходило, а душа ее горела. Убить человека, даже если он был фашистом, для нее оказалось делом нелегким.
Истерзанная душевными мучениями, на четвертый день она не выдержала и отправилась в церковь.
Знакомый дворик у церкви, где 22 июня штабс-капитан Никитин бесстрашно бросил в толпу собравшихся русских: "Господа, вы же зрячие!", призвав их защищать Родину. Нет теперь Никитина. Расстреляли фашисты. "Царствие ему небесное", - прошептала Марина и скрылась за полуоткрытой массивной церковной дверью. Церковь была пуста. Недавно окончилась служба, люди разошлись, и лишь отец Виталий еще оставался здесь, да служка гасил свечи.
Марина ощутила запах расплавленного воска оплывших свечей, сладковатый запах ладана и еще чего-то специфически церковного. Убранство церкви - расписанные на библейские темы стены, своды высокого купола, на котором с потрясающим великолепием изображен Господь Саваоф, витающий среди редких облаков в голубом бездонном небе, богатый иконостас алтаря, сверкавший позолотой, - все это дышало спокойствием, глубокой умиротворенностью, создавало впечатление иного мира, отрешенного от того, что оставался за стенами церкви. Покой… Как не хватало его сейчас Марине.
Она увидела отца Виталия, торопливо подошла к нему, взволнованно проговорила.
- Отец, прости, что пришла не в час службы. Но этому есть причина. Я хочу исповедоваться перед Богом!
Виталий посмотрел на нее спокойным внимательным взглядом глубоко посаженных умных очей, про себя отметил сильно изменившееся, посеревшее и осунувшееся лицо, которое было больно какой-то отчаянно кричащей болезнью. За долгие годы жизни за рубежом он привык к подобным визитам прихожан. Многих из них жизнь терла беспощадно и, отчаявшись, они приходили к нему за помощью. Он помогал. Правда, не столько делом, сколько словом душевным, советом добрым. Приход Марины не удивил его, а только возбудил тревожную мысль - не случилось ли чего с Шафровым? Слухи ходили, что он тяжело болен.
- Успокойся, дочь моя, - ответил, отец Виталий, - На тебе лица нет. Здорова ли ты? Не болеешь? Успокойся.
- Я здорова. Душа болит у меня. Грех тяжкий на душу приняла. Исповедуй меня.
- Хорошо, - согласился он, увлекая Марину в глубь храма. Подвел ее к аналою - высокому квадратному столику, задрапированному черным крепом, который стоял справа у алтаря, у иконы Спасителя, а сам отправился в алтарь и, несколько минут спустя, вышел оттуда с евангелием и крестом в руках. Соблюдая установленный православной церковью ритуал принятия исповеди, он положил на аналой евангелие, рядом с ним серебряный крест с изображением распятия Иисуса Христа и жестом руки пригласил Марину подойти ближе.
С волнением наблюдала Марина за отцом Виталием. В иной раз в том, как он вынес из алтаря евангелие, как бережно положил его на аналой и также осторожно и благоговейно опустил рядом крест, в каждом его неторопливом и важном движении она ощутила бы магическую, успокаивающую силу, которая овладела бы ею и сняла гнетущее томление. Но сегодня священнодейство отца Виталия не производило на нее нужного впечатления. И даже, когда он стал с нею рядом и в тишине божьего храма раздался его приглушенный баритон: "Се, чадо, Христос невидимо стит с нами, приемля исповедование твое", она оставалась безучастной - взвинченные нервы не поддавались расслабленной воле. "Не устрашись, не убойся и не скрывай чего-либо от меня, без стеснения говори, что сделала греховное, чтобы получить отпущение грехов от господа Иисуса Христа", - слышала она голос отца Виталия, во всем соглашаясь и мысленно торопя его, чтобы скорее излить боль, переполнившую душу. "Вот и икона его перед нами, - продолжал отец Виталий, не подозревая, как накаляет нетерпение Марины, - А я только являюсь свидетелем и тайносвершителем, чтобы свидетельствовать перед Богом все, что ты скажешь мне. Если же что скроешь от меня, то будешь иметь большой грех". "Нет! Не скрою!" - криком кричало сердце Марины. "Внемли, - сдержанно рокотал в церкви баритон священника, - что ты пришла в духовную врачебницу, чтобы получить духовное исцеление". Он осенил Марину крестным знамением, предложил:
- Исповедывайся, дочь моя.
Марина повернулась к нему всем корпусом, болезненным взглядом посмотрела ему в лицо и простонала с душевной болью.