Только под вечер бой закончился. Вернулись боевики. Принесли много оружия и документы убитых. Их высыпали перед ним на столе. Он начал их смотреть. А одна солдатская книжка словно сама ко мне под самые руки вспорхнула… - тут голос Монетки опять задрожал, но она силой сжала кулаки и, справившись с подкатившим к горлу комом, продолжила. - Я взяла книжечку. Открыла. И всё перед глазами закружилось. Думала прямо там в обморок упаду. На фотографии-то Игорёк мой. В матросской форме. Пытаюсь прочесть. Не могу - буквы прыгают, слова не складываются… - по щекам Монетки густо побежали слёзы, но она словно бы и не замечала их:
- Как я удержалась тогда - не знаю. Знала только, что должна молчать. Что если скажу хоть слово, выдам себя - точно убьют Юрочку. Чечены пощады не знают. Они не простят, что его брат против них воевал. Даже если погиб всё равно не простят. Одна мысль билась в голове - хоть Юрочку спасти…
Сколько сидела - не помню. Всё вокруг как в тумане. Перед глазами кружится. В ушах шум. Наконец собралась силами, говорю: "Асламбек, я своё дело сделала. Сдержи и ты своё слово - верни сына!" Он посмотрел на меня, потом встал из-за стола, говорит: "Хорошо! Пойдём!" Вывел меня во двор ихнего штаба. Прошли в угол двора, там вход в бывшее школьное бомбоубежище. Я ещё школьницей была, нас учили там от атомной бомбы прятаться. Подвёл к нему. Дверь стальную открыл - иди, говорит, ищи! Я ещё удивилась, почему никто тюрьму не охраняет. Зашла. Прошла в убежище. Видно там у них помещение для допросов было. Лампочка одна под потолком горит. Тусклая. Почти ничего не видно. И дух тяжёлый такой. Столы стоят. Тряпки всякие. К стенам какие-то цепи приварены. И пусто. Никого. Я звать начала. Никто не отзывается. Потом вспомнила, что там ещё несколько помещений было. Умывальник, медпункт. Пошла по коридору. И за первой же дверью я Юру и нашла. Их пятеро в камере было. Четверо взрослых мужиков и он. Он с самого края лежал. Я его по свитеру красному узнала. Сразу поняла - мёртвый он. Как вытащила его из этого убежища - не помню. Помню, что только всё старалась осторожнее по лестнице тащить, что бы ноги не сильно по ступенькам бились. Окоченел он уже давно. А на свету вижу - и пятнами серыми пошёл. Давно убили они его. Наверное, ещё в первую ночь. Застрелили в голову…
Склонилась над ним. Глажу по лицу. А сволочь эта рыжебородая рядом стоит. Я ему говорю: "Как же так? Ты же обещал. Слово мужское мне давал?" А он мне в ответ так спокойненько: "С вами, русскими, никакие слова не действуют. Вы все собаки! И с вами как собаками надо обращаться…"
Бросилась я на него. Одного хотела - до глотки его добраться. Зубами вцепиться, порвать и сдохнуть там же. Да он, гад, видно почувствовал это. Или специально меня доводил. Отскочил в сторону и сапогом меня. А ту ещё чечены подскочили.
Сколько они меня били - не помню - сознание я потеряла. А пришла в себя - Ваха надо мной стоит. Он своих боевиков разогнал. Наорал на них. Дождался пока я на ноги встану. Посмотрел на меня и говорит: "Жаль я тебя вчера не пристрелил! Не мучалась бы так сегодня".
А я зуб выбитый выплюнула ему под ноги и говорю - "Ну так пристрели, гад, если ты такой добрый! Сделай милость. Мне теперь всё равно…"
Он покривился. Расстегнул кобуру на поясе, но потом опять застегнул.
"Живи! - говорит. - Ты свою жизнь у нас выкупила. Уматывай отсюда. Завтра приходи. Нас здесь уже не будет. Сына похоронишь. Держи вот, на похороны!" - и сунул мне за шиворот деньги…
Потом взял меня за воротник, дотащил до ворот и вытолкнул на улицу.
"Уходи! А то сына некому хоронить будет…"
Монетка рукавом пальто утёрла слёзы.
…Вот так я сыночков своих и потеряла! - Уже буднично, почти спокойно закончила она. - Всех предала. Расстреляйте меня!
…Потрясённые рассказом мы долго молчали. Наконец Снегов встал из-за стола. Повернулся ко мне.
- Дрёмов, - В голосе ротного я впервые за эти дни услышал растерянность -…отведи женщину в бытовку. Поставь у дверей часового. Пусть глаз с неё не спускает. Бойцам не слова. Часового лично проинструктируй. Придумай что-нибудь. Но что бы язык за зубами держал. И проверь посты. А мы тут покумекаем, что дальше с ней делать…
Когда я вернулся, в нашем подвале сидел комбат и Надеждин, вытянувшись перед Шишковым как школьник на уроке, докладывал:
- … "Морпехи" подтвердили. Был у них старшина второй статьи Игорь Монетка. Добровольцем вызвался в Чечню. Мол, местный, город отлично знает. Он у них замкомвзвода разведки был. Вчера погиб. Пробивал коридор для окружённой роты, да сам с отделением под пулемёт попал. Тело вынесли с поля боя только сегодня утром. Они спросили, почему мы интересуемся. Я сказал, что его документы местные жители нашли. Не стал им про мать рассказывать…
…Монетка идёт впереди меня метрах в трёх.
…Собственно говоря, мы уже пришли. Глухой тупик какого-то двора упирается в полуобваленную кирпичную стену. За ней какие-то частные дома. У одного её края воронка от снаряда. Даже могилу копать не надо.
- Стой!
Услышав команду, она замирает, и как от удара испуганно втягивая голову в плечи:
- Погоди немного! Молитву можно прочитать?
- Читай, если хочешь.
Несколько секунд она стоит, замерев как манекен, наконец, собирается силами.
- Господи, как же она начинается? Иже еси на небесех…
Я смотрю на её спину. Где-то неподалёку ахает разрыв мины. Вздрагивает под ногами земля. Монетка инстинктивно вжимает голову в плечи.
Что этой бредовой войне эта женщина с её мёртвыми сыновьями? Не первая и не последняя жертва. Зачерстветь бы пора, укрыть душу за спасительной коростой бесчувствия, да всё не выходит. Вот и сейчас стою и думаю об этой женщине.
Что сейчас твориться в её душе? Действительно она ждёт встречи с сыновьями и молитвой хочет облегчить свои последние мгновения, или по великому инстинкту жизни пытается растянуть эти секунды. Кто знает…
…Комбат не стал докладывать в штаб полка о Монетке. Что докладывать - и так всё ясно. Погибших не вернёшь. Отправлять её некуда. Ни тюрьмы, ни судей, ни прокуроров, ни адвокатов в этом распадающемся, гниющем заживо городе нет. Мы все здесь и судьи и подсудимые. Каждого из нас ждёт свой суд.
- …Ныне присно и во веки веков! Аминь! - она замолкает и напряжённо замирает, ожидая конца.
- Всё? - Спрашиваю я её.
- Всё… - Чуть помедлив, отвечает она. - Можешь стрелять.
…Могу. Но приказ был другой.
Рано утром меня разбудил посыльный. Ротный приказал прибыть к нему.
…Честно говоря, я не люблю, когда вот так поднимают. Не к добру это обычно. К тому же сразу понял, по какому поводу меня вызывает Снегов. Монетка у нас осталась под охраной. И ничего хорошего от этого вызова я не ждал. Думал, сейчас прикажут в расход её вывести.
Так уж сложилось, что в роте я этим занимаюсь, как самый старший по возрасту. Есть ещё, правда, Золотарёв, он даже старше меня на год, но тот сразу наотрез отказался. Мол, его дело "бэха". Офицерам не положено. У них честь… "Срочников" на такое дело тоже не пошлёшь. Тут надо нервы иметь. А я что - прапорщик…
Пока шёл даже посчитать успел, что четвёртой она у меня будет…
"Отведи её…" - Для непосвящённых - обычная, ничего не значащая фраза. Но на языке этой войны - приговор окончательный и обжалованию не подлежащий. И жизни после него - до ближайшей ямы…
Но Снегов был неожиданно многословен:
- В общем так, Дрёмов, пока бойцы спят, забирай женщину, выведи её подальше из расположения и пусть идёт на все четыре стороны! Да, и скажи ей, что тело старшего сына в Моздок вывезли. Там он сейчас…"
Я даже удивился:
- Отпустить? Она же наших в засаду затащила. Её судить надо…
- И кто её будет судить? - Вдруг вызверился ротный. - Ты что ли? Или я? Или может её в Москву в наручниках отправить? К Ельцину в Кремль. Она сама себя уже осудила. Навечно. Всё! Кончай базар и выполняй приказ! Чтоб через десять минут её здесь не было…
…Так, что про "стрелять" мне ротный ничего не говорил.
- Уходи!
Она медленно поворачивается ко мне.
Белое бледное лицо.
- Я хочу умереть.
- Извини. Это не ко мне. Ищи свою смерть в другом месте.
- Но тебе же приказали меня расстрелять! - растерянно шепчет она.
- Мне приказали вывести тебя из расположения батальона и отпустить. И я приказ выполнил. Давай, уматывай на все четыре стороны! - Я нарочно говорю грубо. Не хочу долго объясняться. Я смотрю на неё, и странная смесь чувств бродит в душе. Жалость, презрение, злость на самого себя. Почему мне всегда достаётся самая грязная работа? А ещё мне почему-то стыдно. Словно я виноват в том, что сыновья её мертвы. Может быть и виноват! Не влезь мы в этот город, может всё по другому было. Только что теперь гадать…
Монетка молча смотрит на меня, и я не выдерживаю её взгляда, отвожу глаза. Потом она отворачивается и, ссутулившись, бредёт к пролому в стене, и я вижу, как страшно постарела она за эти сутки. Старуха…
- Подожди! - Я вдруг вспоминаю слова ротного. Она останавливается, но не оборачивается. - Это…, в общем, сына твоего старшего отправили в Моздок. Там морг. В Моздок добирайся.
Услышав про сына, она замирает и несколько секунд стоит неподвижно как манекен. А потом вдруг как кукла - неуклюже, медленно и мертвенно бредёт к пролому.
- …Огонёк, Дрёма… - доносится до меня её незнакомый неожиданно мягкий, ласковый голос. - Пора вставать! В школу опоздаете…
Кайсяку
"…Путь самурая это, прежде всего понимание того, что ты не знаешь, что может случиться с тобой в следующий миг. Победа и поражение часто зависят от случайных обстоятельств.
Добиваться цели нужно даже в том случае, если знаешь, что обречен на поражение. Для этого не нужна ни мудрость, ни искусство.
Но в любом случае избежать позора нетрудно - для этого достаточно умереть…"
Хагакурэ - "Сокрытое в листве"
… В тот день я вдруг понял, что с этой войны он не вернется. Не могу объяснить почему. Это было как видение, как вспышка, как чей-то голос за спиной. Может быть, мне это сказала та ворона…
…Господи! Как же голова болит! Я последние две недели почти не сплю. Забудусь на пару часов, а потом вскакиваю. Виски - словно обручами стягивает. А врач говорит, что все нормально. Мол, обычные последствия контузии. Пройдет со временем. Но мне от этого не легче. Анальгин жру упаковками - не помогает.
…Та ворона. Она еще что-то сказала. Что-то важное, но я забыл. После взрыва, часть меня словно стерли. Иногда во сне, вдруг, забываю, кто я и как меня зовут. Вскакиваю, как ошпаренный - в полном ужасе. Не соображаю, где нахожусь.
…Я готовился запускаться, когда увидел, как ворона бросилась ему на блистр.
До сих пор не пойму, что меня тогда испугало. Ну, птица и птица. Мало ли, что бывает. В авиации столкновение с птицей не такая уж редкая вещь. Для "реактивщиков" сезонная миграция птиц это вообще один из факторов аварийности.
Не приведи бог реактивному самолету поймать ее в сопло движка. Это все равно, что схватить осколок от зенитной ракеты. Сто процентов, что повредит лопатки компрессора первой ступени. А дальше мгновенное разрушение компрессора, повреждение камеры сгорания, пожар, помпаж, взрыв. И только ручки катапульты спасут тебя от досрочной встречи с Создателем.
Но это у "реактивщиков". А для нас - разве что со страусом опасно столкнуться. И то, только потому, что остекление может пробить. А так - ничего.
Но эта ворона словно специально ждала, когда Калинин займет свое кресло и запустит движок. Она САМА бросилась на остекление кабины. Я видел это. Стремительная черная тень, метнувшаяся из мутной дождливой хмари, впечаталась в стекло прямо напротив его лица. Мне даже показалось, что я услышал шлепок удара. На мгновение птица распласталась на стекле, вдруг, превратившись, в какой-то хищный черный иероглиф. И потом, словно, исполнив некий приказ, выполнив свою миссию, бесформенным комком соскользнула под кабину. Черной тряпкой упала на бетон. И тут же исчезла, сметенная ветром из под винта. И я, вдруг, понял, что с этой войны он не вернется. И еще успел подумать, что птицы в дождь не летают…
Я потом специально ходил по краю полосы, искал эту ворону. Технарей расспрашивал. Но никто ее не видел. Исчезла, словно бы ее и не было. Может, сдуло куда-то винтами.
"…Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решил не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах…"
Хагакурэ - "Сокрытое в листве"
…В тот день он упал первый раз.
Задание было простым - доставить командующего на "капэ" группировки "Север". Мы взлетели в десять утра. Я с ведомым нарезал "змейку" над "восьмеркой" Калинина, прикрывая его от удара с земли.
Долетели без происшествий. Штаб стоял на склоне горы под Бамутом. Пока командующий был на совещании, мы находились на борту. В любой момент нас могли поднять на "бэшэу" - бомбо-штурмовой удар, но запросов все не было. Авианаводчик сказал, что в районе передовой видимость из-за тумана практически нулевая и потому работает только артиллерия. Проясниться должно было только к обеду. И точно, после часа сырая серая хмарь осела, и проявилось вялое осеннее солнце.
Пообедали у артиллеристов, их "столовая" палатка оказалась совсем рядом с площадкой приземления. Потом подремали.
А генерала все не было. К вечеру от подножья к вершине опять пополз туман. Метео передало предупреждение о том, что температура опускается и возможно обледенение. Видимость упала до ста метров. На термометре было уже плюс четыре - самое милое дело для образования льда. Надо было стартовать, но командующий все не появлялся…
…Вообще, отношение сухопутных генералов к вертолету такое же, как к личному "уазику" - сел и поехал. Им почти невозможно объяснить, что вертолет это сложный летательный аппарат и полеты на нем требуют не только "шоферского" мастерства, но и еще целую кучу условий. Летной погоды, знания района полетов, навигации. Генералы не понимают, что даже самый лучший летчик может совершить аварию, если его будут использовать, как в сказке про Иванушку дурачка - "Лети туда - не знаю куда!".
Генералу это не объяснишь. Он живет в другом мире. Там полки и дивизии, всегда готовы выполнить его волю, наступать, громить, зачищать. И мы точно так же должны быть в немедленной готовности к полету.
С этим бесполезно бороться. Остается только мириться, терпеть и надеяться, что все обойдется…
Солнце уже коснулось, поднимающегося из ущелья тумана, и тени налились мертвенной вечерней синевой, когда к борту, наконец, подбежал авианаводчик, и, задыхаясь после бега, бросил долгожданное: "Запускайтесь!" А еще через пару минут мы увидели, как от штабной палатки к "восьмерке" Калинина направилась группа военных, среди которых без труда угадывалась невысокая плотная фигура командующего. Пока движок набирал обороты, и шла обычная предстартовая подготовка, командующий еще что-то обсуждал с провожающими его генералам. За его спиной на борт спешно грузилась охрана и "свита". В это время от крайних палаток, пригибаясь от ветра, к борту засеменили несколько человек в гражданском. По болтающимся за плечами треногам, тяжелым сумкам и характерным "раструбам" камер я понял, что это какие-то журналисты. Один из них подошел к командующему и о чем-то с ним заговорил. Тот что-то ответил, махнув рукой в сторону "вертушки". Журналист, неуклюже скользя по липкой жирной грязи, побежал к борту, остановился у форточки командира, и что-то прокричал Калинину. Тот что-то крикнул ему в ответ. И журналист, обернувшись к своим, призывно махнул рукой. Те, подхватив аппаратуру, двинулись к вертолету.
…Я еще подумал, что на борту командира будет явный перегруз. Но размышлять над этим времени не было. Тревожно полыхнуло алым табло "Обледенение" - и через мгновение автоматически включилась противооледенительная система. Выждав когда погаснет табло, я плавно потянул рычаг общего шага вверх одновременно гася правой педалью поворотный момент от тяги хвостового винта. "Поехали!"
Набрал скорость, поймал боковым зрением ведомого, занявшего свое место в левом пеленге, потом встал в вираж, прикрывая взлет "восьмерки".
Глаза привычно обшаривали местность внизу, в поиске опасности - стрелка с трубой ПЗРК на плече, затаившейся в засаде "зэушки", или просто группы боевиков, которые могут легко расстрелять беззащитную на взлете вертушку. Но все было спокойно. Калинин доложил, что взлетает. Я как раз проходил рядом со склоном, с которого он взлетал. С таким перегрузом как у него стартовать надо было на максимальной мощности. Конечно, для такого аса как командир это было ну как два пальца об асфальт…
"Восьмерка" напряглась. Винт, как напряженное древко лука, буквально выгнулся, вытаскивая за собой из липкого горного чернозема тяжелую тушу кабины. Отрыв. "Восьмерка" плавно пошла вверх, набирая высоту, и вдруг, словно упершись во что-то, застыла в десятке метров от земли. Было видно, как она пытается преодолеть притяжение, как ее болтает из стороны в сторону. Все это продолжалось буквально доли мгновения, а потом неожиданно "восьмерка" неуклюже рухнула вниз. Ударилась о землю и тяжело заскользила вниз по пологому склону, врезавшись винтом в кустарник по краю площадки приземления…
Завороженный этой картиной, я сам лишь, в последнее мгновение, крутым виражем увернулся от склона соседней горы. Когда развернулся, вертолет Калинина уже замер, уткнувшись носом в борт оказавшейся на его пути БМП. Лопасти винта, теряя скорость, стригли воздух буквально в метре от палатки с красным крестом на брезентовой крыше.
Приказав ведомому, продолжать патрулирование района, я резко пошел на посадку.
…Все были живы.
Больше всех досталось сержанту из охраны командующего. Видеокамера, вырвавшись из рук своего владельца, как бревном переломала ему обе ноги и раскроила лицо. Залитого кровью его унесли на носилках в палатку. Остальные отделались ушибами, синяками и выбитыми зубами. Командующий держался за правый бок. При падении он ударился грудью об угол топливного бака, но от помощи отказался, приказав врачам заниматься остальными.
…Командир курил, сидя на оторванном колесе шасси. Увидев меня, он как-то очень устало, кивнул. Отбросил далеко в сторону окурок и поднялся. В нем была какая-то растерянность. Наверное, так же растерянно выглядит птица, которую ветер неожиданно швырнул на скалу.
Опережая мой вопрос, он сказал:
- Надо было выключить "ПОС"…
Больше ничего объяснять было не надо.