Ничем особенным калиновский пруд не отличался, хотя и назывался достаточно пышно - Чалапковым плесом, - но самого плеса отсюда, где сидел Ванько Ткачик, сейчас не было видно, среди густого аира и камыша неясно просматривалось только плотно закрытое круглыми листьями, бледно-розовыми и желтыми цветами кувшинок озеро, очень напоминающее днище гигантского блюда, украшенного мозаичным разноцветьем. Немного дальше - вербы, на сухих холмах жимолость, одичавшая сирень, плелась ежевика, клонилась к земле тяжелыми гроздьями калина, с ней соревновалась рябина - кто кого краснее, а возле них шумела бузина, рос жостер и лопух, крапива выше конопли, хоть трепли из нее волокна, тки полотно и шей штаны хлопцам-разбойникам; хмель вился с дерева на дерево, боярышник, как еж, выставлял во все стороны колючки, дразнился: вот мои красные ягодки, а попробуй-ка возьми.
Это здесь калиновские бабки-знахарки веками собирали целебные травы. Алтей и адонис, болиголов и зверобой, еще прозванный заячьей кровушкой, валериана и донник, или же буркун по-калиновски, золототысячник и лилея, гусиные лапки и папоротник - да всех и не счесть. Теперь, правда, бабки травы почти и не собирали, только школьники по заданию пионерской организации выискивали корешки валерианы, обрывали ягоды жостера и боярышника, да еще Параска Ярчучка, упрямо не признававшая ни врачей, ни аптеки, с ранней весны до поздней осени запасалась здесь зельем, зная, от какой болезни какая травка, ягода, корень, настойка коры.
Ванько Ткачик словно впервые оказался с глазу на глаз с природой Чалапкова плеса. Школьником приходил сюда за рябиной - уж очень красива; подростком однажды весной, ощутив непонятную тревогу в сердце, искал покоя в зарослях сирени, ломал ее беспощадно, приносил на свою улицу целые охапки, к радости девчат, тем самым немного приглушая душевный стон, но еще больше хмелел от непонятности желаний и устремлений. Когда же повзрослел, как ни странно, забыл сюда дорогу, несмотря на то что не раз слышал от дотошных историков родного поселка самые невероятные легенды, связанные с Чалапковым плесом как в прошлом, так и теперь.
Зато Спартак Рыдаев знал здесь каждый кустик, каждое деревце, а главное, тайные места, в которых можно было спрятать, как он утверждал, целую дивизию. За свои беспокойные школьные годы, играя в партизан, облазил с хлопцами все чуть заметные стежки, исследовал лощины и пещеры, нашел самые густые заросли, в которых можно было прятаться не только в летнюю пору, когда все зеленеет и кустится, а даже зимой, когда и деревья и кусты все голые.
Разбитый, обессиленный Ванько Ткачик понуро плелся за Спартаком, а тот молча вел его дальше от поселка, туда, откуда вытекает калиновская речушка и начинается холм. Склоны его густо изрезаны неглубокими оврагами, которые каждой весной после дождей и ливней оползают, угрожают завалить низину, но поток выносит песчаную пульпу на равнину, насыпает возле Калинова настоящую подвижную дюну, из которой иногда строительная организация берет отборный зернистый песок.
В неглубоком ущелье, в том месте, где начинается холм, и пристроил Спартак Ивана Ткачика на дневку. Стежкой, которую может заметить только человек, обладающий звериным нюхом и орлиным зрением, провел его на склон, показал густые кусты боярышника, в глубь которых можно было попасть только ползком, согнувшись в три погибели. Здесь было и просторно, и красиво, можно сколько угодно отлеживаться на травяной постели, даже укрыться от дождя в почти незаметной пещерке.
Терпко пахли запоздалые цветы, пахли дикие груши и дикие яблоки, калина и боярышник, но Ткачику все это перебивал острый запах больницы. Он не воспринимал ничего из окружающего его здесь, в Чалапковой леваде, был безразличен ко всему, что происходило в поселке и вообще в мире. Помнил одно: теперь он одинокий, остался без матери. Все человечество для него теперь ассоциировалось с мальчиком, по сути, чужим ему и далеким, молчаливым сорвиголовой, с которым роднили его комсомол и непонятная Кармен, которая передала Ванька, велела беречь как зеницу ока. Как же его фамилия? Ах, Рыдаев! И откуда она взялась такая в тихом Калинове? Испокон веков здесь не было Рыдаевых. Каких только не встречалось фамилий: Гарбузы, Ярчуки, Чалапки, Сомы и Караси, - наверное, не было в лесу такого зверя, не летало птицы, не росло на огородах таких овощей, а в воде не плавало рыбы, которые не имели бы в Калинове своих родственников…
Вспомнил наконец биографию Спартака, тот так старательно рассказывал ее, когда вступал в комсомол. Отец у него военный, командир, служил где-то на границе. Поскольку школы вблизи заставы не было, приходилось Спартаку жить у калиновской бабушки… Здесь и война застала.
- Твои родные на границе? - не скоро обратился к своему проводнику Ткачик.
Спартак очень обрадовался, что старший товарищ заговорил с ним, давно уже хотелось поговорить.
- Папаня на границе, маманя в бегах, вместе не живут…
Этого Ткачик не знал. Даже подумать о таком не мог. В Калинове так не принято, чтобы папаня жил в одном месте, а маманя - в бегах. Тут твердо придерживались великого закона матриархата - в хате маманя, а папаня крепко привязан если не к мамане, то хотя бы к хате, ему бежать некуда. Люди засмеяли бы такую семью, потому что в Калинове пока еще считали: живи, раз женился, видели глаза, что покупали.
- Почему в бегах? - удивился Ткачик.
- Жили на заставе, пока мне не надо было в школу, а потом маманя решила: меня к бабе Платониде. Я - в Калинов, а они остались. А что уж там было дальше, не знаю, только удрала маманя с папаниным заместителем, а куда - неизвестно. А папаня и до сих пор служит…
Спартак сразу же замолчал, нахмурился, глубокая морщина легла на широкий лоб.
- Он такой, что живым не сдался бы… На пограничников первых…
- Отец в каком звании?
- Капитан. Из рядовых вырастал. Сначала в авиации служил, а уж потом…
- Родом откуда?
- Далекий. Из Томска, сибиряк. Там все такие…
- Хороший?
- Ого! Правильный папаня. Я ни в чем его не виню. И маманю тоже…
Ткачик постепенно разговорился.
- А как он с мамой встретился?
- Она работала в курсантской столовой. А папаня на средний комсостав учился, там и познакомились. А уж когда папаню на заставу послали, ей не понравилось - безлюдье, страшно, все время тревожно. Я помню, просила папаню: куда хочешь поедем, будь хоть дворником, лишь бы подальше от границы.
- А отец что?
- Ну что? Он - Рыдаев. Ого, если бы мне вырасти таким! Кремень, а не папаня. На его счету этих нарушителей… трижды ранили, а он вылечится и на заставу. Орден у него… Папаня правильный. Думал: закончу школу - пойду на заставу. Это у меня наследственное…
- А если не потянешь?
- Потяну. Я специальную гимнастику ежедневно делаю, и папаня мне все секретные приемы показал. Каждое лето я жил на заставе, этим летом тоже собирался, ждал вызова от отца, а тут началось. Папаня до сих пор не откликнулся…
На этом разговор прекратился. Ткачик, определившись, как говорят, на местности и одобрив выбранный Спартаком тайник, начал устраиваться на дневание, а Спартак заспешил домой.
- Вечером приду, трижды свистну. Дважды подряд и после паузы - еще раз.
Уже совсем рассвело, солнце светило за черной стеной облаков, разгулялся тихий погожий день.
Грустно, одиноко стало Ваньку без Спартака. Хотя и производил впечатление рассказ парня - столько любви и восхищения было в каждом слове об отце, - но Ванько недолго думал об этом. Все его мысли были о матери. В воображении стояло ее мертвое лицо. Припал губами к восковому челу, а оно было необычное, холодное. Не мог поверить, что окостеневшее тело еще вчера было его мамой, доброй и ласковой Мариной Ткачик, женщиной с такими удивительно мягкими и всегда теплыми руками, которые всю жизнь пахли свежевыпеченным хлебом и парным молоком.
Он вытянулся во весь рост под калиновым кустом на осенней пожелтевшей траве, пахнувшей тленом земле, закрыл глаза и приказал себе уснуть. Черт с ними, с фашистами, не было уже сил за эти самые длинные дни жить тревогой каждую минуту, во сне и наяву, надрываться сердцем, ждать неведомого. Теперь было ясно - пришли. Что же, тем хуже для них. Он, Иван Ткачик, не собирался кланяться им, у него на боку куцый карабин с полинявшим прикладом, а глаз у Ткачика точный, рука не дрогнет. Вот только выспаться нужно…
Но завертелась вдруг земля, закружилось небо, солнце укололо колючими лучами - ой нет, ой не уснет Иван Ткачик сегодня. Нет такого сна на свете, который поборол бы его.
Он, как ужаленный, вскакивает на ноги, поняв, что идти ему некуда, со стоном садится на землю, обхватывает голову руками, раскачивается, как маятник, из стороны в сторону, шепчет шершавыми опухшими губами: "Мама!"
"Мама! Мама! Мамочка!" - и зарыдал.
Когда проснулся, солнце преодолело уже полнеба и клонилось к закату. Был прекрасный сентябрьский день, а у него сразу же екнуло сердце: в Калинове немцы. И в тот же миг услышал незнакомый гул машин.
Осторожно раздвигая кусты, Ткачик выбрался на пригорок и увидел словно нарисованный Чалапков плес. Сразу же за плесом лежала дорога, тянулась через неширокую запруду, обсаженную похожими на веники вербами, - каждой весной их обрезали по макушку; за запрудой яснели под солнцем далекие огороды и сенокосы, а за ними - даль. В эту даль вилась грейдерная дорога, местами забутованная серым камнем, - собирались вскоре заасфальтировать эту дорогу и таким образом приблизить районный центр ко всему цивилизованному миру.
По запруде продвигались чужие танки. Ткачик еще никогда не встречал их, но узнал сразу - видел такие в кинохронике. Неизвестно, сколько их уже проползло, но те, которые попались на глаза, Иван несколько раз пересчитал. Ночью выползет из своего тайника, проберется полем к лесу, придет в партизанский отряд - будет чем похвалиться.
Танки прошли, их было всего восемь, за ними прошел еще десяток крытых брезентом грузовиков, затем только отдельные машины, грузовые и легковые, катили то из Калинова, то в Калинов, и он догадался, что оккупанты уже освоились, чувствовали себя как дома, мотались туда-сюда, забыв об осторожности.
Возле запруды, по обе стороны дороги, на крутом холме толпились высокие березы, тянулись в небо острыми, местами уже усохшими верхушками, рядом с вербами густо зеленели приземистые липы - это было городское кладбище. Именно там, под липами и березами, под красной калиной и пахучей сиренью, лежит его мама.
В мыслях оказался Ванько Ткачик возле могилы отца. В детстве часто приходил сюда с мамой, сажали цветы, обкладывали могилу дерном, подкрашивали дубовый обелиск с металлической звездочкой вверху. "Председатель комбеда", - читал по буквам Ванько и никак не мог понять, что означали эти слова, а расспрашивать мать не решался, так как не раз она ему объясняла: отец сам бедным был, за бедноту и голову положил.
Слезы уже не душили, скорбь его застыла, а мысль напряженно работала. Может быть, и лучше, что они лежат рядом, что все беды и несчастья остались для них позади, еще кто знает, как сложилась бы судьба мамы при оккупации - мордовали бы, пытали, от них спасения хорошим людям ждать не приходится… Но пусть не надеются, пусть не ждут от Ивана Ткачика пощады, будет им от него и от таких, как он, справедливая кара, придет расплата за все муки и горе, за смерть и слезы матерей…
XVI
Обещал Спартак Ткачику наведаться под вечер, рассказать обо всем, что делается в поселке, обещал провести его из Чалапковой левады в поле, будто тот был не калиновский, а сам лелеял надежду - может, отпросится у бабушки Платониды и тоже пойдет вместе с комсомольским секретарем. Догадывался, что тот идет в партизаны, да и не только догадывался, но и знал наверняка, потому что как ни тайно готовил Качуренко своих хлопцев к выходу в лес, а весь Калинов видел, как Павло Лысак чуть ли не каждый день гоняет в лес громыхающую полуторку, нагруженную всякой всячиной.
Искал Спартак Рыдаев свое место в такое грозное время. Отец о себе вестей не подавал, кто знает, жив ли или уже навеки остался на границе; мать путешествовала по свету, иногда присылала коротенькие письма бабушке, мимоходом вспоминала и Спартачка, целовала в кудрявую головку, видимо, считая, что сын и до сих пор бегает в коротеньких штанишках, да и замолчала надолго. "Беспутница, - ворчала баба Платонида, когда Спартак читал ей письма. - И в кого пошла? - удивлялась сама себе и делала вывод: - Судьба такая ей выпала, а в нашем роду хотя и были крученые, но такой выродок не попадался".
Спартака бабуся любила какой-то безумной любовью, больше всего на свете, больше, чем родную дочь, но любила молча, ни единым словом того не высказывая, никогда его не ласкала, но никогда и не ругала. Разве что глаза бабушкины были неспособны скрыть чрезмерную любовь к осиротевшему внуку. И, как ни странно, Спартак, не ведая о том, подсознательно, интуитивно воспринял бабушкину и любовь, и заботу, платил ей такой же любовью, малышом ласкался к ней, как котенок, а взрослым просто выполнял каждое ее приказание, угадывая по взгляду любое желание бабушки.
Нет, не каких-нибудь невзгод в жизни Спартака побаивалась бабка - она не могла себе представить разлуку с ним. Поэтому с похорон Марины Ткачик вернулась разбитая, совсем больная. До смерти напугал ее своим разговором кум Софрон. Когда началась война, баба Платонида иногда даже думала: может, и самой податься куда-нибудь подальше, лишь бы к своим людям, не оставаться здесь с ребенком, ведь говорят же знающие люди, что супостат сильнющий и обязательно придет, не обойдет Калинов.
Не обошел… Если уж и кум Софрон не смог отвертеться, вынужден нехотя идти на службу, что же будет со Спартачком? Дитя же еще, а силой бог не обделил, сама видела, как боролся с такими верзилами, что и быку рога свернут, а он их клал запросто на лопатки… И в самом деле, разве эти пришельцы будут считаться с тем, что дитя несовершеннолетнее, как пить дать вывезут к себе, вестимо же, не на гулянку, а поставят на тяжелые работы и будет ворочать, пока не увянет, не сломается ее колосочек…
Прикинула баба Платонида то да се, да и придумала спасительный план, так как принадлежала к роду Вовка, а род этот всегда был очень цепкий и жизнелюбивый, не склонялся никогда и ни перед какими бурями и грозами. Сразу же вспомнилась ей Евдокия Руслановна. Хотя фамилия Вовкодав была приобретена той в замужестве, но характером выдалась тверже, чем Платонида. Недалекой соседкой была Вовкодавиха и, невзирая на то что считалась в районе самой первой женщиной, простой бабы-соседки не то что не избегала, а водила с ней дружбу. Не встречались больше Платониде в жизни женщины такие, как Евдокия. Говорят, лучше всех тот человек, который для ближнего последнюю рубашку не пожалеет, если у него попросить. У Евдокии ничего просить не надо было. Эта словно сквозь землю видела: как только у Платониды возникнут какие хлопоты - она уже тут как тут, поможет, рассудит, первая, без приглашения, явится, сама не съест, а с соседкой поделится.
Дней пять назад, когда возвращались из больницы от Марины Ткачик, метавшейся в огне с тяжелой раной, снова заговорили с Евдокией о немцах, Платонида сказала: "Бегите, Руслановна". - "Бежать? - удивилась та. - А кто же их отсюда выгонять будет? Как же наши люди жить будут? Без нас, коммунистов?" Платонида промолчала, а потом высказала то, что жило в душе: "А мы разве не те же коммунисты? Разве наши сердца смогут к чужому духу склониться?" Евдокия остановилась, тепло взглянула Платониде в глаза и сказала: "Я знала, Платонида, что вы хорошая женщина, но о том, что вы мудрый человек, узнала только сейчас". Платонида смутилась и обрадовалась в душе и одновременно не восприняла высоких слов соседки. "Какая уж есть", - сурово стиснула губы.
Теперь соседка пребывала где-то далеко, найти ее было, наверное, невозможно, и все-таки в руках имелась тоненькая-тоненькая ниточка.
Посадила бабушка Платонида внука перед собой да и начала его наставлять, поучать, как дальше жить.
- Послушайся меня, дитя мое. Никогда тебе не говорила, что ты для меня все равно что душа в теле, слова излишни, если бы ты не почувствовал этого, если бы они говорились лишь бы говорить. Боялась, как смерти, разлуки с тобой, а теперь настало такое время, что вынуждена сама тебя отрывать от сердца…
Она рассказала о разговоре с Софроном Чалапко, выразила надежду, что беда упала на людские головы не навечно, и предложила хлопцу идти в лесную сторожку, к бабушке Присе и деду Гаврилу, там, в пустоши на полном безлюдье, пока еще можно спастись от неволи, ведь пришел чужак не на прогулку.
А Спартак окаменело сидел, боялся высказать свою радость. Не признался, что и сам вынашивал мысль о разлуке с бабушкой, что именно поэтому попросил Ткачика ждать его под вечер. Думал, бабушка и слушать не захочет, а она оказалась бабушкой на уровне, вполне сознательной.
- Не побоишься, дитя? Не один там будешь… Килинка с тобой пойдет, станешь ей защитником, потому что хоть и оглашенная, а девчонка как-никак, да и родня тебе, тоже сирота, кто за нее заступится…
Чуть не подпрыгнул к потолку Спартак Рыдаев. Он тоже подумал, что и Карменке не с руки оставаться в Калинове, не приведет к добру ее служба в больнице, только не знал, как об этом сказать бабе Параске.
- Приська с Гаврилом приютят, голодными не будете, может быть, и дело какое найдется, лес теперь будет пустой… А когда придете к бабе Приське, не забудьте сказать: привет, мол, двоюродной сестре. А Приська уж догадается, кому там и что передать, да и о вас с Килиночкой позаботится… позаботятся люди добрые.
До самого вечера Спартак Рыдаев собирался в дорогу, а в сумерках побежал к Ярчукам за Кармен. Встретил девушку на улице.
- Ты передумала? - спросил разочарованно, увидев, что та оделась, как на обычную прогулку.
Кармен просияла улыбкой, отчего ее круглое веселое личико и вовсе округлилось, шутливо взлохматила густые волосы Спартака.
- Может быть, нужно было карету нанять для моих сундуков?
Спартак, хотя и выглядел уже взрослым, в душе все же оставался подростком, поэтому, как и любой подросток, не умел хитрить, а тем более заглянуть вперед.
- А как же без одежды? Может, придется и долго…
- Не беспокойся…
Не беспокоиться, значит, не беспокоиться. Спартак и сам умел довольствоваться малым, заговорил об этом только потому, что догадывался: в Калинов им, судя по всему, возвращаться придется не скоро.
Теперь уже обеспокоился другим, более важным. С какими вестями придут они к Ваньку Ткачику? Ведь будет же интересоваться тем, что делается в поселке. Рассказать было о чем, хотя они не знали многого.
- Так никто и не знает, что случилось с Качуренко? - размышлял Спартак, обращаясь к Кармен.
- Хотелось бы знать, - вздохнула она. - Но не так это просто… Встретим Ткачика, может быть, он что посоветует.
Спартак хмыкнул.
- А что он может советовать? Сам должен прислушиваться к нашим словам…
Кармен снова взлохматила ласковой рукой волосы парня:
- Не зазнавайся!
- Почему я не должен зазнаваться! Не он меня, а я его спрятал в кустах…
- По-твоему, он так беспомощен? Думаешь, он безоружен?