Получалась довольно интересная картина: вроде бы вестовой Казачок объехал полмира - на поездах, подводах, речных, морских и океанских кораблях, где только не побывал и имел полное право гордиться своими путешествиями перед товарищами по полку… Но если вдуматься, то выходило, что заноситься нечем: много Осип ездил, да мало узнал. Известно, что цирковые арены во всем мире одинаковы, тринадцать метров в диаметре. Вот их-то Юлиус больше всего и видел, и рядом с ним работали, ненадолго уезжали и снова встречались одни и те же знакомые акробаты, дрессировщики, канатоходцы, клоуны. Мелькали вокзалы, площади, бульвары, порты и пристани, рестораны, харчевни, трактиры, церкви, пагоды, кумирни, дворцы и фанзы, вертелись в памяти, словно разноцветные стекляшки в трубочке, подаренной тетей Франческой. В душе оставалось лишь то, что связывало с Родиной, с домом, семьей. Так в маньчжурском городе Харбине, в цирке с названием "Мартиний и Милений", он вдруг увидел своего любимого старшего брата Володю. Не въяве увидел, а на фотографии, вывешенной в фойе. То был снимок, вырезанный из журнала "Нива", и на нем брат стоял рядышком с двумя, наверное, самыми знаменитыми силачами России, да и всего мира, слева Иван Поддубный, в центре Иван Заикин. Кто-то, увидев их, сказал: "Три богатыря". Они сфотографировались в этом самом цирке в 1910 году, когда проходил чемпионат борцов.
Роберто и Франческа привязались к мальчику, относились к нему все душевнее. Наверно, еще и потому, что детей у них не было. Они хорошо его одевали, сытно кормили, но не учили. Сами не читали и не писали по-русски, да Роберто и не считал грамотность нужной для циркового артиста. И мальчик, блиставший на манеже, знал лишь буквы и по складам читал вывески. Зато, памятливый и любопытный, походя, крутясь среди местных ребятишек, нахватался разноязычных слов, так что вполне мог изъясняться на монгольских и китайских базарах, кое-что понимал и по-японски.
Ему исполнилось двенадцать, когда разразилась мировая война. И неожиданно для Юлиуса все переменилось. Он-то полагал, что никогда не расстанется с Кальдовареско и доброй Франческой. Но чета португальцев решительно засобиралась в Европу. Не спрашивая согласия, купили билет и на мальчика.
И теперь, спустя много лет, Осип до мелочей помнит тот осенний день 1914 года. Большой белый пароход у пристани. Последний их разговор. Подхватив чемоданы, учитель направился было к трапу. А у него, двенадцатилетнего мальчика, все путалось в голове, он не мог заставить себя пройти этот десяток саженей и взобраться на высокий борт. Понимал, что предстоят не просто гастроли, пусть самые дальние и долгие, предстоит разрыв с родиной, с домом, возможно, навсегда. А оставшись в России, он еще хоть как-нибудь доберется до Верхнеудинска к маме, а там, глядишь, вернется отец…
- Я не поеду, дядя Роберто, - как мог, решительно сказал Осип.
Видимо, Кальдовареско сразу почувствовал его правоту. Усы его дрогнули, он даже не пытался уговаривать, махнул рукой. На прекрасных и грустных глазах тети Франчески выступили слезы.
Дядя Роберто поставил к ногам своего ученика большой и тяжелый зеленый ящик. В нем была цирковая аппаратура, с которой Осип работал, реквизит и одежда. Акробат верил, что его ученик еще вернется на манеж. Прощаясь, Кальдовареско сказал:
- Ты есть артист, мой мальшик.
И Юлиус действительно вернулся в цирк. Но это произошло шесть лет спустя.
4
- Ты Мальчика решил выучить и утереть буржую нос. Правильно говорю? - спросил Балин.
- Правильно, да не совсем.
- Ну и ладно. Ты его лучше мне подари, а то продай.
Осип отрицательно мотал головой:
- Самому нужен.
Оба поглядели на стройного, подбористого, с высокой крутой шеей снежно-белого молодого меринка, переступавшего точеными ногами в черных коротких чулочках. Конь этот притягивал вожделенные взгляды многих бывалых кавалеристов. Мальчик свободно и легко менял аллюры, хорош был и на рыси, и в галопе, давалась ему и иноходь. И Казачок действительно некоторое время питал надежды на цирковое будущее своей лошадки. С тех пор как взял ее у плененного казачьего офицера, настойчиво учил разным кунштюкам. Мальчик мог подтанцовывать своими ловкими суховатыми ногами, поворачиваться, словно в вальсе, умел вынимать у хозяина из нагрудного кармана платочек, опускаясь на колени, поднимать с земли мячик или букет цветов и преподносить его даме, делать цирковой поклон-комплимент. Способный был к цирковой науке меринок, что и говорить. Однако Юлиус по здравом размышлении понял, что предъявлять Воргулеву такой бедный номер нет смысла - засмеет.
Да, он утрет нос главному пайщику и докажет, что может не только повторять старые номера, но и создавать кое-что новенькое, причем сам. Сам! Настанет день, когда он преподнесет сюрприз старому ворчуну. Но его надежды и мечты связаны не с конем, а с той замечательной девушкой, с которой…
Вот он заходит к Воргулеву и скромненько говорит:
- Хозяин, прошу на арену, хочу вам кое-что показать.
Недоверчиво поморщившись, тот все же пойдет, а за ним увяжется почти вся труппа. И когда артисты усядутся на первый ряд, он, Юлиус, хлопнет в ладоши, звонко крикнет: "Алле!", и из-за кулис выпорхнет Леля в розовом трико, в каком была первая увиденная им в Верхнеудинске цирковая балерина, и сделает книксен. Она так красива, гибка и изящна, что Воргулев уже от этого придет в восторг, а старый клоун воскликнет: "Шарман" - и чмокнет сложенные щепотью пальцы. А Леля и он, Юлиус…
Дальнейшее представлялось весьма туманно. Но Осип не сомневался: выдающийся номер будет. Ведь Лелька действительно чудо. Шарман. А сама встреча с ней - невероятная удача, хотя произошла в обыкновенный, ничем не примечательный вечер.
В понедельник цирк был закрыт. Но Осип после дневной скачки с донесениями, распоряжениями, нарядами отпросился у Балина якобы на репетицию. Командир эскадрона прекрасно знал, что пойдет не в цирк, а в железнодорожный клуб на танцы, и сам туда же собирался - его с баяном ждали станционные девчата и парни.
Мрачноватое, задымленное кирпичное здание притягивало молодежь всей округи. Пыльный, прокуренный зал, оглашаемый свистками и гудками паровозов, перестуком колес и звоном буферов, по вечерам редко пустовал: то митинг, то собрание, то спевка, то танцы.
В зале было людно. Густо, тесно крутились пары, поскрипывал щелястый пол, стенки подпирали парни и девчата, бойцы-народоармейцы лузгали семечки, дымили цигарками. Сизый дым плавал под потолком. Балин быстро приметил Осипа:
- Будь здоров, браток, с самого обеда не виделись. Хочешь для тебя сыграю?
- Сделай одолжение.
- Ну раз так, даю гопака для Казачка, - командирским голосом провозгласил Балин. - Выходи! - И, раздвинув меха, заиграл любимую Оськину пляску.
Шашки вон, пошли в атаку! Хорошо играет Иван, но в пляске с Оськой тягаться трудненько. Выходка у него поначалу медлительная, плавная, а уж потом - жги, жги, говори… Мягко и упруго ступают ноги в хромовых сапожках. Проходочкой, пробежкой, скользом, руки кренделем - и понеслись. Задробил Казачок каблуками. Мелькают руки, блестят сапоги - не уследишь. И вдруг как в омут кинулся, провалился вприсядку, глубоко, до самого пола. То опустится, то подскочит, одаривая всех ослепительной улыбкой.
Осип не был бы артистом, Юлиусом, если бы не наблюдал за зрителями даже в вихревой пляске. Еще Кальдовареско учил: "Смотри, понимай публик и тогда возьмешь от нее много кураж". И вот, припечатывая шаткий пол веселыми ножками, перехватил он восторженный взгляд больших голубых глаз. Заметил и не упустил. Покружив по залу, возвратился к этим глазам и снова пустился вприсядку. Для нее, для голубоглазой девушки. Вызывал на пляску: выходи, выходи.
Она вышла в круг. Белолицая, с едва заметным робким румянцем, чуть вздернутым коротким носиком, крутым потоком волнистых каштановых волос, в белой кофточке, мягко обрисовывающей маленькие груди, она казалась хрупкой, если бы не стройные крепкие ноги, открытые короткой расклешенной юбкой. Ладные, с полными икрами, они как бы говорили: я сильная, ловкая.
Осип выбил перед девушкой призывную дробь. Подумал: как хорошо, что она ниже его, иначе было бы неловко. Расправив плечи, девушка смело пошла на его вызов, ответила дробью каблучков, и они поплыли по кругу. Ноги ее скользили легко, тонкая талия плавно изгибалась, и вся она как бы обтекала его, не приближаясь и не удаляясь, будто привязанная невидимой нитью. Покоряло это ее чувство соразмерности и такта, которое так ценили в цирке у балерин, акробаток. И тогда он подумал словом старого клоуна: "Шарман".
- Шибче, шибче! - крикнули из публики.
Опережая его, она нырнула вприсядку. Здорово! У Казачка был в запасе несравненный ползунок, который никто ни в полку, ни в цирке не мог повторить. И он пошел: бешено отталкиваясь от пола, перебирая ногами и руками, закрутился чертом, и весь зал замер, следя за этим искрометным мельканием. И теперь уже баянисту Балину, который едва успевал за бешеным темпом, кричали:
- Шибче, шибче, Иван!
А девушка, в контраст его быстроте, медленной павой, через такт поплыла вокруг вертевшегося волчком Казачка. "Артистка, - мелькнула у него мысль, - артистка".
Провожая ее домой, Осип хотел было выдать привычные в цирке выражения, что он очарован ею, что она пронзила стрелой его сердце, но почему-то сдержался. И долго не знал, что сказать. Наконец сообразил просто представиться.
- Зоя Кузеева, - ответила она, подавая прямую ладошку. - Но друзья зовут меня детским именем Леля… А вас я знаю, вы ведь Юлиус из цирка? Да?
Осип был польщен. Оказывается, Леля видела все, что он представлял на манеже, ей очень нравился баланс на проволоке и восхищал "Матрос в бурю".
- Это ведь все вы?
- Да, - скромно согласился он. - Я работаю слабую и тугую проволоку и корд-де-парель.
- А это что такое?
- Так называется вертикальный канат, - снисходительно пояснил он. - Еще переводят как опасный канат.
Они шагали рука об руку по берегу Читинки в летних прозрачных сумерках. Неширокая речка в кисее легкого тумана казалась сказочной. Даже в цирке, если бы хозяин очень захотел поразить публику оформлением, освещением и всякими разными эффектами, то не добился бы того, что сделал этот туманец, обративший прибрежные хибарки в таинственные терема, скучноватые купеческие особняки во дворцы, а недалекие сопки в недосягаемые и прекрасные горные вершины, освещенные тихим светом нарождающегося месяца. И тогда-то Осип, слегка обнимая Лелю, подумал, что его ждет большая радость…
* * *
Эскадронный все же догадался о течении мыслей Казачка. Ухмыльнувшись, сказал:
- Ладно, Оська, коли не угадал насчет меринка, то теперь не ошибусь. Думаешь ты о той девчонке, с которой в клубе плясал. Точно?
Дружку не соврешь, и Осип, невольно краснея, ответил:
- Ну и что? Тебе, что ли, приглянулась?
- Еще как. Первый сорт. Даже прикинул, не отбить ли, да отказался. В твою пользу… Ну и как? Проводил, по темным уголкам походил, приголубил для первого знакомства?
Осип неопределенно хмыкнул. Его и притягивали, и смущали разговоры о женщинах, которые часто и охотно заводила эскадронная братва.
Когда бойцы спрашивали Осипа про его успехи на женском фронте, он многозначительно отмалчивался. И братва считала: девчонок у него целый взвод - циркач, знаменитость, обходителен и всегда при деньгах. В действительности Казачок и одной-единственной барышни не имел. Но в этом бы никогда не признался…
Кроме мамы, которую так давно не видел, он нежно любил тетю Франческу. На манеже и за кулисами молодые артистки жалели и баловали его, но все это было чисто по-дружески. Видел Осип и доступных женщин в ресторанах, трактирах, гостиницах и постоялых дворах, знал, что премьеры цирка - борцы, акробаты, гимнасты - пользовались успехом у богатых и знатных дам - купчих, чиновниц и даже дворянок. Случалось, что поутру, разминаясь на сумрачной арене, играя мускулами, мужчины хвастались своими ночными похождениями… Все было жгуче-любопытно, но так далеко от него, мальчишки, живущего цирком! И только сейчас вот Осип испытал чувство необыкновенного беспокойства и томления, когда кровь шумит в висках и ты не в силах отвести глаз от нежных плеч…
Но попробуй объясни Ване Балину, что и Лелю он прежде всего хочет уважать, и мысли его текут совсем не туда, куда предполагает Иван. У того, беса, одно на уме…
- Слушай, - не отставал эскадронный. - Хочешь помогу? Такой секрет знаю, на шею кинется. А уж ты, - голос его потеплел, - продай коня. Или променяй. Я шашку с серебряным эфесом дам, ту, что у есаула взял, не пожалею.
- Шиш тебе, а не коня, - со внезапно вспыхнувшей злобой огрызнулся Осип.
- Ишь ты, остервенел, - изумился и обиделся Балин и, позванивая шпорами, медленно удалился от "взбесившегося" Казачка.
А Осип вскоре остыл, отмяк: у него, вспыльчивого и заводного, зла надолго не хватало. Ну зачем сорвался? Мог бы Ивану толком обсказать, о чем думал и договаривался с Лелей, какая она понятливая, ответная и способная. А почему застеснялся? Подумал, засмеет: "Ну и конник! Нет чтоб девчонку приголубить, так цирк затеял".
Эх, рассказал бы, как оно было…
А было так. Он назначил Леле свидание в городском саду после представления. Они встретились и долго бродили по городу. Осип держался чинно, говорил мало. И влекло его к Леле, и хотелось приголубить, да удерживало уважение к ней и заветная мысль. Сказать - не сказать?
И Осип решился. Поделился своими цирковыми бедами и признался, что единственное его спасение в том, чтобы подготовить новый потрясающий номер. И в этом может помочь только она..:
- Я?!.
- Только ты.
Она задумалась надолго и сказала очень серьезно:
- Хорошо, я попробую. Условие такое: испытай меня и скажи правду, способна или нет. Обязательно правду!
Репетировать договорились в клубе, пораньше, до танцев и лекций. Первая же проба показала, что дело пойдет. Леля была сильной, гибкой и на удивление переимчивой. Стоило показать ей шпагат или мостик, она тотчас повторяла, не очень-то чисто, но довольно сносно.
- Ты с кем-нибудь занималась?
- Что ты…
- Давай-ка повторим. - Подражая Кальдовареско, он заставлял Лелю снова и снова выполнять упражнения, не замечая ее закушенных от напряжения губ.
- Глубже, не жалей костей.
Она оказалась упорной и трудолюбивой.
Осип с нетерпением ожидал очередного занятия. Радостно было чувствовать себя творцом и надеяться на успех. А его самого разве не приметил, не оценил опытным глазом португалец? Так вот и он выбрал Лелю. Теперь надо работать и работать!
В пропыленном, душном зале железнодорожного клуба работать было трудно, но Леля не жаловалась. Она доверчиво опиралась на него, провисала в его руках, и он мучительно и сладостно ощущал ее нежное и податливое тело, сдерживал себя от неверного, но такого желанного движения и иногда думал: а вдруг этого ждет сама Леля?..
Работать и работать. Они репетировали, забывая о времени, и трижды он опаздывал на поезд "ученик" и широким шагом, а то и бегом к ночи едва добирался до кавалерийских казарм.
По дороге он фантазировал, воображал себя на устланном коврами, ярко освещенном помосте, в центре арены и рядом Лелю, облаченную в яркое трико, изящную и ловкую. Красивая пара исполняет акробатический танец… Он пока не знал этого танца, но он его, несомненно, придумает, и публика наградит их аплодисментами, и Воргулев в своем черном фраке бодро выйдет из-за кулис и провозгласит:
- Повторяем на бис номер-приму: "Два-Юлиус-два".
Да, так будет называться этот номер, так оно и будет.
5
К полудню Атаманская площадь накалилась, как огромный противень в русской печке. Ветер гнал колючую и горячую пыль. Истомленные ожиданием бойцы лениво переговаривались, все чаще поминая казармы и обед.
- Кишка кишке кукиш кажет, брюхо к спине прирастает.
- Эх, братцы, не дождутся нас на Песчанке щи да каша.
Аксенов сочувственно прислушивался к разговорам. Да, рановато стянули на площадь войска. Получился, по старой присказке, фельдфебельский зазор: командир полка приказал построить в полдень, батальонный - на час пораньше, ротный еще на два раньше, а уж фельдфебель с вечера взвод построил…
Так-то оно так, но главкома надобно встретить по всем правилам. Приезд его из Москвы знаменуют резкие перемены. Служебную узду затянут потуже. Это справедливо: одно дело громить в тайге летучие японские отряды и казачьи сотни, другое - наступать на четко организованную, щедро снабжаемую японцами белую армию, во главе которой стоят генералы.
Дисциплину Аксенов уважал. Однако была у него, таежного воина, и партизанская гордость. Чем плохи потаенность, внезапность ударов и дерзость? И Василию Корнеевичу не хотелось, чтобы новый начальник весь нажитый ими опыт отринул. Аксенов еще не знал, что Блюхер сам прошел богатейшую партизанскую школу и потому ее достоинства ценил, но и недостатки видел отчетливо.
Волнуясь перед встречей с главкомом, Василий Корнеевич еще раз оглядел сломанный строй и решил принять меры предосторожности.
- Казачка ко мне, - приказал он, и по площади прошелестело: "Казачка - к командиру полка".
Через несколько минут Осип получил задание:
- Будь на вокзале. Подойдет поезд с главкомом, убедись лично и - немедля сюда. Скачи - аллюр три креста! Понял?
- Так точно, товарищ комполка.
- Марш!
Послушный отданному поводу, Мальчик весело зарысил по площади. Осип оглянулся и встретился глазами с Балиным. Тот смотрел, любуясь и завидуя. "Отдать, что ли, ему коня? Прямо сохнет по Мальчику. Ну нет, не сейчас, вот когда с Лелей укоренимся в цирке…".
Оставив позади площадь, Осип вынул часы-луковицу и отколупнул крышку. Половина первого. Время самое подходящее. Вот-вот Леля с подружками выбежит из каменного дома управления дороги, где работает секретарем-переписчицей, и заспешит на станционный базар за своими любимыми пирожками с требухой. Встретит он ее сейчас, поговорит, проводит, услышит паровозный гудок, пришпорит меринка - и мигом на вокзале.
К управлению дороги Осип подгадал точно: Леля сошла с высокого крыльца. Заметив его - еще бы не заметить всадника на белом коне, - побежала навстречу.
- Какая у тебя лошадка красивая. Я ведь тебя верхом первый раз вижу.
- Да, - он склонился к ней с седла. - Мой Мальчик, мой Бельчик, не только красивый, но и умный. Кое-что умеет.
- Ой, покажи, а!
- Прямо здесь?
- Здесь. Пусть все смотрят, - она кивнула на своих подруг, завороженно застывших перед стройным конем и нарядным всадником.
- Ну что, Мальчик, покажем?
Мягко покачивая поводом, Осип потихоньку стал напевать цирковой марш, и меринок старательно, угадывая желание хозяина, запереступал ногами. Эх, настоящую бы музыку сюда, балинский баян. Мальчик бы еще веселей заплясал!.. Представление так представление, загорелся Казачок и, спрыгнув на землю, расстегнул кармашек френча, выдвинул уголком платочек и погладил коня по храпу, И Мальчик потянулся мягкими губами и выхватил платочек. Помахивая головой, продемонстрировал его публике - прохожих скопилось изрядно. Войдя в роль, Осип соображал, как бы поэффектней преподнести последний фокус - подать цветы даме, но Леля спросила:
- И ты этому сам его научил?
- Кто же еще?