- Кто тебе передал джипиеску?
- Шамиль Автурханов. Спэц по связы.
- Кто при этом присутствовал?
- Ныкого. Мэня амир к нэму отправил получит груз.
- Он сказал что за груз?
- Да. Сказал навыгацый для наших братьев. Мы такой изучалы в школе.
- В какой школе?
- Шейха Хаттаба.
- Как ты оказался в этой школе?
- Нас в сэмье пятеро. Отец погыб. Я - старший. Работы нэбыло. Позвали в боевыкы.
- И ты пошел? - насмешливо бросил комбриг.
- А куда мнэ было идты? - вдруг вскинулся пленный. - Цистерны из под нефты мыт? Так я бы сразу сдох. У мэня легкые слабые. Другой работы нэбыло. А у Хаттаба стэпэндию платыли. Матери муку давалы, дрова, сестрам помогалы…
Олегу, стало пронзительно жаль этого несчастного, измордованного парня. Тощий, высокий, нескладный, он меньше всего был похож на боевика. Этот пацан был настоящей жертвой кавказской мясорубки. Попавший в силу обстоятельств в отряд боевиков, затянутый в водоворот войны, он попал в ловушку, и теперь жизнь его висела на волоске.
"…Пятнадцать лет. Он сказал, что ему пятнадцать". - И Олег вдруг подумал, что ему действительно может быть пятнадцать лет. Избитый, распухший он был сейчас без возраста.
Просто и Маринин и комбриг не хотели признаться себе, что перед ними подросток. Взрослые мужчины - они гнали от себя эту мысль, потому, что иначе все то, через что прошел пленный, покрывало их позором. Потому, что это знание делало их ремесло не просто жестоким, а бесчеловечным…
И неожиданно он почувствовал, что ненавидит Маринина.
"Зверь. Жестокий, страшный зверь!" - подумал он, жадно, почти с вызовом, всматриваясь в лицо начальника разведки. "Все - поза, игра! Какой он, нахрен, герой? Палач! Садист и палач!"
И он мгновенно вспомнил рассказ спецназовца о том, как они ловили боевиков "на личинки"…
"Скольких невиновных людей убили по твоим приказам?" - молча спрашивал он Маринина. "Сколько на тебе крови? Скольких ты отправил в яму?"
…Он освобождался от любви к Маринину стремительно и с каким-то звенящим ощущением опустошения, словно приходил в себя после какого-то тяжелого гипноза. Все, что раньше нравилось ему в этом человеке сейчас вызывало неприязнь. Все что казалось прекрасным - становилось уродливым и убогим.
"Завтра же напишу рапорт и швырну ему на стол! - мелькнула сладостная мысль. - Не хочу служить в армии, которая воюет с детьми и убивает стариков"…
- Что случилось с отцом? - спросил кобриг.
- Погиб. - ответил чеченец.
- Тоже в банде был?
- Нэт. В Афганистане.
- Наемником что ли воевал?
- Нэт. Он был прапорщик в Советский Армии. В автобат служил. Их колонну сожглы. В восемдэсят шестом…
Над столом на несколько секунд повисла липкая, звенящая тишина.
- Так что ж ты память своего отца позоришь? - комбриг откинулся на спинку стула. - Твой отец за Союз воевал. Погиб. А ты в банду ушел.
Чеченец опустил голову.
"Он еще совсем ребенок!" - подумал Олег. Слова пленного об отце окончательно погасили в нем напряжение недоверия. Перед ним был просто запутавшийся, несчастный, затравленный подросток. И он должен был ему как-то помочь.
"Его отец погиб, сражаясь за тоже, за что воюем мы". - Думал он, наблюдая за Марининым. "Неужели ради памяти его отца он не пожалеет пацана? Ведь его отец был его товарищем".
В голове лихорадочно мелькали планы спасения чеченца:
"Надо предложить Маринину взять его на перевод перехватов. Или предложить забрать его для обмена. Может быть, он подойдет для вербовки. Он же разведчик, курьер. Ценный агент…"
Маринин задал пленному еще несколько вопросов. Неожиданно дверь "кунга" распахнулась, и на пороге появился посыльный.
- Товарищ командир, вас и товарища полковника просит связаться "ноль второй" с "акации".
"Ноль вторым" связисты называли начальника штаба группировки.
- Хорошо. - Маринин поднялся. За ним встал комбриг. - Не уводи его, мы скоро вернемся. - Бросил он Васильченкоу, выходя из "кунга".
- Товарищ прапорщик, разрешите выйти перекурить. - Выждав, пока за командирами закроется дверь, обратился солдат - писарь к Васильченко.
- Что татарин, сигаретами богат? - переспросил прапорщик.
- Для земляков всегда найдется… - уловил ход его мыслей писарь.
- Хоп! Давай перекурим. А ты, лейтенант куришь?
- Нет - мотнул головой Олег.
- Ну, тогда мы скоро…
Дождавшись, пока прапорщик и писарь спустились по ступенькам "кунга" вниз, Олег подошел к пленному.
- Дышь ты бля - "Жить хочешь?" - спросил он его негромко.
Чеченец, услышав родную речь, от неожиданности вздрогнул и удивленно посмотрел на Олега.
- Повторяю, жить хочешь?
- Кашманоз - Хочу.
- Тогда слушай меня внимательно. - Олег старался говорить жестко, впечатывая каждое слово в уши пленного.
- Твоя жизнь зависит от этого полковника. Он большой начальник. Его слово - закон. Расскажи ему все что знаешь. Говори, что на все готов. Попросись помогать нам. Он должен тебя пожалеть. Расскажи ему еще о своем отце. Борись за свою жизнь. И я тебе постараюсь помочь. Это единственный шанс для тебя. Ты меня понял?
В глазах чеченца появилось какое-то растерянное, озабоченное выражение. Словно он мучительно пытался решиться на что-то и не мог…
- У тебя нет выбора. Или работай с нами - или в яму. Зачем тебе эта война? Мать, наверное, по тебе все глаза уже выплакала…
…Олег ничего не успел понять. Он, вдруг, увидел, что пленный тянет к нему руки. На долю мгновения ему показалось, что тот хочет рухнуть перед ним на колени и, как в дешевом фильме, умоляюще обнять за ноги. И он даже брезгливо отклонился, стараясь увернуться от этих объятий. Но чеченец неожиданно крепко схватил его за "разгрузник" и Кудрявцев почувствовал, как его пальцы шарят у него на груди. И здесь до него, наконец, дошло, что происходит что-то ужасное. "Пистолет!" - обожгла Олега догадка. - "Он пытается отобрать у меня пистолет!" В "разгрузнике" в нагрудном кармане, перехваченная брезентовой петлей торчала рукоятка его "пээма".
Надо было сопротивляться, сбить чеченца с ног. Крикнуть. Позвать на помощь. Но тело почему-то не слушалось. Его заколодило. Все происходило как в замедленном кино. Он лишь схватил чеченца за локти и прижал к себе. Прямо перед его глазами запузырился рыжей сукровицей сломанный нос. Чеченец сопел, стараясь оторваться от Кудрявцева, и кровавые брызги впечатывались в лицо Олега, слепили, обжигали омерзением.
Неожиданно на груди что-то резко дернулось, и тут же оглушительно громко ахнул выстрел. За ним второй. Левый бок обожгло, словно к нему прижали раскаленный прут. Олег инстинктивно разжал пальцы и схватился руками за ребра, стараясь зажать, приглушить боль. Этого мгновения чеченцу хватило, что бы освободиться. Он резко выпрямился и толкнул Олега от себя. Падая на пол, Кудрявцев увидел, как распахнулась дверь "кунга" и в проеме появился встревоженный Маринин. Чеченец развернулся к двери и вскинул пистолет.
"Он убьет его!" - и эта мысль, вдруг, вернула Кудрявцеву ощущение времени и собственного тела. И понимая, что помешать этому он уже не может, Кудравцев лишь отчаянно, во всю силу легких, крикнул:
- Нееет!!!!
От этого крика чеченец вздрогнул, на долю секунды смешался, вжал голову в плечи. Грохнул выстрел, и на правой стороне груди Маринина высверлилась черная прореха, которая тут же намокла кровью. Полковник охнул и тяжело осел на пол. И здесь из темноты дверного проема на чеченца зверем бросился Васильченко.
Тот встретил его выстрелом. Олег увидел, как пуля пробила правое плече прапорщика и ушла в стенку "кунга". Прапорщик сбил чеченца с ног, навалился на него, стараясь прижать к полу. Но правая рука Васильченкоа бессильной плетью болталась вдоль тела, и чеченец ужом вывернулся из-под прапорщика, оказался сверху, и уже сам тянулся руками к его горлу.
Перекошенное злобой лицо чеченца перестало походить на человеческое и напоминало оскал. Весь остаток сил он пытался вложить в то, что бы добраться до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в этой схватке прапорщик уже только защищался, стараясь одной левой рукой скинуть с себя чеченца, разорвать его хват.
И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.
Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови полу и схватил с пола "пээм". Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил прапорщика. Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна его рука не могла управиться с двумя чеченца. И лицо Васильченкоа уже наливалось багровой чернотой удушья.
Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.
Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:
- Смотри сюда, сука!
Тот оторвал взгляд от прапорщика. За долю секунды на лице чеченца промелькнуло изумление, злость, растерянность, а потом оно закаменело в предчувствии смерти.
Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.
Пуля вонзилась чеченцу в левый глаз и, пронзив голову, выбила затылочную кость, разметав мозги и кровь по стене. Тело его дернулось и мешком осело на прапорщика, заливая его лицо горячей густой кровью, выплескивающейся толчками их черной глазницы.
Олег опустил пистолет.
"Это я во всем виноват!" - пульсом билось в мозгу. - "Боже! Как стыдно! Из-за меня все это…"
…Он смутно помнил как в "кунг" ворвались спецназовцы. Как прибежали комбриг с начальником штаба. Как, кривясь от боли Васильченко, что-то им объяснял, стирая рукавом кровь с лица. Как, наклонившись, комбриг орал в лицо Олегу что-то злое и обидное.
…Потом его куда-то несли. В большой белой палатке над ним наклонился врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал свитер и футболку, раскрывая рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, жгучим, осмотрел.
- Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе. Пороховой ожег, и мышцы порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем и, вообще ничего не будет беспокоить…
Рядом на носилках тяжело дышал Маринин. Его серое, землистое лицо было покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.
- А он? Он будет жить? - спросил Олег доктора, боясь услышать самое страшное.
- Трудно сейчас сказать. - врач отвел глаза. - Пуля прошла навылет. Пневмоторакс мы блокировали. Есть кровотечение, но пока вроде не сильное. Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол…
Васильченко скрипел зубами и матерился, когда врач обрабатывал его обильно сочащееся кровью простреленное плечо.
- Иваныч, дела серьезные. Тебе нужна операция. - На лице доктора появилось страдальчески - сочувственное выражение. - Сустав прострелян. Надолго ты отвоевался…
…Промедол навалился на Кудрявцева теплым ватным одеялом и дремотой. Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.
- …Дурень! Да тебе не то, што пистолет. Тебе собственный хуй еще в руки рано доверять. - Громыхал где-то над ним Васильченко. - И где вас только таких штампуют?! Да тебя под трибунал надо отдать за это. Бля, как же болит…
"Прав был папа - "Войны сам не ищи!" Зря не послушался…" - лениво билось в мозгу. И стыд вновь вцепился в душу."…Как же я теперь ему в глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?…"
Потом его подняли и, накинув на плечи бушлат, поддерживая под руки, вывели на улицу. За палаткой в ночном поле, в свете фар прожекторов, стоявших по краям "бэтэров" ревел движками вертолет. Его винты в призрачном ярком свете превратились в два светящихся диска. К нему Олега и повели. Впереди на носилках несли Маринина. Рядом, осторожно прижимая руку к боку, шагал Васильченко.
У борта по лицу резанул ураганный ветер из под винта. Он сорвал с плеч и унес куда-то за спину куртку. Но Олег даже не обернулся. Ему хотелось только одного - как можно быстрее улететь отсюда.
Кто-то догнал его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали ее к плечам, пока он не поднялся в кабину. Последними на борт заскочили несколько спецназовцев в полной экипировке. Один из них, судя по всему, командир держал в руках прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал блок кассет и пистолет.
"Мой!" - обожгла Олега догадка.
Его "пээм" отправился вслед за ним, как молчаливый свидетель и доказательство его позора…
…Олег вглядывался в лицо, лежащего на носилках, Маринина. Сейчас он особенно остро чувствовал свою вину за все, что произошло. У ног лежал раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске.
Олег, вдруг, вспомнил, как ненавидел полковника там, в "кунге", как хотел швырнуть ему в лицо рапорт об увольнении, и почувствовал, что лицо заливает багровая едкая щелочь. И он отвернулся, словно полковник в своем небытии мог прочитать его мысли, узнать о том его малодушии.
"Как я мог? Господи, какой же я идиот…"
Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость, и невозможность что-либо изменить - душили Кудрявцева, подступившим к горлу полынным комком, застили глаза нежданной солью. Он чувствовал, что вот - вот расплачется, от унижения и собственного бессилия.
Неожиданно, в сумеречном освещении кабины, Олег увидел, как у Маринина дрогнули веки, и через мгновение тот открыл глаза. Медленно и тяжело осмотрелся. Увидел Васильченкоа. Слабо шевельнул рукой.
Васильченко заметил это движение и, кривясь от боли, наклонился над Марининым, приложил ухо к его губам… Тот что-то прошептал ему в самое ухо. Васильченко повернул к нему лицо, что-то проговорил, мотнув головой в сторону Олега. И на лице Маринина вдруг появилось устало - безмятежное выражение. Он словно сбросил с плеч какой-то давивший его груз. Потом он вновь открыл глаза, нашел взглядом Олега и так же приглашающе шевельнул пальцами.
Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками. Наклонился над Марининым.
- Слушай сюда, Кудрявцев! - услышал он сквозь мерный свист движков, срывающийся хриплый шепот. - Сломаешься, ляжешь - грош тебе цена! Так и будешь окурком. Не ссы! Прорвемся…
Потом Маринин вновь впал в забытье…
…Олег, сидел у круглого иллюминатора и смотрел в ночь. И огромная ночь, опустившаяся над миром, смотрела на него. Он был малой песчинкой, искрой летевшей в ледяной высоте. Искрой, навсегда потерявшей свой костер, утратившей рай, скользящей от огненного, светлого рождения во тьму, к неизбежному небытию.
И в этой темноте, одинокий и беззащитный он, вдруг, впервые в жизни ощутил свою конечность на этой земле. Он понял, что однажды умрет. И навсегда потерял бессмертие…
Неожиданно лица Олега коснулось, что-то легкое как осенняя паутинка или чей-то выдох. Это душа убитого им чеченца прощалась с прахом земной жизни, и в последнем своем полете, с немым удивлением, заглянула в лицо своего убийцы. Но он даже не заметил этого касания и лишь досадливо сморгнул, избавляясь от неприятной не то соринки, не то волоска на реснице.
…Уже на посадке, он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом смерти лицо чеченца, которого он убил.
Но ни жалости, ни горечи, не стыда в Кудрявцеве уже не было…