- Это вы, голубка?
Если бы призрак не отозвался голосом Евдокии Руслановны, Платонида восприняла бы эту фигуру как плод болезненного воображения. Не сразу и поверила, что это именно она, Евдокия Руслановна, та самая Вовкодавиха, которой в это время следовало бы быть не здесь, а как можно дальше от того, что творилось.
- Это вы, сердце мое?
- Да я же, я…
- Уж и не ведаю, Евдокиечка, то ли мне мерещится, то ли правда…
Евдокия Руслановна схватила своей разгоряченной от ходьбы рукой холодную Платонидину руку.
- Ой, голубушка-голубушка…
- Сердце мое, Явдошка, прячьтесь же поскорее, ой бегите же, а то здесь такое творится…
- Я ненадолго… Я быстренько… Ну же, рассказывайте…
На рассвете в Калинове и в самом деле начало твориться что-то невероятное, с точки зрения калиновцев, самое ужасное из того, что могло быть, но Евдокия Вовкодав в это время уже была далеко от поселка, направлялась к своему лесному дому…
Когда собралась вся команда, ефрейтор Кальт устроил поименную перекличку своих подчиненных. Он был уставшим, но счастливым - наконец дорвался до настоящего дела. Хриплым голосом выкрикивал фамилии, не очень-то прислушиваясь к торопливым, резким, как выстрел, ответам.
- Рандольф.
И уже назвал новую фамилию, не обратив внимания на то, что Ганс не откликнулся. Ему подсказали, и Кальт, наливаясь злостью, уже громче позвал сонливого вояку, но и после этого - молчание.
Оказалось, что солдат Рандольф исчез, и исчез неизвестно куда. Посылавший его за рабочей силой был не из команды Кальта, и исчезновение Ганса стало для всех загадкой.
Впервые подчиненные увидели, как ефрейтор растерялся, лицо его превратилось в гипсовую маску.
- Кто знает, где Рандольф? Где он может быть? - расспрашивал он подчиненных.
- Может, спит еще…
- Тихоня, тихоня, а уже подцепил медхен…
Команда развеселилась, словно и не было позади бессонной хлопотливой ночи. Хитрый Рандольф, вместо того чтобы ворочать носилки, где-то, наверное, отлеживается с молодкой в мягкой постели. Так думали солдаты, в этом был убежден и ефрейтор Кальт.
- Ахтунг! - окрепшим голосом скомандовал он. И сразу же, как и подобает сообразительному, инициативному командиру, принял единственно правильное решение.
- Искать! Найти и привести!
Команда немедленно рассыпалась, приготовила, автоматы к бою и начала облаву. Прочесывали улицу за улицей, двор за двором, хату за хатой, врывались через двери; если они были замкнуты и не поддавались, высаживали крепкими кулаками и ударами сапог, подкованных и спереди и сзади, заглядывали в каждую постель, срывали одеяла с больных старух и стариков, проверяли сарайчики и пристройки, не обходили чердаки, вынюхивали в погребах, пробегали по садам и огородам - Ганс словно сквозь землю провалился.
- Дойче зольдат? Дойче зольдат? - расспрашивали ошарашенных обитателей полуопустевших домов, прицеплялись к молоденьким женщинам и девушкам. Никто из допрашиваемых не мог сообразить, о чем речь, но все, словно сговорившись, отрицательно качали головами - дескать, не слышали и не видели немецкого солдата.
В течение нескольких часов весь Калинов был перетряхнут и вывернут наизнанку, а Ганс Рандольф не найден, и ефрейтор Кальт, сквозь зубы процедив ругательство, сникший, подался с неприятным донесением к коменданту.
Тем временем Ганс Рандольф уплетал жареную картошку с грибами, не печалился, словно и не ждал расстрела.
Партизаны же прятали глаза. Даже судья, который вынес этот приговор, чувствовал себя неловко. Ведь это был первый человек, первый подсудимый, которому под председательством Комара был вынесен смертный приговор.
Зиночка Белокор хотя и понимала, что другого решения быть не могло, и, не колеблясь, кивнула головой в знак согласия во время последнего совещания тройки, хотя и, будучи медичкой, не раз видела человеческую смерть, но после объявления приговора почувствовала непозволительную жалость к осужденному. Жежеря и тот как-то неуверенно поглядывал на окружающих, лохматил свои волосы и молчал.
Обвинитель Исидор Зотович похваливал Лана, стараясь подавить в своем басовитом голосе нотки растерянности и взволнованности.
- Ну вы и молодец! Цицерон! Оратор! Скажите, где научились красноречию? Кстати, Цицерон, я запамятовал, из греческих или из римских ораторов?
Юлий Юльевич рад был случаю рассказать подробности о выдающемся деятеле древности Марке Туллии Цицероне, сподвижнике великого Юлия Цезаря и жертве коварного Октавиана, которого не кто иной, как именно красноречивый Цицерон вывел в люди, поставил над всей Римской империей.
- Это были трагические времена Римской империи. Юлий Цезарь тоже вступил в конфликт с властным и влиятельным Цицероном, но он был великодушен, умел многое прощать своим соперникам. Что же касается Октавиана, этот хотя и был ему обязан, хотя и любил Цицерона, но, как свидетельствует Плутарх, спасовал перед своими помощниками Лепидом и Антонием, пожертвовал Цицероном. "Исполненные гневом и лютой злостью, - свидетельствует Плутарх, - они забыли все человеческое, доказали, что не существует зверя злее человека, если к страстям примешивается воля к власти".
- Ты смотри, прямо как о Гитлере сказано… - покачал головой Исидор Зотович. - И что же они сделали с Цицероном, убили его?
- Зарезали. Старик дал было деру, хотел добраться до моря и уплыть за границу, рабы понесли его на носилках и уже достигли приморской рощи, а тут палачи появились. Один из рабов кивнул на тропу - туда, дескать, понесем, тогда центурион Геррений и военный трибун Попилий…
- Кто, кто? - замигал глазами Голова.
- Военный трибун… Кстати, именно его Цицерон в свое время защитил по делу об убийстве отца…
Вдруг судья спросил:
- Товарищи! Так кто же?..
Не сразу поняли, о чем речь. А когда после более выразительного намека поняли, что вызывают добровольца привести приговор трибунала в исполнение, наступила мертвая тишина. Только сорока стрекотала да слышно стало, как тихо и монотонно шумят ветки на соснах и трепещут твердые листья вековечного дуба.
Первым заговорил Нил Силович Трутень:
- Кто присудил, тому и… карты в руки.
Клим Степанович встрепенулся, как плотва на крючке. Порывисто поднял руки на уровень груди, выставил их ладонями вперед и будто оттолкнулся от невидимой стенки.
- Нельзя! Лица, входящие в состав суда, не имеют права лично приводить приговор в исполнение. Не будем нарушать закон!
- Обвинитель принадлежит к той же категории, - пробасил хрипло Голова и, искоса взглянув на Лана, добавил: - Так же, как и адвокатура…
Все стало ясно: исполнить приговор могли Зорик, Раев, Трутень или кто-то из тех, кого в это время здесь не было.
Трутень внес предложение:
- Может, Станислав Иванович Зорик покажет свою ловкость? Как хороший охотник…
- Меньше болтайте, Трутень… - Зорик забросил на плечо винтовку и неспешно отошел.
- Зорик, осужденного забыл забрать с собой!
- Пойду Витрогона сменю, уж с каких пор человек на посту стоит…
Некому было исполнить приговор. Когда кто-то снова намекнул, что Трутню удобнее всего взяться за это дело, он глубокомысленно изрек:
- Тот судья, тот адвокат, а кто-то, значит, и стрелочник, да?
Витрогон, очевидно проинформированный Зориком о сути дела, не стал ждать, когда ему Трутень предложит осуществить то, чего не пожелал никто, сразу же предупредил:
- Нечего тут выдумывать, вернется командир - распорядится…
Ганс Рандольф прислушивался к непонятному разговору чужой ему и враждебной толпы, даже не заподозрив, что судьба над ним смилостивилась благодаря тому, что эти грозные и страшные с виду, суровые и непроницаемые люди имели добрые детские сердца, любовался лесом, радовался небу, слушал шелест сосновых веток и дубовых, словно выкованных из металла, листьев.
XXIV
В полдень над Калиновом просветлело. Утренние туманы долго и лениво клубились над поселком, потом незаметно уплыли в направлении пруда, вода которого когда-то вертела тяжелые колеса мельницы Чалапко, скатились за поле и уж неизвестно, то ли рассеялись вовсе, то ли поднялись в небо. Над головами разгулялось солнце, но какое-то не такое, как раньше, а как будто отчеканенное преступными фальшивомонетчиками. Золотилось, сияло, но лучи его были холодными. Или, может быть, таким оно показалось до смерти напуганным калиновским женщинам и детям…
Светило солнце недолго. С западной стороны по центральной улице, соединявшей Калинов со всем миром, прикатили две невиданные тут машины. Передняя - "опель-капитан", а задняя - крытый "фольксваген". В "опель-капитане", удобно раскинувшись на мягком сиденье, блаженствовал атлет средних лет, одетый во все черное, похожий на бернардинского монаха. Чернота одежды подчеркивала его загар, лицо было твердокаменное, нос прямой, брусоподобный, рот широкий в те редкие минуты, когда атлет довольно щурился и готов был замурлыкать, как кот.
Рядом с атлетом вертелась, как на иголках, красноротая, курносенькая юная фрау с рыже-белой копной завитых волос.
Рука атлета игриво гладила ее, она вертелась и хохотала, лопотала что-то пьяно-невразумительное. Звали ее тоже Гретхен - почему-то большинство девушек, приписанных к воинским частям, именовались именно так, - была она секретарем, экономкой и еще бог знает кем у самого Рудо фон Тюге, непревзойденного фон Тюге, штурмбаннфюрера, любимца самого Кальтенбруннера.
На переднем сиденье сонно горбатился белолицый и белоглазый молодчик, который привык видеть и понимать все с одного взгляда.
Из "фольксвагена" доносилось пенье эсэсовской группы, подчиненной штурмбаннфюреру фон Тюге. Все от первого до последнего эсэсовца с одного взгляда понимали своего шефа и делали то, что надлежало делать.
Одетые в черную форму, с острыми белыми стрелами на рукавах, с белыми черепами на околышах высоко торчавших фуражек, они скорее напоминали сопроводителей катафалков, возивших мертвецов к месту захоронения, чем солдат.
Пели до хрипоты. Присев на боковых полумягких сиденьях, переплелись руками, сцепились в одну веревочку, в одно существо, так похожее на кольчатую сколопендру, ритмично шатались из стороны в сторону, и невозможно было в их реве уловить ни слов, ни смысла, ни мелодии. Ревели, и все…
Этот дикий рев сразу же, как только обе машины въехали в Калинов, понесся во все концы, всполошил испуганный поселок. Сразу почернело и без того холодное солнце, тяжелая тьма упала на человеческие жилища, неистово закрестились даже те, кто уже давно, а то и никогда не верил в бога. "Спаси и пронеси", - зашептали старухи, намертво застыли глаза у детей, младенцы на материнских руках замерли, словно забыли, что умеют вертеться и кричать.
Рудо фон Тюге вышел из машины последним. Проворная Гретхен, одетая в черное платье и зеленую кофту, поверх которой болтались расстегнутые полы розовой разлетайки, уже хлопотала возле походного хозяйства. Вместе с востроносым вестовым доставала из багажника саквояжи и портфели.
Фон Тюге должен был занять высокую должность, возглавить ведомство, которое установит на оккупированной земле новый порядок и гарантирует полную безопасность.
Возможно, кто-либо от отпрысков высокородных ландскнехтов возмутился бы, а то и запротестовал: мне, дескать, фону, штурмбаннфюреру, такое мизерное владение, как Калинов! Да тут и половине из прибывших молодцов делать нечего, тут любой паршивый ротенфюрер справился бы. Но фон Тюге был не из тех "фонов", которые возмущаются, которые выбирают себе легкую или же почетную работу. "Мне ничего не нужно, кроме собственных штанов, казенного шнапса и чужой фрау на ночь" - это крылатое выражение принадлежало именно ему, штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел: долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.
В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его "Личное дело" было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого фюрера, то, наверное, чего-то стоило.
В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:
"Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно".
И все.
О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам забыл напрочь. Отец Рудольфа - уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель, полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь. Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала. Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей. Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не появилась. Двадцатилетним - его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу - Рудо Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.
Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей; устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.
Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного, обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли "наш Адольф", говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей, обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.
- Мы - партия национал-социалистов, и весь мир будет наш. Мы - соль немецкого народа, к его ногам падут другие народы. Мы - сыновья великой Германии, и нам покорится весь мир.
Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. "Мир должен быть нашим". Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.
И вот Рудольф фон Тюге, законный обладатель благородного имени, пока что единственного своего богатства, в страшной и притягательной России. Ему повезло. Лентяй, не любивший ни физического, ни умственного труда, он в свое время не воспользовался случаем, не проник в близкое окружение Адольфа, того самого оратора из мюнхенских пивнушек, а он, к удивлению Рудо, стал великим и ясновидящим фюрером всего немецкого народа. Зато попался он на глаза кому надо, снюхался с одним из помощников Гитлера, с самим Кальтенбруннером, и именно это после событий 1933 года определило дальнейшую судьбу и место в обществе облагородившегося потомка фрейбургского мещанина-бауэра Фортюги.
Во время фашистского путча Рудольф превзошел самого себя. Опыт и практика на альпийских перевалах пригодились ему самым лучшим образом. Он не спал ночами, был неутомим и изобретателен при вылавливании коммунистов, евреев, всяческих нелояльных личностей, водил их поодиночке и толпами, как овец, многих не доводил до места назначения, только сообщал о количестве тех, кто был убит "при попытке к бегству".
Его умение, старательность и ловкость заметили и оценили, он оказался в фаворе, и должности посыпались на него, как из рога изобилия. Только что оборудовал один концлагерь, утвердил в нем идеальный порядок, а уж приказывали перебираться в другое место и начинать все заново. Оставлял после себя комендантом лагеря кого-нибудь из "желторотых" - так он называл всех ниже чином, - а сам спешил создать новый ад. О, он любил в концлагерях идеальный порядок. Чтобы узники ходили по струнке, каждый должен был пройти через голод, холод и беспрерывные издевательства, превратиться в мумию и уж только тогда удостоиться последнего чистилища - крематория.
Концлагеря старательно, с любовью устроил фон Тюге и в Германии, и во Франции, и у чехов, и у поляков, а теперь прибыл сюда, на загадочный Восток. Здесь, как нигде, надо было установить новый порядок.
Фон Тюге и его молодчики немного опоздали, им следовало прибыть сюда еще вчера одновременно с войсковыми частями, но история простит штурмбаннфюреру - он не загулял, нет, по дороге нашлась для него работа и в Лемберге , и в Виннице, и в Житомире, и еще во многих-многих городах и поселках со странными, труднопроизносимыми названиями.
Теперь - Калиноф… Калиноу… Черт знает что…
О его прибытии ортскоменданту Цвиблю доложили уже тогда, когда тот заканчивал "миттагэссен" в компании со своей Гретхен и ефрейтором Кальтом. Ждали традиционный кофе и ломали головы над тем, куда мог деваться рядовой Рандольф, и именно в это время через порог перешагнул бронзоволицый атлет в форме, перед которой трепетали и ефрейторы, и коменданты всего фатерланда. После традиционного "хайль" гость басовито прогудел:
- Штурмбаннфюрер фон Тюге, с вашего разрешения.
- Цвибль.
Фон Тюге брезгливо сморщился, переспросил:
- А? Как?
- Ортскомендант господин Цвибль.