* * *
Там, на линии соприкосновения с украинскими войсками, стояли то ли казаки ЛНР, то ли замаскированные под казаков регулярные российские войска. А скорее всего, и те и другие, вместе взятые. И вот во время одного из боев солдаты двадцать четвертой бригады замечают, как над промерзшим полем встает в полный рост человек. Он оторвался от холодных и твердых, как ледяные торосы, комьев земли, и солдаты увидели зеленую трубу на его плече. "Муха", переносной гранатомет, был в боевом положении, и оставалась лишь секунда до того момента, когда человек на вспаханном поле нажмет на спуск. Ракета, нацеленная на солдат, могла принести смерть, и те открыли огонь на поражение. Они научились видеть опасность и реагировать на нее без рефлексий, как это делают люди, привыкшие к войне и уставшие терять своих товарищей в бессмысленных позиционных стычках.
Человека с зеленой трубой на плече опрокинуло, и он снова лег на пашню, теперь уже неподвижно. Взведенный гранатомет так и не выстрелил. Солдаты выждали, пока бой затихнет. За телом гранатометчика с той стороны не пришли. И тогда они сами вышли на поле. Когда военные подошли к неподвижному противнику, солдаты удивились. Обычно у человека, стреляющего из "Мухи", есть и автомат. "Муха"-то ведь оружие на один раз. Выпустил гранату – и выбросил пустой тубус. А у этого гранатометчика не было ничего, кроме одноразовой трубы. И бронежилета тоже не было. Значит, и сам он был солдатом на один выстрел. Выстрелил и забыл. Солдат выстрелил, и командир о нем забыл.
– А ще ми знайшли при ньому записку на картоні, – говорит мне Назар, парень, который участвовал в том бою.
– Що там було написано? – спрашиваю.
Назар пожал своими круглыми плечами и сказал:
– Ходімо. Сам побачиш.
Мы пришли на сельское кладбище. Нет более унылого зрелища, чем кресты на мерзлой земле, над которыми свинцовым покрывалом нависает серое небо. Один, свежесрубленный, кажется почти белым на фоне старых надгробий и сумрачных горизонтов.
Назар останавливается, не доходя до белого креста. Молчит с полминуты. Потом рассказывает:
– Тут лежить сєпаратист. Його гнали на забій, як скотину, бачте, ми його слова відобразили, які були у тій записці, що він мав при собі.
Солдат указал на табличку, и я понимаю, что предсмертная записка стала эпитафией для человека, приехавшего сюда издалека, за несколько тысяч километров, и оставшегося в той самой мерзлой земле, на которой он стоял и целился в украинских воинов. А Назар, один из тех, кто был для гранатометчика мишенью, стал читать вслух эпитафию на табличке. Вот что было в записке россиянина: "Из записки погибшего. Сразу бы застрелили! Кондратенко Дмитрий Викторович, Россия, Иркутск. Осознал, послали на убой, как быка. Батальон "Заря", Луганск, прибыл 12.11.2014 года".
Он знал, что погибнет, знал, что назад его не ждут. Камикадзе необъявленной войны.
– Так як ми християни і він, напевно, також християнин, хлопці прийняли колективне рішення його поховати і збоку поставити хрест.
Полноватый Назар сейчас абсолютно не производит впечатления воинственного супермена. Он вообще не похож на военного человека, особенно теперь, когда его глаза влажны. То ли от сочувствия, а скорее всего, от зимнего ветра.
– Знаєте, він воїн, і ми воїни. Може, й вони поступлять з нашими бійцями так, як ми поступаємо з їхніми.
* * *
Через пару часов мы ехали в Мариуполь, чтобы встретиться с одноразовым солдатом, которому повезло остаться в живых.
* * *
Пленный Саша называл себя ополченцем, но ровно до тех пор, пока я не попросил объяснить, в чем смысл слова "ополченец". Он не смог. И тогда я попытался это сделать вместо него:
– Посуди сам. Ты в другой стране. В чужой стране. Вот как ты себя охарактеризуешь? Находясь в чужой стране, нелегально, с оружием в руках, кто ты?
Он тяжело, очень тяжело подбирал нужные слова. Это была самая трудная для него часть разговора.
– Ополченец? Не знаю… Тяжело мне сейчас на многие вопросы ответить.
Картина его мира сыпалась на глазах.
– Ехал с чистыми намерениями… От души… Все оказалось по телевизору преувеличено… Что с одной стороны, что с другой…
"Про две стороны это он на всякий случай, – понял я. – Так легче. Быть неправым в одиночку очень тяжело. Если неправ, то весь мир". А его мир продолжал рассыпаться.
– Морально подавлен. Без ноги. В плену, в чужом государстве. Что я могу сказать? Сейчас я за мир, не надо воевать.
Я не знаю, что этот парень, возвратившись к себе домой, будет рассказывать про украинцев, но я точно могу сказать, что на войну, в отличие от других освобожденных пленных, он больше не пойдет. Правда, он сам боится даже думать о возвращении. Тяжело поднимается на костылях и говорит:
– Вот наговорил вам столько, и теперь уж не знаю, что дальше… Дома… Там, в Воронеже… – И улыбается, улыбается виновато.
– Оставайся здесь, – говорю полушутя, в тон его неуловимой улыбке. – Съездишь во Львов, посмотришь на бандеровцев поближе. Поймешь, что тебе все наврали о нас. Может, книжки будешь писать.
А он сутуло висит на двух костылях и, вежливо прощаясь, ковыляет на выход. Ни мертвый, ни живой, ни свой, ни чужой. Одноразовый солдат, сломанный человеческий механизм. Через собственную боль и страдание растерявший колесики и винтики. Получивший шанс снова оказаться человеком.
Тараканы
"Мы по ним валим и валим, а они лезут изо всех щелей, как тараканы!" – вперемежку с бранью шипела радиостанция, поймав сепарский канал.
– Командир, они нас тараканами называют! – крикнул Ромка, одним движением сбрасывая пустой магазин и тут же вставляя полный. Так лихо перезаряжать автомат его научил один знакомый израильтянин. На первый взгляд, манипуляция выглядела довольно странно. Полный магазин в правой руке. Нажимаешь им на рычаг сброса, ставишь новую обойму вместо старой. А затвор приходится передергивать левой, как бы перекидывая ее сверху автомата. Казалось бы, неудобно, ведь у "калаша" затвор справа. Но в ближнем бою дорога каждая доля секунды, и, оказывается, так боец стреляет без перерыва, не давая противнику высунуться из-за укрытия. Бой продолжался несколько часов. Боевики и наемники-россияне второй день штурмовали село с дурацким названием Редкодуб. Дурацким оно казалось Ромке из-за того, что ни одного дуба он здесь не видел. А видел степь, испещренную лоскутками "зеленки", протянувшуюся от Дебальцево до Углегорска. Открытое пространство, по которому с трех сторон Ромку и его товарищей обходили наглые русские "семьдесят двойки". Оборона Редкодуба тоже была дурацкой затеей, но они, вся первая безбашенная рота, ни разу этого не сказали вслух. Надо значит надо.
Когда добровольцы заходили в этот поселок, здесь уже никого из местных жителей не оставалось. Убогие развалюхи рассыпались, как грибы у подножия дуба, вокруг двух или трех внушительных построек.
– В эту хату закиньте БК! – крикнул командир, указав на ближнюю, когда БМП, на которой он восседал вместе с товарищами, на полной скорости въехала в село.
Ромка заметил, что здесь командир первой роты стал каким-то другим. В тылу он был мягким, компанейским человеком. Приказы он отдавал доброжелательным голосом, отчего они походили больше на дружеские просьбы.
А в Редкодубе все изменилось. В голосе командира появился металл. Его движения стали быстрыми и четкими, как у хищника. Он отдавал приказы, которые никто не обсуждал. Они были правильные, потому что ротный так сказал.
– А часть боекомплекта перенесем в соседний флигель. Вот в этот. Это чтоб не остаться совсем без "бэка", если прилетит оттуда какая-нибудь хрень, – распорядился командир, махнув рукой в сторону противника.
Ромка не просто наблюдал за ротным. Он его снимал на портативную камеру, которую постоянно включал, когда приходилось отбивать атаки сепаратистов.
"Для меня честь сражаться с рядом такими людьми, как вы", – сказал ротный во время боя, когда с той стороны все-таки "прилетело" и угодило в тот самый дом, где сначала был устроен склад боеприпасов.
"Так у него и чуйка, как у хищника", – отметил про себя Ромка, направляя объектив камеры на командира. Тот не любил сниматься. Все к этому привыкли. Но здесь, во время боя, он решил поднять дух своим бойцам, которые понимали: чем меньше боеприпасов, тем меньше шансов удержать этот растреклятый поселок.
Дом, набитый патронами и боеприпасами для гранатометов, пылал. Взрывчатка еще не рвалась, но это обязательно случится, если пламя перекинется на ящики с армейской маркировкой. Командир не долго думал. Он первым зашел в горящий дом и через мгновение вышел оттуда с тяжеленным "цинком" зеленого цвета. Внутри были патроны. Любой момент для командира мог стать последним, и это понимали все бойцы, которые кинулись на подмогу ротному. Впрочем, кроме одного.
"Этот-Парень" – так его стал называть Ромка, даже мысленно не произнося ни его имени, ни даже позывного. Наложил для себя запрет на персональные данные Этого-Парня. Полное табу. И вот почему. Боец отказался выносить боеприпасы. Ослушался. Не выполнил приказ.
Ротный, пока надо было действовать и спасать боекомплект, не сказал Этому-Парню ни слова. Потом, когда основная часть ящиков оказалась в безопасном месте, он спросил отказника:
– Что случилось?
Но тот, вместо того чтобы ответить, принялся валять дурака и всячески изображать приступы тяжких недугов.
Конечно, это был спектакль. Ромка не сомневался. Да и командир, честно говоря, тоже. Правда, ротный не задавал вопросов. А Ромка не удержался. Спросил. Когда гудели от взрывов бетонные перекрытия подвала, где отдыхающая смена забывалась коротким сном перед тем, как идти на передок.
– Понимаешь, Ромка, – ответил Этот-Парень дрожащим голосом, – когда я беру автомат в руки, я сразу теряю всякий контроль над собой. Просто белое поле перед глазами. Падаю в припадке.
– Странно, – заметил Ромка. – А в лагере никаких припадков у тебя не было. Даже когда ты там брал автомат. Обеими руками.
И Этот-Парень заткнулся. Все его падения на спину с пеной у рта для Ромки не более чем сцена из спектакля по заявкам зрителей. Просто не желает человек идти на передовую. А командир в проблеме разобрался сразу же, без долгих расспросов и бесед. Отстранил его от выходов на передок и приказал сидеть в подвале. "Хотя я бы его, – думал Ромка, – как раз на передке бы и держал. Глядишь, его бы и попустило".
Этот-Парень не замечал, что командир изменился. Мягкую обертку сняли, а под ней оказался железный стержень. Тяжелый и прямой, как лом. Парень все надеялся на мягкость и человечность своего ротного. Ротный поймет и простит. С кем не бывает.
А ротному было просто не до труса. Нужно организовать оборону и постараться сделать так, чтобы каждый из полсотни его бойцов вернулся с передовой.
По Редкодубу валили из чего-то тяжелого. Один выстрел – и минус одна хата. Когда снаряд попадал на подворье, деревянные заборы срывало с места и болтало ударной волной, как листки из школьной тетради. Если входило в крышу, то глиняные стены бедных домов рассыпались и складывались внутрь. Лишь бетонные подвалы домов местного начальства, построенных на совесть, выдерживали удары артиллерии. У командира от этих ударов словно открылся третий глаз. Он видел село не так, как его видят бойцы, – дома, улицы, заборы, – и не так, как его рисуют картографы на топографической карте. Внезапно он ощутил, что Редкодуб для него стал объемным, как компьютерное изображение, и он с этим изображением мог делать что угодно. Мог повернуть его по часовой стрелке и против нее. Мог увидеть село в ракурсе сверху и проникнуть взором в каждый подвал и каждую щель. Одновременно он видел всех своих бойцов до одного, каждого на своем участке обороны. Но видел он и противника, который подходил к селу с трех сторон. И хотел стереть его с лица земли, чтобы не дать украинским солдатам возможности закрепиться, зацепиться в этой морозной серой степи.
– Ну что, тараканы, отобьемся? – спрашивал командир веселым голосом по рации.
– Отобьемся, командир! – хрипела уверенным смешком станция.
И тараканы, выдержав обстрел, выползали изо всех щелей, чтобы отбросить противника назад. Времени на то, чтобы серьезно закрепиться, не было, но они успели накопать неглубокие окопы, из которых их не могли вытравить своей артой обезумевшие ДНРовцы. Они не жалели снарядов и сыпали так, как будто рашистский гумконвой подвозил снаряды прямо в поле, где стояли их "САУшки". Били и минометами. Как раз когда Ромка снимал командира, в руинах соседней хибары сухо разорвалась мина от "восемьдесят второго". Она подлетела неслышно, в отличие от "стодвадцатки", которая свистит так, что от ее свиста по спине бегут мурашки. "Восемьдесят вторая" упала посреди дома с выбитыми окнами без крыши. Осколками сыпануло по железным воротам, а над ободранными стенами серым облаком поднялись пыль и дым. Ротный даже не повернул в сторону взрыва головы, лишь сказал: "Ромка, через пару минут сюда прилетит еще, давай менять точку". И он не ошибся. Как только укропы отошли от разрушенного дома, они услышали сухой хлопок, а на том самом месте, где они стояли, возникла неглубокая воронка. "Отличная у ротного чуйка", – мысленно поставил командиру галочку Роман.
Все было предсказуемо. После артобстрела на Редкодуб медленно и уныло, как утюги по гладильной доске, поползли русские танки. За танками неуверенно бежала пехота. Танков было немного, всего три. Но они скрежетали и рычали так, что хотелось спрятаться, забиться в щель, как настоящим тараканам.
У нормального человека инстинкт работает правильно. Если где-то громко стреляют, то нормальный человек разворачивается спиной к источнику звука – и вперед, подальше от стрельбы! Но у таракана первой роты что-то не в порядке с настройкой инстинктов. Он бежит не от источника, а как раз прямо в то место, где стреляют. При этом вес и количество разных предметов, навешанных на таракана, исключают, казалось бы, в принципе движение в режиме бега. Но он все-таки бежит, перебирая всеми конечностями. Туда, где в него будут целиться враждебно настроенные существа. А на таракане Ромке, кроме боеприпасов, автомата и бронежилета, болталась еще и сумка с камерой и планшетом.
Как же ему пригодился этот планшет! К переднему краю тараканьей обороны зловеще подползал танк-утюг. Надвигался, как неотвратимая судьба. Зеленый, в грязных комьях, зверь ворочал башнями и гусеницами, словно обещая раздавить любого, кто попадется ему на пути.
– Ну, Ромка, смотри сюда! – подозвал его старший расчета. – Сейчас мы его вальнем дуплетом.
В сторону монстра были направлены две трубы на станинах.
– Парни, у нас есть два выстрела и одна попытка! – крикнул старший, указав на танк. – Если мы промажем, то он нет! Бьем под башню. Как поняли?
– Поняли, – спокойно ответили гранатометчики.
– Выстрел!!! – пронеслась над степью команда.
Грохнуло так, что у Ромки заложило уши. Когда рядом стреляет могучий гранатомет СПГ, по правилам нужно быть в наушниках. Но кто их соблюдает, эти правила? И где взять эти наушники, если даже тяжеленные станковые пулеметы приходили на фронт без станков?
Сначала выстрелил один гранатомет. Ромка лишь успел включить планшет, когда громыхнуло другое орудие. Боец знал, что будет дальше, и высунулся с планшетом из окопа. Он видел происходящее на экране, и от этого оно казалось не совсем реальным.
– Куда лезешь? – крикнул старший гранатометчик. – Сейчас они ответку дадут.
– Ничего, успею, – ответил Ромка, а сам, забыв об осторожности, снимал, стоя в полный рост.
Они попали в танк. Прямо под срез башни. Активная защита не помогла. Многотонный купол сорвало взрывом и подбросило вверх. Там, где только что была башня, поднялись вертикальные струи пламени.
– Сдетонировал боекомплект, – отметил Роман, продолжая снимать.
Планшет зафиксировал, как башня перевернулась в полете и упала на мерзлую пашню вниз люками.
– Есть, – сказал старший гранатометчик. – Такая у них, у танкистов, судьба. Сидят на снарядах, как в железном саркофаге, и ждут, когда попадет.
Ромка выключил камеру. Его съемки будут еще одним доказательством того, что их рота уничтожает танки, и теперь они должны получить обещанную премию за спаленную вражескую броню. Но погибших сепаратистов ему снимать не хотелось. Обманутые люди, которых сюда послали, как на убой. Глупые, с промытыми мозгами, но ведь они чьи-то мужья, братья, и какая-то женщина будет лить слезы над письмом, которое принесет черную весть.
– Выбрось это из головы, – сказал ему ротный, когда Ромка поделился с ним своими рефлексиями. – В танках не местные сепары. В экипажах почти наверняка россияне, граждане Эрефии, зарабатывают на нашей смерти деньги.
– Откуда у них к нам такая ненависть? – в очередной раз спросил себя Роман.
– Нет у них ненависти, – ответил командир. – Есть у них только любовь к деньгам. А стрелять по нам или танками давить, им без разницы.
Мысль, высказанная ротным, несколько остановила бесполезные размышления. Тем более что нужно было отбиваться и думать, как выжить на передовой.
"Здесь либо мы их, либо они нас", – сказал себе Роман.
В тот день было еще три атаки. И все три тараканы смогли отбить. Почти без потерь, если не считать двоих раненых, которых удалось перебросить в тыл через узкий перешеек своей земли, соединявший Редкодуб с тылом. Медичка, вывозившая раненых, не вернулась назад. По рации сообщили, что у нее порваны осколками задние колеса и пробит радиатор.
Наступила передышка. Ночевал Ромка в подвале рядом с Этим-Парнем. Бойцы набились в подвал, чтобы перекусить и упасть в крепкие, но краткие объятия сна. Вокруг отказника, как вокруг прокаженного, образовалось пустое пространство. Санитарная зона, которую никто из тех, кто вернулся с передка, не хотел сокращать. Но Ромке было интересно, что думает этот человек, и он подтащил спальный мешок поближе к Этому-Парню.
– Ну, как ты, не выздоровел? – спросил он ехидно.
– Нет, мне все еще плохо, – ответил Этот-Парень.
– Знаешь, – сказал Ромка, махнув в сторону гранатометчиков, которые завернулись в мешки так, что оттуда торчали лишь всклокоченные бороды, – сегодня эти люди спасли и тебя, и меня, и командира. Если бы они не подбили танк, нас бы всех размазали по асфальту, как повидло. Ты это знаешь?
– Нет тут асфальта, – глупо ответил Этот-Парень. – Это село неасфальтированное.
Он боялся сепаратистов, россиян, боялся своего командира и боялся своих товарищей. Особенно этого сумасшедшего Ромку, который вместе со своей камерой лезет туда, куда ни один нормальный человек не полезет. С такими лучше молчать. Но Ромка явно его провоцировал на открытый конфликт:
– Слушай, а чего ты вообще на фронт пошел?
В ответ на Ромкины слова молчание, которое его никак не устраивало. И боец продолжал давить вопросами соседа:
– Я хочу спросить, что ты будешь делать дальше? Если выживешь?
– Уеду домой, – сказал отказник. – В Киев.
Он понял, что молчанием не отделаться.
– И дальше? – не унимался Ромка.
– Забуду это все.
– А если танки приползут в Киев?
– Ну, тогда попробую еще раз. В смысле, еще раз попробую воевать.
Ромка ухмыльнулся. Он давно уже понял, что второго раза не будет.
– Я скажу тебе, что ты сделаешь. Добро? – сказал Роман.
Тот кивнул: "Добро".