Он не знал этих людей. Не слышал раньше их голоса. Но обладатели крепких ботинок и те, кто пытал его, связаны друг с другом, это и глупцу было понятно. Маша боялась их. Вон как дрожал ее голос, когда она отвечала на один-единственный короткий вопрос "крепких ботинок". А они привыкли здесь командовать. Шагали по-хозяйски. В долгие разговоры не вступали. В общем, важные ребята. И значит, им он нужен для чего-то очень важного. В любом случае ничего хорошего визит этих парней слепому пленнику не сулил. "Но надо все-таки понять, для чего я им нужен живой и относительно здоровый", – решил про себя Рем.
Утром следующего дня в его палате снова топтались ботинки, но не так уверенно и более суетливо. Человека три, определил Рем, и одна из них молодая женщина. Она была главной. Остальные двое ее все время спрашивали о том, что делать, и она им раздавала команды.
– Петличка? – спрашивал ее мужской голос.
– Нет, динамического хватает.
– Штатив или с плеча?
– Со штативом очень похоже на постановку. Давай с плеча.
– Но, Ирада, – взмолился мужчина. – Мы же никуда не торопимся. Оно же все будет вверх-вниз дергаться. Есть же время сделать красиво!
– Я сказала тебе с плеча, значит, с плеча. Делай, что услышал, – твердо заявила женщина, которую назвали Ирада.
Комната наполнилась хаосом звуков. Сумки и кофры ставились на пол, снова поднимались и снова ставились. Змейки с противным визгом то открывались, то закрывались.
– Ирада, а свет ставим?
– Какой на фиг свет! Я же сказала, делаем максимально просто и репортажно.
"Ничего себе! Это же телевидение", – догадался Рем. По тому, как Ирада и ее ребята распевали гласные ("Ка-а-кой на фиг") и коротили согласные ("делай, чо услышал"), пленник понял, что съемочная группа из Москвы. Они не спрашивают у него, согласен ли он сниматься. Значит, разрешение получили в любом случае. И даже если он упрется рогом и откажется отвечать на вопросы, – а эта Ирада наверняка начнет задавать вопросы, – то они все равно его снимут. И все, что он скажет или не скажет, используют против него. Но в разговоре с этой вредной теткой можно хотя бы попытаться выяснить конечную цель телесъемки. Нужно понять, для чего его готовят.
Ирада пользовалась какими-то очень резкими женскими духами. Так казалось Рему, у которого с потерей зрения все остальные чувства невероятно обострились. Любая дополнительная информация об окружающем мире помогала ему выжить. Он никогда не разбирался в женских парфюмах, но, лежа на больничной койке, научился различать подходивших иногда к нему медсестер не только по звуку шагов, но и по шлейфу духов. Женщины, даже на войне, хотят оставаться привлекательными. Машин запах, например, слепому пленнику казался таким же ласковым, как и ее руки.
А у Ирады духи были агрессивными. Они привлекали внимание и одновременно подавляли всякое желание иметь точку зрения, отличную от мнения обладательницы аромата. "Я здесь хозяйка", – словно говорила она, закодировав слова в запахи, и с ней никто не спорил. Но это срабатывало лишь в том случае, когда запах был едва уловим. А для слепого Рема, у которого обоняние обострилось, как у бродячей собаки, концентрация аромата ее духов была слишком большой. Теперь это был явный перебор, вызвавший раздражение и тем самым освобождавший Рема от подсознательного желания подчиняться. Мысли его были свободными.
– Скажите, сколько времени вы находитесь в плену и как с вами обращаются в госпитале? – спросила Ирада нарочито громким голосом. Она не сочла нужным поздороваться и сразу перешла к интервью. Рем понял, что камера уже работает.
– В госпитале нормально, – ответил он, с легким нажимом произнеся слово "госпиталь", – мол, там, где его держали до госпиталя, ничего хорошего с ним не происходило. – А сколько нахожусь здесь, не помню.
"Нужно быть осторожным, – подумал он. – Эта Ирада наверняка пришла вместе с боевиками".
Действительно, телевизионщики пришли в сопровождении вооруженных людей, только те не стали входить в палату, а остались ждать в коридоре. Из-за двери потянуло запахом сигаретного табака.
– Вы кадровый офицер украинской армии? – продолжала Ирада опрос, похожий на допрос.
– Нет, я доброволец, – спокойно ответил Рем.
– Из какого батальона?
– Я не успел присоединиться ни к какому батальону.
– Тогда почему же вас задержали на территории Луганской Народной Республики, да еще и со снайперским ружьем?
– Я просто заблудился. А ружье купил… – он хотел сказать "в военторге", как любил говорить Великий Пу, но лишь улыбнулся, – …купил…и с ним приехал на фронт. Вот и все.
– Но у нас есть… – Ирада запнулась, – …у ополченцев есть подозрение, что вас отправили сюда со специальным заданием.
– Каким? – искренне удивился Рем. – Проверьте мою винтовку, из нее не сделано ни единого выстрела.
Пауза.
Ирада вышла из палаты. Рем напряг свой слух и уловил приглушенный разговор журналистки с людьми, стоявшими за дверью.
– Он говорит, что не стрелял ни разу из винтовки. Это правда?
– Ну, не стрелял. В тот день не стрелял. Ствол чистый. Значит, раньше стрелял… – неохотно промямлил мужской голос.
– Но это в принципе меняет дело, – вскипела, как кофейник, Ирада.
– Да ничего это не меняет! – рявкнул на нее обладатель командного голоса.
– То есть как?
– А вот так, – уверенно и слегка раздраженно объяснил мужчина. – Зарядим ружьишко, выстрелим два раза, и все. Дело сделано.
– Но ведь это же… – возмущенная Ирада подбирала слова. – Это же… вранье!
– Ира-ада, мила-аая, – словно запел ее собеседник примирительным тоном. – У вас есть ваше нача-аальство. И вы зна-ааете, что оно вам сказало. И я-ааа знаю. Поэтому делайте, что велено. Добро?
Пауза.
Рем переваривал услышанное, и оно ему очень не понравилось. На него хотят повесить какое-то дело. Два выстрела из винтовки. И еще сюда приглашают российское телевидение. Значит, дело для них очень важное, если они хотят превратить его в телешоу.
Дверь в палату снова открылась. Люди Ирады, которых она оставила без надзора, болтали о каких-то двух симпатичных девчонках, которые живут на улице Коцюбинского. Но тут вдруг телевизионщики замолчали. Рем по звуку шагов понял, что в палату Ирада вернулась не одна.
Молнией мелькнула правильная мысль о том, что сейчас любые варианты ответов на вопросы Ирады будут не в его пользу. И, не дожидаясь, пока журналистка скомандует своим начать съемку, Рем затрясся в припадке.
Конечно, это была обычная и незатейливая симуляция. Но он не знал, что делать, и придумал самый простой выход.
– Что с ним? – вырвалось у Ирады. – А вы чего стоите? Снимайте!
Это было адресовано ее группе. Зашуршали куртки, заработала камера.
– Вы! Вы! Что с вами? Скажите, когда вы последний раз стреляли из винтовки? – Ирада рассыпала вопросы так, как опытный сеятель рассыпает зерна. – Стреляли вы когда-нибудь в человека? А человека с какого расстояния вы можете поразить из своей винтовки?
Она явно подбирала вопросы так, чтобы получить на них любой ответ, который может считаться утвердительным. Она была мастером манипулирования вопросами. Гроссмейстером шахматной игры в вопросы и ответы. Но все ее усилия были тщетны. Ее визави играл не в шахматы, а в "Чапаева", своим поддельным припадком разрушая ее планы, ломая строй ее фигур.
– Вы говорить можете? – почти кричала она.
– Да может он, ссуко, может! – крикнул молчавший до этого мужчина.
В голове загудело. Это Рема ударили наотмашь кулаком. За первым ударом посыпались еще и еще. Снова стали возвращаться знакомые ощущения пыточной. Рему было больно и смешно. Он бился в искусственном припадке и одновременно смеялся, выплевывая кровавую пену изо рта. С-с-с-с-с!!!
– Говори, ссуко! – орал грозный мужик. – А вы не снимайте!
Вот как? Эти двое любителей местных девочек не выключили свою камеру. Очень хорошо!
– Не снимайте! – взвизгнула Ирада.
Один из ее подчиненных испуганно переспросил:
– Так снимать или не снимать?
– Я же сказала, не снимать! – зашипела Ирада.
– Так ты же до этого сказала мне снимать. – Этот голос, похоже, принадлежал оператору. Он сопел и кряхтел.
– Ты идиот или прикидываешься? – осадила его Ирада вопросом, который явно не требовал ответа. Она, как змея, шипела от злости. Чувствовала, что теряет контроль над ситуацией.
Рема продолжали бить. Смех распирал его изнутри и помогал терпеть боль.
– Что вы делаете? – услышал он знакомый голос. Это говорила Маша. Лютый мужик – так прозвал про себя своего мучителя Рем – приостановился. Маша подбежала вплотную к Рему и положила свои ладони на плечи. Она закрыла его собой, понял Рем. Собой!
– Этот человек укроп! – закричал мужчина. – Он снайпер хунты! Его послали застрелить Первого! А вы его защищаете.
– Этот человек пациент, – ответила агрессивному мужчине Маша. – Его сначала нужно вылечить!
Она хотела добавить "…а потом бить", но передумала. Решила, что это небезопасно. Испугалась, в общем.
– Ладно, – смилостивился ее жестокий собеседник. – Но после того, как вы его вылечите, мы с вами больше поговорим.
"Первый? – начал размышлять про себя Рем. – Значит, его подстрелили, что ли? Не похоже. Иначе они бы меня в больнице не оставили".
И после того, как посетители – одни гремя сапогами, другие срывая штукатурку тяжелыми сумками – вышли из дверей палаты, Рем подождал немного, прежде чем спросить.
В палате была тишина. Но Маша оставалась здесь, чувствовал Рем. Она никуда не уходила.
Маше казалось, она перестает быть частью своего города, частью того уклада, в котором привыкла жить. Это было как затянувшийся прыжок в пропасть. Ее сердце было готово разорваться от ужаса непонимания, и голос измученного Рема вернул ее к реальности.
– Что случилось, Маша? – спросил ее Рем.
Маша ответила не сразу. Пауза, которую она держала, была долгой. Но очень правдивой, в отличие от тех пауз, которые делают люди в телевизионных выступлениях.
– Там еще были несколько журналистов.
– И что? – лениво переспросил ее Рем.
– Ничего, – сказала Маша. – Теперь их нет. Застрелили. Все ищут снайпера. Да, жалко, конечно. Они интервью у Первого брали, когда это случилось. Так что из Первого делают героя. А тут и ты подвернулся.
Она перешла на "ты". "Это хорошо", – тихо пробормотал Рем. Но сам не решился фамильярничать. Теплые Машины слова, это близкое, почти что родное "ты", облегчали его страдания.
– Почему они меня сюда привезли, Маша? – задал он ей вопрос, который мучил его все время, пока он валялся на больничной койке. Этот вопрос обжигал его, как чистый спирт края открытой незаживающей раны, и оголенные нервные окончания пылали нестерпимым огнем резкой боли, за которой должно было наступить облегчение. И оно пришло вместе с ответом медсестры:
– Они хотят тебя увезти. В Россию.
– Зачем? – искренне изумился Рем.
– Не знаю точно, – задумалась Маша. – Может, что-то выведать у тебя?
"Выведать". Не "вытянуть", не "выбить". А такое старомодное и деликатное – "выведать". Чаша его чувств была сухой и бездонной, но это старинное слово, звучавшее нелепо в Луганске, в больнице, моментально наполнило ее теплом чего-то такого необычного и доброго. Что это? Он боялся себе признаться. Боялся даже мысленно назвать одним словом сложные и одновременно простые тектонические сдвиги чувств, происходившие сейчас в его душе, мятежной и, в сущности, черствой.
"Эх, Машенька. Я не знаю, как ты выглядишь, и, возможно, никогда не узнаю. Но ты необыкновенная женщина. Ты женщина из прошлого. Из того времени, когда врага вызывали на дуэль, а не пытали в подвалах. Ты ищешь себе друзей среди книг, а не в дымных пивных. Ты помнишь прошлое, мечтая о будущем. И мне все равно – да, клянусь, мне все равно! – как ты выглядишь. Я вижу тебя так, как не видит ни один человек в этом городе".
Его представление о женщине с детства складывалось из хороших романов, классической живописи и фильмов "про любовь". Он с самой юности всегда возносил женщину на пьедестал и глядел на нее как на священный символ, в то время как его ровесницы не желали лезть на постамент, требуя более приземленного отношения. Сначала он не мог понять почему, а когда наконец до него дошло, что женщины в целом и общем хотят того же, что и мужчины, вот как раз в этот момент пьедестал и разрушился. Сам собой. Если разобраться, то и военным Рем решил стать оттого, что не разглядел ни в одной женщине той, которой стоило бы посвятить себя целиком. В армии он нашел для себя идеальное общество. Простота и честность отношений в армии его дисциплинировали. Книжки забыты, фильмы вычеркнуты из памяти. Женщины? Хорошо, когда есть. Еще лучше, когда их нет. Спокойнее. И вдруг…
"Выведать". Что же такое ты, Маша, вдруг выведала обо мне, что я готов тебе раскрыть все свои секреты?
Так он подумал. А вслух позволил себе только удивиться:
– Выведать? Все, что они могут выбить из меня в Москве, они могут выбить и здесь.
Логика железная. Сказать было нечего. Маша могла его оставить и прервать странный разговор двух людей, которым обстоятельства назначили быть по разные стороны баррикады. Но Маша продолжала говорить, размышлять и нащупывать стежку к разгадке.
– Я, кажется, догадалась, – сказала она.
Он слышал ее взволнованное дыхание. И ему казалось, что он видит, как поднимается от нервных придыханий ее грудь.
– Тебя не хотят убить. – Она помолчала. – Тебя хотят судить.
Он попытался оценить правоту этих слов. Застрелены мирные российские граждане. А вот он, их убийца. Кровожадный укр, фашист и "бендеровец" в пятом колене. Посланный киевской хунтой на кровавое дело. Вместе с натовским "ремингтоном" в безжалостных руках. Он идеально подходил на роль монстра. Надо было ее только получше выписать. Для чего и пригласили к нему в палату девушку с жестким именем Ирада в компании оператора с ассистентом.
Целую ночь, пока боль утихала в его уставшем организме, сознание продолжало работать. Он не знал, что делать. Рем был согласен – как будто его кто-то спрашивал – оставаться в плену, терпеть избиения. Но стать подсудимым в России он не мог. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, что россияне его вину докажут. А командование никогда не признается в том, ради чего его отправили в тыл врага. Доказать невиновность он не сможет. Пятно ляжет не только на него, но и на всю страну. И даже больше. Для всего мира он, согласившийся пойти на рискованный шаг, готовый на запредельное геройство, теперь будет подлецом, ублюдком и монстром. Хуже не придумаешь. И как выходить из ситуации, он не знал.
Наступило хмурое утро, которое он чувствовал только по звукам. Одинокое эхо стонов бессонных раненых сменилось суетой, беготней, криками медбратьев и медсестер, железным грохотом допотопных каталок и далеким рычанием автомобилей, там, в городе, на свободе.
Он понял, что нужно сделать.
Но для этого нужна была помощь единственного человека, которому он мог доверять в кромешной тьме, наполненной враждебными звуками.
– Маша! – тихо позвал он.
Ответа не было. Она еще не пришла. Примерно через полчаса он снова позвал:
– Маша!
– Я здесь, – услышал он ее ответ. Она уже была в комнате, незаметно и неслышно войдя в дверь.
– Маша, я хочу тебя о чем-то попросить. Сделаешь?
– Я не могу согласиться заранее.
– Можешь, – жестко сказал он.
Она молчала. "Значит, она сделает", – подумал Рем.
– Ты должна убить меня, – сказал он вслух.
Она громко вскрикнула:
– Что? Что ты сказал?!
– То, что слышала, Маша, – ответил он, стараясь, чтобы его тон был жестким, но не грубым.
– Но зачем? Зачем? – И он услышал, как Маша расплакалась.
– Они хотят размазать меня и смешать с дерьмом. Я потом вряд ли отмоюсь. Но самое главное – они хотят смешать с дерьмом мою Родину. А у меня, кроме Родины, сейчас ничего нет. И моего доброго имени. Что может быть хуже?
– Что ты хочешь? – спросила Маша.
– Ничего. Почти ничего. Один укол чего-то сильнодействующего, чтобы сердце остановилось. Желательно без боли. Можешь?
В воздухе повисла тяжелая пауза. Маша расплакалась.
– Ты знаешь… ты знаешь, что за эти дни я поняла, что могу быть нужной. Мне бы хотелось, чтобы ты всегда был раненым, сидел в своей инвалидной коляске или в чем-нибудь еще, а я бы ухаживала за тобой, и мне бы от этого было хорошо. Странно, а я ведь даже не знаю, как тебя зовут. Ты был хорошим человеком до этой проклятой войны, но она ведь когда-нибудь закончится. И не важно, как будет называться страна, в которой ты живешь. Главное, что ты живешь.
Вздох. Пауза. Слово.
– Важно, Маша. Как страна называется, важно. Мы не можем быть ордой, кочующей с места на место. Значит, где ты и кто ты, важно. Я присягу принимал, можешь понять?
– Ой, да тут полгорода принимали одну присягу, потом вторую и третью.
– Машенька, так нельзя. Мне не будет прощения. А правда затеряется в истории.
– Ты же калека! Инвалид! Какая может быть история?!
Она почти кричала.
– Тише, Машенька, тише, – зашептал он. – Давай оставим этот спор. Я не поеду в Россию и не сяду на скамью подсудимых. Точка.
В палате повисло молчание. Они были одни. Его решили держать отдельно от других пациентов, словно он был особо ценным жертвенным животным. Но он твердо решил не идти на моральное заклание.
– Ты сделаешь? – переспросил он.
Снова пауза. Но Маша больше не плакала, а, наоборот, стала строгой и собранной.
– Тише. Дай подумать.
Рем дал ей подумать и принялся про себя отсчитывать секунды. Дошел до шестисот.
– Маша! – послышался голос врача из-за двери. Далекий и требовательный.
Она приоткрыла дверь и крикнула в коридор:
– Сейчас! – А потом перешла на шепот: – Тебе не надо умирать. Я тебя вывезу отсюда.
– Куда? – с унылой иронией спросил он.
– К своим, – сказала она и тут же поправилась: – К твоим.
Он покачал головой. Каждое незначительное движение причиняло ему боль.
– Они увидят, что меня нет, и порвут тебя на куски.
– Не порвут, – твердо вымолвила она. – Не увидят.
Ее план был очень прост. Она сказала, что в морге достаточно много невостребованных тел, одно из которых вполне можно выдать за Рема. И особого труда это ей не составит.
– Мне поможет главврач, – сказала она.
Рем, вспомнив доктора, называвшего его укропом, искренне засомневался.
– Не волнуйся, – заверила его Маша. – Есть способы давления на него.
Он не стал уточнять какие, но подумал, что у них с доктором, должно быть, застарелый рецидив романа. Долгая история. Или, наоборот, короткая офисная связь.
Через несколько часов его положили на каталку и вывезли в коридор. Он чувствовал, как всякий раз, когда кто-либо проходил мимо, простыня на его лице шевелилась от дуновения ветра.