- Война все спишет, уважаемый! - вскрикнул майор-медик. - У нас вон сколько раненых, надо в первую очередь тяжелых спасти.
По дороге ехали обычные крестьянские подводы. Явно мобилизованные, так как погоняли лошадей не колхозные погонщики, а солдаты, на возах сидели и лежали бинтованные-перебинтованные раненые. Глянул на них Андрей Гаврилович - где уж тут перечить. Жаль только, домой далековато, уже вечер близится, а впереди еще километров двадцать. И дома ждут…
- Ну что ж, - сказал он. - Раз такое дело… Передавай, Павло, таратайку.
Павло Лысак не возражал. Он никогда и никому из старших не возражал. Только еще загадочнее скалил зубы.
- Пусть берут. Недалеко уедут. Кому передавать?
Сразу же нашелся какой-то водитель, решительно приступил к машине, заглянул под капот, взял ключи из рук Павла. Уселся на сиденье, стал заводить. Крутил-крутил - машина мертвая. Подошли еще несколько знатоков водительского дела - никому драндулет Лысака не подчинился.
- Придется одалживать вашего водителя, - сказал капитан.
- Но он же не приписан к вашему подразделению, - возразил Качуренко.
- Подвезет к ближайшему эвакогоспиталю, и отпустим.
Качуренко не нашелся что ответить, посмотрел на Павла.
- Ерунда все это! - взорвался Лысак. - Вы загляните в бак. Там горючего на пять километров.
Махнули и капитан и майор на случайный транспорт рукой и пошли вслед за растянутой колонной - она уже входила в предвечерние сумерки, таяла в полях.
Минут десять Качуренко и Лысак молча курили. Мимо них прошли усталые бойцы, проплыли подводы с ранеными. Было ясно: выходили бойцы из трудных боев. Но почему выходили, почему не стояли на рубеже? Качуренко не догадался расспросить капитана. Но сказал бы тот правду?
- Что делать будем? - поднял глаза на водителя.
- Поедем потихоньку.
Лысак привычно согнулся на сиденье, что-то подкрутил, что-то подвинтил, кулаком стукнул по щитку, велел Качуренко подержать в определенном положении рычаг, а сам схватил металлическую ручку, вставил в гнездо, с силой крутанул, раз, второй, пятый, десятый, чихнуло, заурчало, машину окутало дымом, и мотор заработал. Минуту спустя они качались на ухабистой дороге.
- Мудрецы, - иронизировал Лысак, - знатоки техники! Да еще не нашелся на свете такой водитель, который перехитрил бы Павла Лысака!
- Как же она тебя слушается? - удивился Андрей Гаврилович.
- А тут все напрямую. Все гениальное - простецкое, так, кажется, в ученых книжках пишут?
- Почему же ты не показал?
- Кому? Тем?
- А горючего хватит домой дотянуть?
- Хватит. Землю по экватору можно объехать, если с головой…
До самого района они не обмолвились ни словом. Как-то незаметно, но внезапно наступил вечер. Фары не работали. Павло вел машину осторожно. Качуренко размышлял: правильно ли они повели себя? Безусловно, Павло Лысак знал свое - спасать машину, очень нужную для их дела. Но ведь раненые… Шевелилась в груди черная неприязнь и к Павлу, и к самому себе.
III
На Калинов наползала громовая туча.
Перед самым заходом солнца немного прояснилось, узкая полоска неба, похожая на гигантскую саблю, постепенно словно нагревалась в невидимом горниле, из серо-зеленоватой становилась лазурной, затем зарозовела, закраснела и огнисто запылала. Но сразу же и почернела, померкла, ветер остервенело набросился из-за горизонта на затаившийся в тревоге поселок.
- Будет гроза, - степенно сказал районный прокурор Исидор Зотович, обладавший красноречивой фамилией - Голова. Стоял у окна, закрывая половину его широкой спиной.
Он был высокий, широкоплечий, круглолицый. И почти без шеи. Руки короткие, но такие мускулистые, что, говорили люди, тремя пальцами гвоздик сгибал в кольцо. Одевался в соответствии с тогдашней модой: на плечах просторный суконный пиджак с большими накладными карманами по бокам и на груди, с плотным стоячим воротником, нарочно узеньким, чтобы придать видимость, будто у прокурора тоже, как и у всех, есть шея; штаны широкие, трубой, поэтому на коленях никогда не появлялись пузыри, а на подколенье гармошка; на ноги ежедневно - независимо от погоды или времени года - натягивал Исидор Зотович массивные, из выделанной кожи быка-трехлетка сапоги с ровными голенищами и каблуками, надежно окованными сталью подков. Величественным и монументальным выглядел прокурор Голова, а если еще принять во внимание выражение его лица, можно сразу догадаться, почему с Исидором Зотовичем не очень любили разговаривать или встречаться некоторые люди.
Сообщив о наступлении грозы, прокурор обернулся к присутствующим. Те рассаживались кто где мог - на стульях, на диване, глядя на силуэт прокурора, темневший на фоне пылающего неба. Неприветливое, хмурое помещение, в котором собралось немало людей, еще недавно было кабинетом председателя районного исполнительного комитета Андрея Гавриловича Качуренко. Еще день-два назад по вечерам кабинет ярко освещался трехрожковой люстрой. Теперь трудно было назвать этот холодный склеп кабинетом руководителя районного масштаба. Вместо электроламп горела на рабочем столе свеча. Стол уже не стоял там, где следовало бы, а был отодвинут под стенку, на нем уже не лежали деловые бумаги, а беспорядочно громоздилась разнообразная посуда, немытые тарелки вперемешку с гранеными стаканами, на скомканных газетах высились кучки наломанного хлеба, недоеденных помидоров, яблок и груш.
- Идет гроза… - наверное, подумав, что его не услышали, повторил Голова.
Как и следовало ожидать, на слова прокурора откликнулся коллега и соратник по служебным делам районный судья Клим Степанович Комар.
- Ох, идет-идет, - подтвердил он звонкой фистулой так, будто выносил приговор по сложному и неприятному уголовному делу. - Будет и молния, будет и гром.
Клим Степанович - полная противоположность Исидору Зотовичу. Они почти одногодки, оба уже пожилые, измученные своей нелегкой деятельностью, вынуждавшей ежедневно хотя будто бы и беспристрастно, но переживать чужое горе и чужие боли. Комар был длиннорукий и длинношеий, с чистым и сухим лицом, живые глаза то лучились смехом, то выражали суровый упрек. Только вот одевался он как-то небрежно, одежду подбирал по принципу - лишь бы налезла, гладить ее, видимо, было некому, поэтому она на нем всегда странно топорщилась, напоминал в ней Комар задиристого воробья, воинственно подпрыгивающего и чирикающего среди сосредоточенной компании. Клим Степанович прихрамывал на левую ногу и поэтому не ходил, а как-то смешно подпрыгивал.
В самом углу допивала чай - мутную холодную жидкость - без сахара, с единственной карамелькой уважаемая и известная не только в Калинове, но и в селах района Евдокия Руслановна, неприметная женщина, уже вступающая в бабушкин возраст, внешне очень милый и мягкий человек со страшной фамилией, правда, не унаследованной от родителей, а принятой от мужа, директора районного банка товарища Вовкодава. Сам директор недавно вместе со своими сокровищами и группой служащих эвакуировался, а Явдоху свою, суетливую и беспомощную, вынужден был оставить на волю стихии. Точнее, в силу трудных и сложных обстоятельств сама Евдокия Руслановна решительно велела своему Вовкодаву, поскольку он был старше ее и считался невоеннообязанным, к тому же и с больным сердцем, ехать в тыл, а сама, как большевичка с еще дореволюционным стажем, добровольно осталась в Калинове. Как и все присутствующие здесь, жила надеждой: может, и обойдется, может, произойдет чудо.
Евдокия Руслановна поставила на стол стакан с недопитым чаем, поднялась на тоненькие ножки и просеменила к окну. Вырядилась эта знаменитая еще в гражданскую войну подпольщица необычно. Густосборчатая юбка, корсетка, с пышными оборками, вышитая крестиком из крестьянского полотна сорочка с широкими рукавами, темный платок завязан на подбородке и нитка мониста на шее так изменили ее, что трудно было узнать всегда изысканно одетую, уверенную в себе Евдокию Руслановну, заведующую районным партийным кабинетом.
Она застыла у окна, прижалась лбом к запотевшему стеклу.
- В самом деле, близится, - подтвердила она.
Только двое неподвижно согнулись над шахматной доской: Агафон Кириллович Жежеря - районный уполномоченный по заготовкам - и Нил Силович Трутень - заведующий сберегательной кассой, знаток финансовых тайн. Они, как два быка в упряжке, неразлучны. Судьба свела их в одном доме, сердца обоих объединяла любовь к премудрой игре. Внешне они были похожи друг на друга, можно было и вообще этих веселоглазых хлопцев считать родственниками, если бы еще цветом волос были одинаковы. А так присмотришься повнимательнее - нет, рыжий Жежеря с чернявым Трутнем не могут быть даже троюродными. Каждый выходной, если райком не отряжал их в села - а такое случалось частенько, - усаживались они спозаранок возле своего жилкооповского, истрепанного всеми ветрами дома и склонялись над шахматной доской. Думали и мудрили, настырно искали ходы, достойные самого Капабланки. И время от времени после очередного хода, независимо какого, удачного или бездарного, гениального или самого простого, многозначительно, саркастически, язвительно говорилось:
- Ага, ты вот так. Ты, значит, испанским… Думаешь, что ты Алехин, так меня и испугал? А мы вот завернем сюда - и от твоего испанского останется лишь турецкий пшик… Нас, брат, мудреными ходами не запугаешь…
- Не запугаешь и нас… На твой алехинский мы по Эйве…
- Играть так, как играет Эйве, каждый сумеет…
Это намек на то, что недавно в игре гигантов шахматного искусства Эйве, не набрав ни единого очка, занял в турнире последнее место.
И сейчас Агафон Кириллович с Нилом Силовичем тоже сражались, но тихонько и не очень зло. У них как раз сложилась напряженная, критическая ситуация на доске…
В полутемной просторной комнате, еле освещенной полыхающим пламенем единственной свечи, собрались люди разного возраста, разных характеров, вкусов и интересов, которые хорошо знали друг друга, большинство из них работали рядом, ежедневно общались по служебным и личным делам, обращались друг к другу запросто. Теперь, во время тяжелого всенародного горя, они стали еще ближе и дороже друг другу, объединялись в единую семью, и породнило их одно ответственное и рискованное дело.
Рядом с Евдокией Руслановной тихо сопел Ванько Ткачик, двадцатилетний секретарь райкома комсомола, чубатый, розовощекий. К нему доверчиво тянулась фельдшер Зиночка Белокор, ровесница Ванька, похожая на белокурую березку, светила большими синими глазами, внимательно присматривалась ко всему окружающему. Зиночка второй год трудилась в районной поликлинике, почти всех присутствующих знала лично, общалась с большинством, оказывая при необходимости посильную медицинскую помощь, но больше всего прикипело сердце ее к Ваньку, а оба вместе тянулись к мудрой и ласковой Вовкодав, держались ее, как малые дети родной матери.
- Надвигается, видно и слепому… - подтвердил вывод прокурора и руководитель "Заготльна" Станислав Иванович Зорик, тонкий знаток волокна, человек суровый с виду, сложенный так нескладно, что и в его фигуре, и в лице тщетно было искать какую-либо привлекательность. Глянешь на человека, все у него будто бы на месте, а присмотришься повнимательней - на лице такой беспорядок, что и глядеть не хочется. Только и заготовлять, только дергать да вымачивать лен с таким портретом Зорику! Видимо, из-за этой асимметричности в лице, из-за отсутствия волос и бравой фигуры так и проживал Станислав Иванович холостым, но не огорчался, так как был первоклассным работником, безотказным исполнителем любого дела.
Уловив авторитетное слово Зорика, Жежеря и Трутень оставили игру и подошли к окнам.
Все смотрели не мигая в темные проемы окон, вслушивались в ночь, ловили далекие малиновые вспышки и не знали - радоваться или печалиться. Может быть, и в самом деле в этих вспышках погибал враг, отступал, убегал в черную неизвестность, а может быть, наоборот - тихо и вкрадчиво подступал к Калинову.
- В самом деле, гроза… - подтвердил кто-то.
- То-то же, видишь, и немецкие громы замолчали… - весело протянул Савва Дмитрович Витрогон, человек, привыкший и не к таким грозам и метелям, так как много лет работал в лесу, сажал и пилил деревья, измордовался с лесозаготовками и лесовывозами, был так бит за медлительность, затягивания, недовыполнения месячных, квартальных и годовых планов выговорами, что если бы писались они не на бумаге, а на спине, места живого не нашлось бы на человеке.
Вдруг словно прорвало плотину или, может, гроза расщедрилась наконец на ливень, все присутствующие заговорили весело, хотя и нервно:
- А и в самом деле, смолкли…
- Кажется, еще с обеденной поры…
- Похоже, остановили их…
- Позиция у наших выгодная… Я прикидывал на карте…
Не сговариваясь, впились глазами в начальника районной милиции Луку Лукича Кобозева, человека, всегда бывшего на виду, так как щеголял он в такой форме, в такой фуражке, что перед ним невольно встанешь по стойке "смирно". И хотя у тебя за душой и намека нет на какую-либо провинность, но душа эта, видимо, от испуга, что может сотворить что-либо непотребное, дрогнет и зажмется в самые пятки. Только сегодня увидели калиновцы Луку Лукича не начальником милиции, а обыкновенным человеком и с трудом узнали его. Он сидел тихонько в уголке, замаскировавшись в штатский, уже ношенный костюм, внимательно рассматривал хромовые ботинки.
Когда Кобозев заговорил о карте и выгодной позиции, его сразу же окружили со всех сторон, почувствовав в нем военного спеца, даже стратега.
- Ну-ка, ну-ка, Лука Лукич, объясните…
Лука Лукич уже готов был объяснять, развернуть, как это он умел и любил, целую теорию, полную предвидений и гипотез, но вопрос о том, где же она, эта позиция, где этот рубеж, на котором наши войска остановили обнаглевшего врага, загнал калиновского стратега в глухой угол, и он заколебался.
- Где же… Думаю, на Днепре… Водный рубеж…
В мертвой тишине слова утонули, как в вате. Далекий-далекий гром со вспыхнувшей молнией то ли подтвердил, то ли опроверг сказанное. Присутствующие не удовлетворились объяснением, они и сами так полагали: широководный Днепр - неприступный рубеж для врага, обнадеживающая преграда.
- Ну, а слухи… слухи… Что вы о них скажете?
- Какие слухи? - насторожился начмил.
По поселку упрямо ползли слухи о том, что враг будто бы прорвался через Днепр и даже через Десну перемахнул.
- О каких слухах речь? - сурово переспросил Кобозев.
- О прорыве… На Днепре будто бы… - откликнулся Агафон Кириллович Жежеря. Все знали его наивную откровенность - что в голове, то и на языке.
Лука Лукич не возразил и не обвинил Жежерю в пораженчестве, а, наоборот, авторитетно подтвердил, что так и есть, враг неосмотрительно, не спросив брода, полез в воду, попал сдуру вместе со своими танками и самоходками в западню между Днепром и Десной, и у наших теперь только и дела - захлопнуть эту западню и бить его до победного конца.
- Что правда, то правда, - крикнул Станислав Иванович Зорик. - И как я сам до этого не додумался? Ведь слышали же, как и вчера, и позавчера била наша артиллерия? И авиация немецкая не летала…
Вражеские самолеты появились над Калиновом уже в первые дни войны. Сначала, заслышав характерный отрывистый рев чужих моторов, все живое замирало к пряталось, а потом привыкли, не обращали на них внимания, наверное, только потому, что летунам, видимо, не было дела до Калинова. Он неподвижно лежал на зеленом ковре лесов, лугов и полей, а самолеты плавали в пространстве где-то там, наверху. Только три дня назад внезапно и неожиданно один коршун нацелился глазом на тихий, смирный Калинов. Не увидел тут никаких важных военных объектов, не маршировала по его улицам пехота, не передвигались обозы замаскированных желтеющими ветвями осени машин, вместо этого приметил на околице местечка какую-то странную и печальную процессию да и решил хищно поглумиться над человеческим горем.
В послеобеденную пору прощался Калинов с учителем пения в средней школе. Исполнилось Аристарху Савельевичу ровно восемьдесят, напелся за свою жизнь человек вдоволь, поэтому в день своих именин будто бы сказал: пора и честь знать, теперь, когда обрывается столько молодых жизней, стоит ли ему, служителю искусства, замолкающего перед ревом пушек, пребывать далее на этом свете? Близкие подумали, что старый учитель пошутил, а он взял да и сдержал свое слово.
На похороны, невзирая на грозное время, собрались и стар и мал, ведь знали Аристарха Савельевича все, - в молодые годы был дьяконом, выпестовал еще в годы царя-"освободителя" при калиновской церкви прекрасный хор. А когда с "освободителем" покончили, траурное пение калиновских хористов прозвучало так молодо и вдохновенно, что на ни в чем не повинного регента обратило внимание жандармское управление. Напелся он в церковном хоре, намахался тоненькой, как копеечная свеча, палочкой, а вскоре после революции одним из первых объявил - и принародно, и в печати, - что не может больше петь старому миру, добровольно отрекся от сана, понес новую песню в народ.
Во славу революции и народа загремели с тех пор песни в Калинове, пели их школьники в классах и в знаменитом детском хоре, и как-то очень скоро забылось, что Аристарх Савельевич вскормлен поповским родом, выучен религиозной бурсой, в прошлом регент церковного хора.
Печалились калиновцы, идя за гробом, медленно плывшим на человеческих руках, вполголоса переговаривались, вспоминая жизнь Аристарха Савельевича.
Вороньей стаей плыли в вышине далекие самолеты. На них уже не обращали внимания. Поэтому никто не заметил, откуда низвергся этот крестатый злодей, как он откололся от своей стаи и подкрался незаметно, но только сразу пронесся черной смертью над кладбищем, сыпанул пулями и пошел на разворот. На какой-то неуловимый миг замерла толпа, а затем рассыпались люди во все стороны, ломали кусты и деревца, сваливали старые подгнившие кресты, карабкались на ограду, калечились, разбегались по улочкам на чужие дворы и огороды. И только Аристарх Савельевич спал вечным сном, безразличный к реву чужого самолета, к крикам живых и стону раненых, корчившихся между могилками. Прошмыгнул и во второй раз самолет над кладбищем, снова полоснул пулеметной очередью, а в довершение ко всему еще и бомбы сбросил - одна упала на кладбище, вторая взорвалась в огороде, возле хибарки сторожа, но на этот раз никого не задело - люди были далеко.
Аристарх Савельевич до самого вечера покоился на давно забытом холмике чьей-то могилы и только в сумерках был предан земле, лег в нее не один, а вместе с теми, кто первый в Калинове пал от вражеских пуль. Нескольких тяжелораненых поместили в больницу, а остальных разобрали по домам.
…После нескольких минут молчания, вызванных тяжелым воспоминанием, присутствующие снова приступили к обсуждению животрепещущей проблемы.
- Чего гадать - погнали их в три шеи, поганцев! - с комсомольским азартом крикнул Ванько Ткачик. Зиночка Белокор от восторга захлопала в ладоши, но никто ее не поддержал, и овация не получилась.
Тогда, словно старая и мудрая черепаха из сказки, откликнулась Евдокия Руслановна:
- Стратеги! Полководцы!.. Все у вас быстро решается, мигом поворачиваете события в желаемом направлении.