9
Пришлось искать привал. Мы дошли до оврага, темного и глухого, волчьего, спустились вниз и засели в лозняке. Под ногами захлюпала вода; дно оврага сочилось влагой, возможно, пробивались студеные ключи. Здесь можно будет отсидеться хоть неделю… Выбрали местечко посуше. Щукин срезал ножом прутьев на подстилку - обосновались. Чертыханов лег, он уже не видел наступившего рассвета… Только сейчас можно было разглядеть, как обезобразилось его лицо: все в буграх, розоватых и мягких, между буграми, где должны быть глаза, виднелись в прорези кончики белесых ресниц, нос потерял всякое подобие носа, одну щеку разнесло больше, нижняя губа отвисла вниз и вбок. Было жаль ефрейтора, и в то же время невозможно удержаться от смеха. Вася смотреть на него не мог, отворачивался и визгливо, тоненько хихикал.
- Никогда не думал, что пчела такая вредная и злая тварь, - жаловался Прокофий. - Меня и раньше кусали, но то были не укусы, а щекотка… Я все-таки додумался, товарищ лейтенант, почему они на меня так взъелись: за фашиста меня приняли. Факт. Ошиблись!..
Вася выкопал ямку, в нее тотчас набежала вода, отстоялась. Он намочил платочек и наложил его, влажный и прохладный, Чертыханову на глаза. Прокофий облегченно вздохнул.
- Ох, хорошо! Спасибо, сынок. Меняй почаще… Где мы залегли? - Я объяснил, и он похвалил: - Это хорошо. Можно спокойно уснуть.
В овраге было глухо и свежо, пахло мокрым илом и ивовыми корнями; лишь тревожил тишину шелест сочившихся родничков да, пронюхав про наш тайник, заявились две сороки, застрекотали, облетая кусты.
Мы "легли в дрейф", как определил Щукин. Наступило томительное безделье, минуты тянулись втрое дольше. Щукин достал из полевой сумки бритву, поправил ее на ремне; Вася вынул из мешка розовый кусок земляничного мыла.
- Все время такое ощущение, будто на подбородок налипла паутина, - сказал Щукин, как бы оправдываясь передо мной в том, что не вовремя затеял наводить красоту. Глядясь вместо зеркала в воду колодца, он намылил щеки. В это время низко над оврагом прошли самолеты - несколько звеньев.
- Наши! - крикнул Вася и затормошил Чертыханова. - Наши! Двенадцать штук. Глядите!..
В ответ Прокофий лишь кротко попросил:
- Перемени примочку.
Щукин брился торопливо, словно самолеты подали ему особый знак и надо было куда-то спешить. Умывшись, он предстал перед нами свежим и помолодевшим, только острее стали выпирать скулы да глубже ввалились щеки. "Пища богов" стояла в котелке нетронутой; мы объелись ею до отвращения, даже язык сделался шершавым и припух. Рой ос жужжал над сотами, да Вася Ежик нет-нет да и подденет пальцем прозрачную и душистую сладость, облизнет, причмокивая и жмурясь. Мы со Щукиным ели посыпанный солью хлеб, запивая его водой.
Меня угнетала бездеятельность; преступно отсиживаться вот так, в кустах, когда там, на пути к Москве, а может быть, уже на ее подступах идет битва. Перед глазами возникали молчаливые тени, двигающиеся по ночным лесам и проселочным дорогам. "Люди ожесточены, в их руках оружие; объединившись, они могли бы создать значительную угрозу в тылу немцев и оттянуть какую-то часть сил противника, рвущегося на восток…"
Оставив Щукина с Чертыхановым, мы с Ежиком выползли из оврага, чтобы оглядеться и определить, где находимся, - может быть, можно идти и днем… Вася зайцем прошмыгнул вперед, вскарабкался по крутому склону на кромку оврага. Я видел, как у него сначала вытянулась шея, потом он присел и сжался…
- Машины идут прямо по полю, на нас, - выпалил он, захлебываясь от волнения. Мы скатились на дно.
- Тебя заметили? - спросил я.
- Не знаю. Нет, наверно, я только голову чуть-чуть выставил.
Послышался гул приближающихся к оврагу машин. Мы со Щукиным переглянулись: из оврага выхода не было. Чертыханов вскинулся, сдернув с лица платок, нащупал гранату.
- В случае чего, товарищ лейтенант, бросайте меня, спасайтесь, я взорву гранату в руках. - Он в ярости скрипнул зубами, простонал: - Ну, спасибо, пчелки, удружили вы мне, гады!.. - Он приподнял припухшее веко, прорезалась тоненькая синяя черточка. - Вася, вырежь-ка мне сюда подставочки из прутиков…
Почти на самом краю оврага развернулись и стали в мелком березняке бронетранспортер, два грузовика с зенитными установками и машина с крытым кузовом. Вражеские солдаты не спеша спрыгнули на землю и огляделись, сонно потягиваясь и зевая. Потом они поставили две небольшие пестрые палатки, чтобы укрыться от солнца; раздевшись до пояса, стали мыться, нацеживая воду из бака, хлопали друг друга по голым спинам, плескались, смеясь и озоруя. Почему они выбрали именно это место для своих позиций, непонятно, как многое бывает непонятно в жизни и привычках чужих армий, народов. О нашем присутствии здесь они, конечно, не подозревали, хотя мы притаились в пятидесяти метрах от них. Вскоре мы поняли, что им не было надобности спускаться вниз, в кусты. Но уголек, который они, появившись у нас под носом, невольно забросили мне в грудь, жег нестерпимо, - то немного остывал, то опять разгорался. Было мучительно оттого, что жизнь наша зависела от случайности… Посмотрит солдат в овраг, на кусты, на стрекочущих сорок, и нам уже кажется, что он нас видит, произойдет короткая схватка, и конец.
Немцы-зенитчики явно томились от безделья. Они читали газеты, валялись на траве, один, без рубашки, с крепким бронзовым телом и волосатой грудью, жонглировал палками. Потом они включили радиоприемник. И опять, как и тогда на дороге, зазвучала над угрюмым, сумрачным оврагом танцевальная музыка - фокстрот, затем любимый мною вальс Штрауса "Сказки Венского леса". Солдаты пытались танцевать, дурачась, высоко взбрыкивая ногами. Я ненавидел их люто, до темноты в глазах: они, дурачась, кружатся на нашей земле под музыку Штрауса, им легко и весело, а я заполз и затаился в сырых кустах, в полумраке, и раскаленный уголь нестерпимо жжет мне грудь…
- Веселятся, гады, как но нотам. - Чертыханов горько усмехнулся.
Вася отрезал от прутика коротенькие пенечки и, приподняв распухшие веки Чертыханова, вставил, неописуемо обезобразив его. Вася икал от смеха, несмотря на трагичность нашего положения.
- Хоть больно немного, но хорошо. Теперь, товарищ политрук, я в своем глазу не то что сук - бревно замечаю. Только бы не приросли эти бревна навсегда… Видишь, скачут, как стоялые жеребцы, - кивнул он в сторону веселящихся немцев.
В полдень зенитчики стали варить обед. Худой, длинноногий солдат без кителя, в одной нижней рубахе прошагал к крытому грузовику. По железной лесенке взобрался к дверце, отпер ее и нырнул в кузов. И сразу же, захлестывая музыку, раздался гогот и хлопанье крыльев перепуганных гусей. Из дверцы полетели белые перья. Один гусь, должно быть вырвавшись из рук немца, выметнулся наружу; тяжелый, он с криком полетел в овраг, плюхнулся жирным брюхом в землю и, упираясь крыльями, рывками заковылял прямо к нам, намереваясь в кустах найти спасение. Солдаты загоготали громче гусей над своим незадачливым поваром. Тот взял автомат и начал спускаться за гусем.
Гусь просунул в кусты длинную шею и обессиленно лег, распластав крылья и раскрыв красный клюв. Мне он показался черным - за ним шла смерть. Солдат спускался не спеша. Мы держали оружие наготове. Чтобы успокоиться и занять себя чем-нибудь, Вася Ежик строгал тонкий и прямой прутик. И точно кто-то невидимый подтолкнул его руку: мальчик схватил этот прутик и, вытянувшись, ударил гуся по красному клюву. Гусак шарахнулся в сторону. Длинноногий немец, не достигнув кустов, свернул вправо и спокойно пристрелил птицу. Взвалив гусака на плечо, он потащился в гору, к машинам.
Я посмотрел на Щукина. Он был бледный, почти зеленый, на гладко выбритых щеках его вдруг резко проступила жесткая щетина.
- Чертыхан, где у тебя спирт, дай глотнуть, - попросил он, чего раньше никогда не делал. У Прокофия дрожали руки…
А над оврагом все звучала веселая танцевальная музыка.
И вдруг налетел вихрь - отрывистая команда оборвала танго, солдаты кинулись к установкам, низко над землей стлались наши самолеты. Гулко забили вражеские пулеметы, поворачиваясь вслед за стремительным ходом машин. Скорострельная пушка с бронетранспортера часто и упорно долбила небо. Самолеты, пролетая над грузовиками, хлестнули почти настильным, секущим огнем. Развернулись и еще раз хлестнули. Пули с визгом срезали прутья у нас над головой, мы могли быть убиты. Но сердце все равно плясало, прыгало от восторга!
Вспыхнул подожженный бронетранспортер; убитый пулеметчик неловко свесился через борт машины.
Самолеты ушли. Немцы втащили убитого в кабину и укатили туда, откуда прибыли, - бросили горящий бронетранспортер и рядом с ним костер, над которым в котле варился гусь.
10
Когда стемнело, мы простились с нашим убежищем, со студеным, освежающим родничком и выползли из оврага. Пенечки и подставочки в глазах не помогали Чертыханову, его за руку вел Вася Ежик. Взобравшись на бугор, Прокофий полной грудью хватил пахучего вольного ветерка и весь радостно передернулся, настороженный: нос его, хоть и распухший, учуял вкусный запах.
- Гусятиной тянет, - почти простонал он, - Убей меня бог, гусятиной!.. Неужели немцы оставили? Вася, подведи меня поближе, я хоть надышусь досыта… Вот удружили так удружили!..
Брошенный немцами костер уже догорел, под котлом, присыпанные пеплом, дотлевали угли и головешки. Мы ели суп, еще теплый, прямо из котла, одной ложкой, сохранившейся у запасливого Чертыханова. Суп показался нам слаще меда, хотя и отдавал немного кислой пряностью сгоревшего пороха и меди; со дна из-под кусков гусятины Щукин извлек две стреляные гильзы, угодившие в котел во время перестрелки. Чертыханов громко чмокал, обсасывая жирные кости, и растроганно восклицал:
- Ах, крылышко!.. Ах, шейка!.. Объедение! Мне начинает улыбаться наша такая жизнь… - Остатки мяса он завернул в зеленые листы коневника и спрятал в сумку про запас.
В небе недвижно стояли облака, негустые, рыхлые, и звезды как бы вязли в них - лишь кое-где пробьется одна, помигает нам и опять скроется. Я боялся, что мы собьемся с "курса". Мне стало казаться, что мы заколдованно кружимся по одному и тому же месту, не в силах отыскать нужное направление, как в лабиринте, и я досадовал, что ночи все еще слишком коротки: не успеет померкнуть горизонт на западе, как уже встает, улыбаясь, румяная и молодая заря на востоке.
…И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса…
В ту минуту я вспоминал Пушкина без особого восторга.
Часа через полтора, пройдя поле по бездорожью, перебравшись еще через один овраг, мы приблизились к лесу. Отсюда, из лесу, я решил больше не выходить.
Вскоре нас остановил тревожный и неуверенный окрик - так окликают часовые, которые боятся темноты и одиночества:
- Стой! Кто такие?
- Свои, - отозвался Щукин, смело шагая на голос. Мы были убеждены, что это красноармейцы, блуждающие, как и мы, по лесам.
- Стой, говорят! - повторил часовой более строго и грубо, и вслед за тем в листве как будто вспыхнула спичка - бахнул выстрел.
Щукин присел и выругался.
- Вот дурак! На черта ты палишь? С ума спятил…
- А зачем идете, если говорят "стой"? - Часовой щелкнул затвором, перезаряжая винтовку. - Вот проверят, кто такие, тогда ступайте…
Ежик оставил ослепшего Чертыханова и, подойдя к Щукину, дернул его за рукав, прошептал:
- Что-то мне голос этот знакомый, товарищ политрук. - И окликнул затаившегося за стволами часового: - Иван! Эй, Иван! Заголихин!
- Чего тебе? - нехотя и с недоверием заговорил часовой после долгого размышления. - А ты кто? Ежик, что ль?
- Ну да! - Мальчик кинулся к Ивану, радостно затараторил - Ты что тут торчишь? От немцев прячешься? Товарищ лейтенант, идите сюда, это Иван Заголихин, наш жеребцовский!..
Из сумрака, из-под мохнатой ели лениво выступил громадный парень с винтовкой наперевес; чуть пригнувшись, вгляделся в лицо мне, потом Щукину:
- Убери винтовку, а то еще продырявишь со страху, - насмешливо посоветовал Щукин, отводя от себя дуло винтовки.
Иван обиделся:
- Кого это мне страшиться в своем лесу?..
На выстрел из темноты появились еще трое.
Один из них, грузный, неторопливый, с тускло белевшей широкой лысиной, шагнул к нам.
- В чем дело?
- Дядя Филипп! - взвизгнул. Вася Ежик, бросаясь к нему на шею.
- Васька! - Филипп Иванович, видимо, ничего не понимал. - Как ты сюда попал? Вот чертенок!..
- Мы третью ночь здесь плутаем, - доложил мальчик, захлебываясь от охватившего его восторга. - Из окружения выбираемся. Со мной товарищ лейтенант идет, товарищ политрук и еще один… слепой мыслитель Гомер… - Вася тоненько, въедливо хихикнул. - Мы наших девок от плена отбили, помните, ночью, когда ваш сельсовет горел? Катьку Сердовинину, Маню Монахову, Кольку Каюма… - Вася подскочил к двум другим, безмолвно стоявшим поодаль, намереваясь что-то сообщить и им, но увидел, что незнакомые, примолк. Один из них, Мамлеев, приблизился к нам, поздоровался за руку.
- К своим пробираетесь?
Второй, стоявший под елью, кашлянул и произнес то ли осуждающе, то ли с сочувствием:
- Как много вас идет…
Я оцепенел, с минуту стоял, как бы пригвожденный этими словами. Попытался закричать, но захлебнулся, крикнул еще, и опять спазма сдавила горло, я только прошептал едва слышно, одними губами:
- Никита!.. - Споткнувшись о корень, я упал на Никиту Доброва. Он меня тоже узнал и тоже только и смог прошептать:
- Димка!.. - Мы обнялись, сдавливая друг друга, - Димка, родной мой… Жив?..
- Вот это встреча! - отметил Филипп Иванович растроганно и зашагал прочь, оставляя нас одних.
Так мы встретились с бойцами одного из первых, еще малочисленных, еще неопытных, еще не совершивших ни одного боевого подвига партизанских отрядов. Должно быть, какая-то сила не выпускала меня из заколдованного круга, чтобы я мог повидаться с Никитой…
- Где Нина? - спросил я.
- Здесь, со мной!
Опять предательская, немужская слабость подкосила мне ноги. Я сел возле дерева, еще не веря Никите. Он присел рядом.
- Когда я узнал, что её немцы угнали в Германию, то, знаешь, я, здоровый парень, потерял сознание. Потом мы сели на лошадей и - в погоню за обозом. Я или отбил бы ее или бы погиб… - Он долго свертывал папиросу трясущимися пальцами, рассыпая табак, прикурил, осветив на миг свое похудевшее лицо. - Но, к счастью, мы опоздали: на дороге уже гремели выстрелы, девушек освободили без нас, они все вернулись в село. Среди них была и Нина… За это освобождение, за убитых немцев Жеребцово расплатилось сполна: его утром же и выжгли. Хорошо, что в ту ночь мы увели весь скот, вывезли хлеб, картошку, овощи.
Из темноты, куда Филипп Иванович и Мамлеев увели Щукина, Чертыханова и Васю, доносилось ленивое мычание коровы, тонкое, льстивое козье блеяние; испуганно встрепенувшись, запел петух, за ним второй, - жутковато слышать в лесу полночный петушиный крик…
- Никогда не воображал себя партизаном, а вот, видишь, пришлось стать им, - проговорил Никита. - Как все перевернулось, Дима!..
- У меня такое ощущение, Никита, будто все страдания, которые испытало человечество за многие тысячи лет, достались мне одному, легли вот сюда, в грудь. На моем теле нет поры, куда бы ненависть не приложила свои огненные ладони… Смерть не раз вставала рядом и заглядывала мне в душу своими пустыми глазами. Но отступала… Из тридцати одного человека в роте уцелело, быть может, пять-шесть. Я начинаю верить в свою звезду. Я часто вижу, как звезды, отсветив свое, падают, и думаю: вот еще чья-то голова поникла.
Моя звезда где-то держится еще, светит… Позапрошлым днем мы лежали под настилом, лицом в грязь, по нашим спинам немцы стучали каблуками, проезжали повозки.
Помнишь, у Белинского сказано, что у всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты; и о человеке можно безошибочно судить, только смотря по тому, как он действовал и каким являлся в эти моменты, когда на весах судьбы лежали его и жизнь, и честь, и счастье. И чем выше человек, тем грандиознее его история, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее… Мы переживаем критический момент. Говорят, немцы Москву захватили?..
- Я тоже слышал об этом. Но не верю. Захватили они. ее или нет, от этого борьба наша не ослабнет, она будет только жестче. Немцы еще не подозревают всего того, что для них готовится в тылу. Теперь каждая деревня - отряд. Скоро они, фашисты, почувствуют их силу.
- Что делает ваш отряд? - спросил я.
- Пока еще ничего не сделал, только намечаем. Трудновато с непривычки-то… Оружие у нас сгорело в сельсовете, придется доставать. На завтра наметили первую вылазку. Может быть, примете участие?
- Нет, - отказался я. - Будем пробиваться к своим…
- Ты из Москвы когда выехал? - Я понял, что Никита хочет узнать о Тоне, но прямо спросить стесняется.
- Уезжал - никого не видел, - сказал я. - Тоня при мне еще не вернулась с юга… - Я почувствовал, как плечо его толкнулось о мое плечо, успокоил: - Но она не потеряется, выберется… Соседка сказала, что заходил к нам Саня Кочевой, и почему-то тоже в военном…
- Он военный корреспондент "Комсомольской правды". Старший лейтенант. Мне случайно попалась газета с его очерком "Сражения на минском направлении". Горячо пишет, с яростью…
- Теперь мне все понятно, - отозвался я. - Удастся ли встретиться с ним…
Никита, как бы вспомнив что-то, поспешно встал и скрылся во тьме.
Я посидел немного с закрытыми глазами, прислушиваясь к глухим стукам в спину - это билось сердце, гулко и ровно. Слышался серебряный Васин голосок. Ежик рассказывал о том, как они с Чертыхановым добывали мед. Услышав шорох шагов, я поднялся. Сердце сдвоило, остановилось, а потом учащенными толчками погнало кровь к голове, к вискам. Темнота как будто расступилась, и я увидел Нину: она шла ко мне сквозь пламя пожарищ, сквозь взрывы, сквозь беды и страдания, светлая, как сама жизнь. Я почувствовал, как от меня все отдалилось: ненависть, ожесточение, усталость, - осталось одно, большое и нетленное: любовь.
Нина, неслышно подступив, взяла мое лицо в свои ладони - ее продолговатые, сияющие счастьем глаза светились перед моими глазами, - поцеловала в губы, потом обхватила мою шею руками, тихо, с нежностью прошептала: