Судя по репликам из администрации президента, немногословный лидер страны не знал, чем дышит Майдан. Мороз и дым не долетали до правительственного квартала. А зря. Возможно, если бы дважды несудимый человек в дорогом костюме открыл окно и послушал шум улицы, он тогда понял бы, что следующим с гранитного постамента слетит он, пусть не физически, не буквально. Он уже падал вниз, глупо моргая выпученными глазами, но, падая, дал команду своим цепным псам и запустил маховик войны, о которой мы, его народ, ничего не слышали и в которой ничего не понимали.
Но я увидел, как над огромной страной джинном, выпущенным из бутылки, вьется она, будущая война, хотя сразу и не понял, кто именно ее выпустил.
* * *
Они не любили телевидение. Считали его продажным и лживым. Отчасти это так и было. Но всякий раз, когда видели камеру, они надеялись на то, что им удастся достучаться в башню из слоновой кости, на вершине которой восседала единственно верная, горячо любимая непогрешимая личность. Закопченный парень со щитом прикрыл меня, когда я выходил в прямой эфир. Пластиковые пули стучали по деревянной поверхности щита, светошумовые гранаты отскакивали, как теннисные мячики, и, падая, гулко взрывались. А эхо взрывов морозный киевский воздух быстро растаскивал по улицам и переулкам древнего города. Он в своей башне не мог этого не слышать. Я видел тысячи людей на склоне холма напротив входа в стадион. Горели автобусы поперек улицы Грушевского. Горели билеты в каменной пристройке, где была касса самого знаменитого стадиона города. И тут я заметил молодых людей – парней и девчонок, разбиравших тротуарную плитку возле стадиона и на аллее парка, уходившей куда-то вниз, к днепровским берегам. Они действовали четко. Как часовой механизм. В движениях их рук не было ни суеты, ни страха, ни эмоций. Они выполняли задачу. Эта задача была проста – пробить брешь в рядах блестящих черных шлемов, стоявших перед толпой. Те, кто бросал камни, подходили цепочкой, прикрываясь щитами, среди которых было немало трофейных. Левая рука на плече впереди идущего товарища, правая держит щит над головой. "Раз, два, раз, два!!!" – бодро покрикивал командир этой группы. Они шли вперед без страха, как легионеры, штурмующие городище варваров, хотя однообразием почерневшей от копоти одежды и оружия не отличались. А когда легионеры оказались прямо перед линией горящей техники, появились знаменосцы с сине-желтыми флагами. И люди, выковыривавшие плитку, выстроились в цепь. Это была настоящая армия революции. Она была серьезно намерена победить.
И тут я услышал хлопки выстрелов. Стреляли с той стороны баррикады, образованной остовами сгоревшей техники. Кто-то согнулся, словно сломанное пополам дерево. Кто-то упал на колени, закрыв руками лицо. Пальцы рук почти черные от копоти, и вот между черными и заскорузлыми, как корни старого дуба, пальцами сочится красная жидкость. Вязкая, как масляная краска. Я не верю до конца, что это кровь. Я не могу поверить, что это кровь, потому что это происходит в Киеве, в центре стольного града, именно там, где я недавно прогуливался с семьей и думал о самом удивительном и спокойном городе в мире. А к человеку с кровавой маской вместо лица уже подбегают люди в оранжевых жилетах и зеленых касках времен Второй мировой. И лица под касками тоже с тех времен, такие же закопченные и усталые. И только по красным крестам на шлемах можно понять, что это медики.
В ухе работает подслушка:
– Не говори, что внутренние войска применили пластиковые пули. Это неправда, МВД опровергает.
Я не знаю, что там опровергает МВД, но я вижу своими глазами, как сраженные и покалеченные милицейским пластиком люди падают на холодную, еще не выковырянную революционной армией брусчатку, добавляя к серо-белым оттенкам мятежной зимы артериальные тона красного. Мелькают зеленые каски, оранжевые жилеты смешиваются с дымом. Закопченная, твердая как камень рука насыпает мне в ладонь пластмассовые серые шарики. Дробь, заряженную в спецпатроны для спецружей, из которых по толпе палят спецподразделения. Грохот стоит неимоверный. Я не хочу войны, но я вижу ее призрак и слышу добрый спокойный голос, обещающий простой способ того, как ее можно избежать. До эфира пять минут. На ладони серый бисер пластиковых пуль.
– Не стоит говорить, что они стреляют, ведь травмы несущественны. А ты знаешь, сколько ребят из милиции они отправили в больницу своими булыжниками? Ты видишь, им нужна кровь!
Я сжал ладонь в кулак и снова раскрыл ее. Обычные серые пластиковые шарики. Голос в наушниках просит меня назвать белым не черное, а всего лишь серое. И, если хорошо подумать, не то чтобы назвать, а скорее не назвать, что в корне меняет дело.
– Да, и скажи про радикально настроенных молодчиков.
И тут я увидел, как в протестующих полетели черные шары с шипами, похожие на свернувшихся в клубок ежей. И эти шары взрывались со страшным грохотом, ослепляя глаза вспышками света. Один из демонстрантов, пожилой человек с небритым лицом, в строительной каске и брезентовой куртке с закатанными по локоть рукавами, схватил черный шар. Он хотел его отбросить в сторону, подальше, но не успел – светошумовая граната взорвалась прямо в его руке. И я вижу, словно в предутреннем бредовом кошмарном сне, как лицо человека исчезает в пятне яркого света, но лишь на мгновение, а потом из брезентового рукава, ломаясь возле локтя, выпадает рука и падает на мостовую. Наяву! Белый до тошноты сустав блестит из обрывков кожи, а потом медленно, как в замедленной съемке, покрывается розовой краской, и она становится все краснее и краснее. Я не слышал крика боли этого старика, да, я думаю, это был старик, за шестьдесят точно. Я не слышал даже взрыва гранаты. И я до сих пор надеюсь, что мне это привиделось, что я чего-то не рассмотрел в толпе, штурмующей черные шеренги, но это не главное. Главное было потом. На меня посмотрел парень, вооруженный битой и деревянным щитом. Посмотрел, скептически оценив мой шарфик, и закрыл меня собой. От черных оглушительных гранат. От пластиковых пуль. Тех самых, о которых мне предстояло через пять минут сказать, что их нет.
И я не смог не сказать неудобную правду, хотя было можно промолчать. Сказал, что эти шарики есть. И мне стало легко. Все равно, что будет потом, сейчас надо суметь наслаждаться правдой этой минуты. Здесь и сейчас.
А потом нас накрыло неизвестным газом, и мое нутро, как мне показалось, вывернулось, словно старая перчатка, и зловонная жидкость полилась из меня на холодный камень тротуара. Моего оператора, старого верного друга, затрясло в лихорадке, и он сказал, что не может снимать дальше, даже понимая, что мы получили бесплатный билет в первый ряд действа, которое собирает зрителей лишь один-единственный раз в истории. Это как уйти с первого тайма чемпионата мира по футболу и второй досматривать по телевизору, дома. Дальше капельница и диета. И достаточно много времени, чтобы понять, на чьей ты стороне.
Крымнаш
– То, что с тобой произошло, это как… словно… – Собеседник искал подходящее сравнение, перебирая столь любимые им сочные образы.
Циничный политтехнолог и сибарит, но вместе с тем свободолюбивый либерал и эстет. Странная комбинация качеств для человека, работающего на толстосумов. Он играл смыслами, передвигая их, как иные двигают фигуры на доске. Его интересовали деньги. Но больше, чем деньги, его возбуждала мысль, что он влияет на некие геополитические процессы. А сейчас, видно, он искренне был удивлен. Понял, знать, что на процессы влияют совсем другие люди. Не он. И оставалось только сменить кресло главного режиссера на обычный билет в партере. Это, похоже, понимали и его работодатели.
Но во времена перемен яркие слова разлетаются со скоростью трассирующих пуль.
Политтехнологу хотелось сказать что-то яркое. Он задержал руку журналиста в своей тонкой ладони и сказал:
– Это, как бы точнее сказать, было так, словно мимо тебя пролетала птица гражданской войны и чуть-чуть коснулась оперением.
"Типичный русский либерал, все дело именно в этом, – недоверчиво подумал журналист о собеседнике. – А русский либерализм заканчивается там, где начинается украинский вопрос".
Вообще-то он слушал политтехнолога не очень внимательно, думая о сломанных ребрах и результатах анализов. Красивое сравнение понравилось многим из тех, кто стоял и слышал этот разговор. В медийном сообществе принято ценить острое слово и яркое сравнение, особенно если оно ни к чему не обязывает. Но никто не мог предположить, что опальный политтехнолог оказался прав.
* * *
Ребра сломались после первого удара. Острая боль пронзила правый бок, и в легких как-то резко стало не хватать кислорода для вдоха. Он захрипел, глотая уходящий воздух.
– Да не хрипи ты! – лениво и раздраженно сказал здоровяк, сломавший ему ребра.
"Весенний асфальт, оказывается, бывает теплым", – сделал он открытие, уткнувшись в шероховатое дорожное покрытие трассы Севастополь-Ялта. Он, конечно, ошибался. Теплой была кровь, стекавшая на дорогу из узкой раны над бровью. Человек, избивавший его, носил ботинки со стальной пластиной в подошве. "Ткнешь таким ботинком в живот – и тебе сразу каюк", – вспомнил он фразу из документального фильма о наемниках в Африке, любивших такую обувь. Он смотрел этот фильм в ранней юности и даже не думал, что однажды, спустя много лет, жизнь докажет на деле, насколько это кино было честным.
– Никогда не думал, что попаду в кино! – сказал его веселый друг, греческий журналист Костас, когда за их машиной обнаружилась погоня. Сначала в зеркале заднего вида появилось два злых фонаря. Потом еще два загорелись голодным волчьим огнем хищника, почуявшего кровь. Сидя в машине, беспомощно и загнанно удиравшей от вооруженных хищников, ни он, ни Костас не знали, что их атакует целая стая. Если бы они слышали переговоры на таксистской волне, то наверняка удивились бы слаженности работы четырехколесных волков.
* * *
"Они почему-то едут медленно, со скоростью сорок-пятьдесят километров в час!"
"Свернули от заправки. Едут в вашу сторону".
"Берите их на кольце. Оружие не применять. Камеру и всю технику убить".
* * *
За ними ехали два внедорожника, прижимая белую "рено" к обочине шоссе. "Рено" не могла ехать быстрее. Мощности двигателя не хватало, чтобы вытянуть на подъем пятерых пассажиров и водителя и оторваться от преследователей. Перед лобовым стеклом вдруг мелькнула коричневая "девятка", и человек в шапке-кубанке, с желто-черной ленточкой на зеленом камуфляже яростно саданул по капоту палкой. Водитель остановился.
В своем малолитражном "рено" он вез пятерых журналистов. Один – украинский репортер. Другой – колумнист из греческой газеты. С ними молодая женщина. Вроде как местная, из Симферополя. Но она уже давно работала на большой киевский телеканал и поэтому внезапно стала врагом для своих земляков, надевших "кубанки" и нацепивших ленточки. Именно такие были на куртках крепких парней, только что выскочивших из своих мощных джипов и обступивших белую "рено".
– Выходите! – заорали они и для убедительности стали бить кулаками по стеклам. Выходить очень не хотелось, но украинский репортер знал, что это неизбежно. Он насчитал десяток вооруженных крепышей. Они действовали очень слаженно, точно определяя свое местоположение относительно остановленной машины прессы: напротив каждой из четырех дверей стояло по одному молодчику, и еще несколько человек – со стороны капота и багажника. Украинский репортер заметил, что все они вооружены одинаковыми пистолетами.
"Вряд ли это бандиты, – промелькнула у него мысль. – У тех оружие было бы вразнобой". К тому же пистолет Макарова бандиты не любили. И, словно в подтверждение мыслей, украинский репортер услышал звук выстрела. Хорошо знакомый "макаровский" хлопок. Потом еще один.
Человек стрелял в асфальт. "Не для того, чтобы убить, а для того, чтобы запугать и деморализовать", – подумал репортер и внутренне успокоился. Терять присутствие духа он не собирался и в то же время понимал, что проявлять излишний героизм не стоит: против десятка вооруженных людей пятеро безоружных журналистов ничего не смогут сделать, тем более что среди пятерых была одна женщина.
Ее не тронули и даже не положили вниз лицом на асфальт. Хотя и могли. Видно, в душах этих хищников еще сохранились рудименты чести и представления о правилах хорошего тона. Она стояла и наблюдала за тем, как журналисту из Греции одним мощным ударом сломали нос, как били ногой по лицу и ребрам худощавого оператора и швыряли оземь камеру с широкоугольным объективом, очень дорогую штуковину, позволявшую делать невероятной красоты кадры, если она попадала в руки мастера.
Эти, которые яростно выполняли приказ "убить камеру", тоже были мастерами своего дела. И украинец догадался об этом, отмечая поведение стаи вооруженных хищников. Они стояли так, чтобы в случае чего прикрывать друг друга. А значит, все же готовы были применить оружие на поражение.
* * *
За час до этого журналист отметил, как технично эти люди разогнали толпу операторов, снимавших захват украинской воинской части. Солдаты без опознавательных знаков, в российской зеленой форме, штурмовали часть и не обращали внимания на журналистов. Видно, не было у них приказа стрелять в репортеров. А тех собралось под воротами около тридцати. Ворота попытался таранить грузовой "Урал" без номеров. Попытка не увенчалась успехом. Только железный бампер содрал с ворот полосу серой краски.
– Да у них давно уже эта полоса на воротах! – завизжали две вредные бабы, подъехавшие внезапно на корейской малолитражке к репортерам.
– Зачем же вы врете? – спросила их журналистка, которая некоторое время спустя оказалась в белом "рено".
– Это вы все врете! Украинские журнализды! – ехидно крикнула ей низкорослая девица с черными вьющимися волосами. Она стучала своими каблуками, как приземистая степная лошадка копытами. От неприятного коверкания, рифмующегося с бранным соленым словечком "журнализды", стало тошно.
– В чем же мы врем? – спросил барышню репортер-киевлянин.
– А чо ты к ней пристаешь? – подскочила и вторая, блондинка с визгливым голосом. – Или жениться хочешь?
Жениться на такой красавице никому из журналистов не хотелось, но репортер-киевлянин сказал на всякий случай, что при других обстоятельствах рассмотрел бы предложение. Шутка была веселой и вполне мирной, но блондинку она почему-то разозлила.
– Да чо с ними разговаривать, Вика? – сказала она черноволосой. – Па-аехали! Звони "волкам"!
Кто такие эти "волки", стало ясно ровно через пятнадцать минут. Они приехали на мощных внедорожниках, на борту одного из которых красовалась надпись "Смерть фашистам". Хотя, откровенно говоря, фашистами показали себя именно они, люди с георгиевскими ленточками. Они рассредоточились между операторами. Некоторое время стояли, присматриваясь к разношерстным представителям мировой прессы. Выбирали себе жертв. А потом, словно по команде, с криками "Чо сымаем, твою мать?!" набросились на операторов. Избивали их руками, валили на каменистую севастопольскую землю, добивали ногами. Оператор, работавший с женщиной-журналисткой, получил болезненный удар в челюсть. Она вместе с греком затащила покалеченного парня в "рено". Ее собственный водитель незаметно исчез, быстро сообразив, в какую неприятную сторону разворачиваются события перед частью. В верное "рено", оставшееся на поле боя, набились целых две съемочных группы. Нужно было срочно искать больницу для оператора. И они не знали, что больница вскоре понадобится им всем. За ними была погоня.
* * *
"Какая у них машина?"
"Белый "рено", я их днем видел возле Стрелецкой бухты".
"Куда они сейчас едут?"
"В сторону вокзала".
"Блокируйте их там!"
* * *
Возле вокзала им повезло. "Волки" подскочили к машине, рванули заднюю дверь и выхватили у оператора камеру. Тот не стал сопротивляться и позволил им забрать ее. Преследователи вцепились в нее, как африканские гиены в антилопу. Пущего сходства добавляли подобные звериному рычанию звуки, которые они издавали, ломая нежное телеоборудование. Журналисты выиграли несколько секунд, успели захлопнуть дверь и рванули с места настолько быстро, насколько им позволяла мощность двигателя.
Правда, они не могли догадаться, что в охоте, кроме тех, кого называли "волками", участвуют еще и таксисты. Они следили за машиной весь день и сообщали информацию о перемещениях женщине-диспетчеру, которая милым голосом передавала ее исполнителям.
* * *
"Мальчики, надо уничтожить все видео с регистраторов и камер наблюдения. Ну, сами понимаете…"
"А у меня регистратор и так сломан".
"Вот и хорошо".
* * *
Журналистка понимала, что в Севастополе им нельзя оставаться.
– Тут все против нас, – сказала она. – Надо выехать из города и найти больницу в другом месте.
А в это время репортер-киевлянин говорил по телефону со своим товарищем, коренным севастопольцем, у которого пытался выяснить, как лучше выехать из города.
– Сейчас прямо, – передавал он водителю то, что слышал в телефонной трубке, – чуть позже будет кольцо, и на кольце надо уйти налево.