Что тут поднялось! Карпо Чуриков, брызжа слюною, выбросил фонтан ругани, полез с кулаками на одного из молодых полицаев, которого подозревал в каверзе. Успокоили не на шутку разволновавшегося активиста тем, что порвали бумажку и клочки сожгли на подоконнике.
Девять остальных "бюллетеней смерти" были признаны действительными: никто из присутствующих не вступился за тех людей, фамилии которых были оглашены, и Раевский переписал их в один список. Девять жизней выкладывали помощники Раевского, как жертву, как очередную плату за собственное благополучие.
Довольный, Раевский спрятал список и приколотые к нему булавкой "бюллетени смерти" в нагрудный карман: он так-таки добился своего - отвечать теперь будут все, не он один.
- Не расходиться, - предупредил Раевский. - Проведем аресты, тогда можете проваливать…
Вылезая из-за стола, поморщился: хотя после приезда из Каменки он и переменил белье, но, черт подери, запах все же остался.
- Кто там дежурит? - закричал он. - Запрягай живее!
Спустя четверть часа от сельуправы в разные концы села разъехались подводы с вооруженными полицаями.
Два пистолета, которые Хальке фон Руекопф носил на поясном ремне, были не только признаком привязанности к огнестрельному оружию. Пистолеты являлись орудиями труда полковника, подобно запасу заточенных карандашей у стенографистки или набору метчиков у слесарей. Один служил для пулевой стрельбы, второй, заряженный холостыми патронами, применялся при инсценировках расстрела. Допрашиваемого ставили к стенке, полковник долго целился, стрелял и делал вид, что промахнулся.
Это был сильнодействующий прием, и часто с его помощью удавалась сломить волю арестованного. Однако, когда попадались закоренелые, и это не действовало. Тогда полковник будто бы случайно, чтобы прикурить сигарету, клал пистолет на стол. Некоторые из допрашиваемых не выдерживали искушения, хватали пистолет и подымали стрельбу в ухмылявшихся охранников.
После продолжительной практики в фельджандармерии организовать допрос дюжины крестьян, доставленных в комендатуру, для полковника не составило особого труда. Даже не пришлось прибегнуть к приему с холостым пистолетом. Никто из арестованных, конечно, не признавался, что подложил на дорогу мины, но этого и не требовалось. Надо было, чтобы несколько человек подписали заранее составленный протокол допроса. В протоколе в ярких красках расписывалась история нападения на машины группы коммунистов-злоумышленников, члены которой, расписавшиеся ниже, полностью признавали свою вину.
Трудность заключалась лишь в том, чтобы арестованные подписали протокол не читая.
Для начала всем подряд всыпали плетей. Затем по одному вводили в комнату, где на столе лежали экземпляры протокола, стояли у стен охранники наготове с палками в руках. Обер-лейтенант Швальк, хорошо владевший русским языком, совал арестованному автоматическую ручку и говорил:
- Подпиши.
Если арестованный пытался читать, то с обеих сторон на его спину обрушивались плети и палки. Человек ронял авторучку и вскрикивал от боли.
- Ты не хочешь подписывать? - удивлялся обер-лейтенант. - Тогда тебе будет много хуже…
- Я прочту… - заикался арестованный. И сгибался под градом ударов.
- Считаешь нас обманщиками? - кричал Швальк. - Это оскорбление! И ты поплатишься…
Пять человек поставили свои подписи, не зная, что подписываются под собственным смертным приговором. Не чувствуя за собой никакой вины, они думали, что явились жертвой недоразумения, которое скоро разъяснится, и их отпустят по домам.
Остальные наотрез отказались подписывать подозрительный документ. Эти люди уже успели познакомиться с нравами фашистов и ждали от них любой подлости. А что жандармы умышленно не давали читать протокол, укрепило их подозрения.
Их били плетками, ножками от стульев, рукоятками пистолетов. Но избивали теперь без особого старания, потому что "план" был выполнен, однако служба есть служба, и охранники привычно выполняли свою работу.
После обеда арестованных разделили на две группы. Пятерых, подписавших протокол, заперли в подвал. Остальным приказали смыть кровь с разбитых лиц, потом каждому вручили справку с печатью. Из справки явствовало, что податель сего, такой-то, признан трибуналом фельджандармерин невиновным и освобожден из-под стражи.
Вручая справки, обер-лейтенант Швальк говорил каждому с улыбкой, не лишенной приятности:
- Поздравляю с оправданием!
Но на этом церемония освобождения не кончилась. Полковник пожелал сказать речь, которую перевел на русский язык обер-лейтенант:
- Мы отпускаем вас. Вы теперь имеете право идти домой. Не сердитесь на наши удары. Это удары любви. Отцы тоже наказывают своих детей, когда те провинятся. Но дети не обижаются. Мы - ваши духовные отцы, вы - наши дети. Таить зло на отцов запрещено. Наш отцовский суд скор, но справедлив. Вы сами убедились сегодня в этом. Расскажите о справедливости немецкого суда родным и знакомым. Пусть множится в веках слава нашего мудрого и гениального фюрера! Хайль Гитлер!
Ничего не понимающие, в разорванной и окровавленной одежде, люди были выведены за ворота комендатуры, и солдат-часовой прокричал им:
- Weg!
Люди нерешительно, мелкими шажками двинулись по улице, еще не веря в свое освобождение, подозревая какую-то каверзу.
Из знаменцев домой возвращались четверо. Когда они молчаливой, понурой группкой проходили мимо Кучугур, их остановили солдаты, которые ставили два высоких столба неподалеку от покореженных взрывом автомашин. Вид прохожих солдатам показался подозрительным.
Все четверо предъявили одинаковые справки. Солдаты хохотали, показывая друг другу пальцами на печати фельджандармерин и на синяки освобожденных; начальство могло бы и не заверять справки печатью, шутили солдаты, потому что печати стоят на физиономиях.
16. СОБЫТИЯ НАРАСТАЮТ
В ночь, когда начались аресты, Никифор и Нюся Лущик расклеивали листовки в Пятихатках.
Никто не встретился им по дороге на выселки, ни один глаз не приметил, как появлялись на телеграфных столбах и воротах листочки из школьных тетрадок, исписанные печатными буквами.
Они почувствовали себя совсем в безопасности, как только, спустившись с Мамай-горы, перебрались по хлипкому пешеходному мосточку через Мамасарку и очутились на Нижней улице. Теперь они были на своей улице, здесь их каждый знал в лицо, и если бы кто и увидел, то никому не пришло бы в голову заподозрить в причастности к листовкам: гуляет хлопец с дивчиной - ну и что ж, что гуляет? Все были молодыми, все загуливались до третьих кочетов.
Не спеша шли они к хате Нюси Лущик. Маленькая девичья ладошка лежала на согнутой руке Никифора. Девушка тихонько смеялась, вспоминая, как за воротами, на которые она приклеивала листовку, неожиданно замычала корова и здорово её перепугала, Никифор вторил тенорковым смешкам.
Нервное напряжение разряжалось в смехе. Еще на фронте приметил Никифор эту особенность: после минувшей опасности люди хохочут по пустяковому поводу.
Глухое тарахтение подводы по песчаной дороге заставило их умолкнуть и насторожиться. Подвода на тупиковой Нижней улице, да еще в два часа ночи, - явление по нынешним временам необычное. Никифор за руку потянул девушку в ближний проулок. Молодые люди добежали до неглубокого рва, окаймляющего чей-то сад, прыгнули в него и притаились в бурьяне.
Фырканье лошади и дегтярно-смачный перестук колес теперь раздавались совсем рядом.
- Далэко ще? - спросил бодренький голосочек.
- Та ни, - ответил ему бас. - Ось третья хата по праву руку.
Осторожно Никифор высунул голову из бурьяна. В ночной теми он увидел лишь удалявшееся расплывчатое пятно. Лошадь, телега и сидевшие на ней люди угадывались главным образом по звукам. До слуха Никифора донесся характерный, такой знакомый ему звук - или показалось ему это? - будто винтовкой нечаянно задели о винтовку.
- Полицаи, - шепнула ему в ухо Нюся.
- Ты думаешь?
- Эсаулов. Его бас. К кому ж это они? Чья третья хата направо от угла? Так то ж Козловой! - почти вскрикнула девушка. - За тобой они!..
Никифор стиснул ей руку.
Некоторое время они сидели в своем убежище, прислушиваясь к скрипу удаляющейся телеги. Потом, поняв друг друга без слов, держась за руки, вылезли на противоположную сторону канавы.
Садами добрались к хате Козловой. Последние метры до хворостяной изгороди, за которой начинался двор, ползли на четвереньках. Полицаи уже выходили из хаты. Дарья Даниловна провожала их, доканчивая неумолчно-длинную бабью тираду:
- …Молодому так и погулять нельзя? Вон каждый вечер сколько гулянок собирается! Откуда ж мне знать, гдей-то он?! Коли скажете по какому делу, то я пришлю, как только заявится…
- Пришлешь? - недоверчиво переспросил басовитый голос и, колеблясь, нерешительно:-То Раевский требует… Мы до Раевского кликать его приихалы, срочно по якомусь дилу… Так ты, тетка, скажи, як заявится: хай ментом командируется в сельуправу, мы будемо тамо усю ничь.
Из окна хаты падал несильный свет коптилки. На одну-две секунды в световой полосе появились фигуры полицаев, тускло блеснули стволы винтовок.
Дарья Даниловна вернулась в хату, а полицаи, прежде чем сесть на телегу, о чем-то пошептались, закурили. Огоньки цигарок багряными точками вспыхивали в темноте. Сначала все огненные точки были рядом, потом одна из них отделилась и поплыла к плетню, остальные вместе с затарахтевшей подводой исчезли в проулке.
Понял Никифор: засада.
Тем же путем Никифор и Нюся выбрались на Нижнюю улицу и тут только смогли обменяться мнениями. Они были взволнованны и, сказать правду, растеряны. Обоим одновременно пришла в голову одна и та же догадка: кто-то их выдал!
Но кто? Кого из доповцев успели забрать? Почему не арестовали Дарью Даниловну?
- Домой тебе нельзя. Возможно, и тебя подкарауливают, - сказал Никифор девушке. - Утром пошлешь кого-нибудь из знакомых, чтоб разузнали.
У Нюси дрогнул голос, когда она отвечала:
- Як Галунец пойду. А ты как?
- Обо мне не беспокойся, лишь бы ты устроилась.
- Мне страшно одной… Может, вместе пойдем к Галунец? Только сначала давай проверим: есть у нашей хаты охрана или нет? - умоляюще прошептала девушка.
Никифор подумал и сказал:
- Не стоит зря рисковать. А вот всех наших предупредить нужно.
- А если на предателя наскочим?
И опять Никифор не смог дать ответа. Если предатель, то кто?! В Зое Приданцевой он был уверен, как в самом себе. Не поворачивался язык сказать что-либо против Наташи или Пети Орлова. Дарья Даниловна? Тут и вовсе смешно подозревать. Но почему, все-таки, её не арестовали? Боятся вспугнуть его? Ждут, когда он придет, чтоб забрать вместе?
- Слушай, Нюся, - сказал Никифор. - До утра мы нее равно ничего не поймем. Если предательство, то предателя наверняка оставят на свободе, а остальных арестуют. Но мне не верится, чтоб между нами завелась сволочь. Тут что-то другое. Айда к Зое, предупредим её. А потом к Орлову и Наташе.
С величайшими предосторожностями они пробрались к хате, где квартировала Зоя. Нюся сказала, что надо стучать в крайнее от утла окно. Постучали тихонько.
Ответа не было.
Не решаясь постучать громче, чтобы не разбудить хозяйку с детьми, Никифор потянул за выступ рамы, та с легким стуком открылась.
- Кто здесь? - метнулась в глубь комнаты белая тень.
- Зоя, не бойся! Это я, Нюся Лущик. Иди скорей сюда!
Белая фигура приблизилась к окну. На подоконник легли голые девичьи руки.
- Ты зачем, Нюся? Кто это с тобой?
- Я, - сказал Никифор.
Зоя вновь отпрянула в глубь комнаты со смущенным возгласом:
- Я же не одета!
- Все равно ничего не видно, - усмехнулся Никифор. - Быстрей одевайся и вылезай через окно. Как можно быстрей и тише.
Зоя Приданцева ни о чем не знала и не могла помочь найти ключ к отгадке событий.
Втроем они обсудили положение и опять-таки пришли к единственно возможному в создавшихся обстоятельствах решению: дома не ночевать, предупредить Наташу и Орлова.
Девушки, подавленные и невеселые, не хотели разлучаться - вдвоем они чувствовали себя уверенней и не так было страшно. Никифор предложил им сходить к Наташе, посоветовав снять туфли и идти босиком - шаги будут бесшумней.
Самому ему ничего другого не оставалось, как идти к Пете Орлову.
На стук в закрытую ставню первой отозвалась Жучка. Она заметалась во дворе, залаяла так яростно, что сразу переполошила собак всей улицы.
- Жучка! Жучка! На кого ты лаешь? - послышался со двора голос Наташи, будто бы она и не спала, несмотря на четвертый час ночи, а сидела на ступеньках крыльца.
Зоя и Нюся окликнули её негромко.
Наташа не выказала удивления, молча повела их в хату. Те, не зная, что и подумать, шли за ней и озирались настороженно.
В кухне горел светильник. У стола сидела мать Наташи и штопала женскую сорочку. При появлении гостей она разогнулась, отложила штопку.
Зоя и Нюся недоуменно переглянулись.
- К вам, случаем, полицаи не приходили? - спросила Зоя.
- Як же! Булы, - вместо Наташи ответила мать.
- Давно ушли?
- Кто? - не поняла Анна Ивановна.
- Да полицаи же!
- Так воны булы ще до обида.
- Ну и что?
- Забирают меня, вот что, - грустно сказала Наташа. - Мать в дорогу уж готовит…
Наташа подала бумагу, какой-то бухгалтерский бланк, поперек которого было выведено крупно: ПОВЕСТКА. И дальше писарским затейливым почерком:
Сим предлагается Вам 5 сентября с. г. явиться в Знаменскую сельуправу на предмет отправки в Германию по добровольному набору. Медицинское освидетельствование 3–4 сент. в райбольнице. Иметь при себе две смены белья, чашку, ложку и запас продуктов на пять дней. Староста Знаменской сельуправы - РАЕВСКИЙ И. Я.
Двойственное чувство испытывали Зоя и Нюся: с одной стороны, хорошо, что полицаи и не думали арестовывать Наташу, с другой - отправка в Германию мало чем лучше. От первой партии угнанных приходили измаранные цензурой письма. Уж только по одному этому чувствовалось, что несладко живется на Неметчине. И если почерк у писавшего был непонятный, то проскакивали иногда не замеченные или не разобранные цензором фразы, сообщавшие о тяжелом труде и полуголодной жизни.
- Проститься пришли? - спросила Наташа бесцветным голосом. - Думали, меня завтра угоняют? Нет, еще через три дня.
- Мы по другому делу, - сказала Нюся, указывая глазами на мать. - А вы, Анна Ивановна, что ж так торопитесь со сборами?
- Мама расстроилась, - силясь улыбнуться, сказала Наташа. - Плакала тут… Ну и мне ложиться не хотелось.
Анна Ивановна словно ждала какого-то сигнала, и этим сигналом послужили последние слова дочери: слезы ручьем потекли у нее из глаз. Наташа подошла к ней, прижалась щекой к щеке, зашептала ласково, успокаивающе:
- Не надо, мама моя. Ну перестань! Может, забракуют меня на медицинской комиссии… Утри слезки, мамочка! Ну, вот и все. А то, что толку плакать!..
Девушка уговаривала мать, как взрослая женщина уговаривает ребенка, - будто дочь и мать поменялись местами.
В саду, куда Наташа увела своих подруг, девушки уселись под яблонькой, и Нюся шепотом рассказала, что случилось. Расспрашивая о подробностях, Наташа оживилась. Общая беда отвлекла ее от собственных жертвенных мыслей, и она снова превратилась в энергичную, активную Наташу. Строила догадки, высказывала предположения, у кого можно спрятаться на ближайшие дни. Посоветовала девчатам никуда больше не ходить, а остаться ночевать у нее.
- Прямо здесь, в саду. В случае чего, полицаи и не вздумают искать здесь. Я притащу матрац, одеяло, папину шубу - лады? А утром пошлю Гришутку к вашим, чтоб не беспокоились. Заодно и к Орлову сбегает, узнает, где Махин. Договорились? Ну, посидите здесь, я мигом…
И помчалась к хате, сбивая юбкой с картофельной ботвы холодные капли росы.
Легли поперек матраца, ноги закутали шубой, как полостью, а сверху прикрылись старым ватным одеялом. Тащить в сад чистые подушки Наташа не решилась - в головах постелили сено.
- Мягко, тепло и мухи не кусают, - резюмировала Нюся.
Предутренний ветерок шелестел в листве яблони, уже облегченной от бремени плодов, готовящейся на будущую весну вновь принять сладостный груз на свои ветви. Но до весны было еще далеко. Впереди лежала длинная зима с морозами и метелями. И яблонька роняла на заосеневшую землю побитые ржавчиной ненужные теперь листья.
Несколько листочков с легким шорохом опустились на одеяло.
- Наташа, ты не спишь? - шепотом спросила Зоя.
- Нет. А что?
- Если тебе уйти на время из Знаменки, а?
- Я и в самой Знаменке спряталась бы так, что с собаками не кашли бы, - вздохнула Наташа. - За маму и Гришу боюсь. Они грозятся маму вместо меня забрать, если не явлюсь…
- А про медицинскую комиссию ты говорила?..
- То я мать успокаивала. А сама знаю: здорова… Не надо об этом, - взмолилась вдруг Наташа. - У меня и так голова кругом идет. Утро вечера мудренее.
- Спите, девчата. Ночь кончается, а они разговоры разговаривают, - сонным голосом запротестовала Лущик.
Минут десять под яблоней, кроме шороха листьев, ничего не было слышно. Потом раздались равномерные посапывающие звуки - их издавала своим крючковатым носом Нюся Лущик.
- Зоя? А Зоя? - не выдержала Наташа. - Не спишь еще?
- Нет.
- Посмотри, у нас прямо над головой голубая звезда. Ты не знаешь, как она называется?
- Н-нет, - с удивлением протянула Зоя. - Слушай, тебе и в самом деле поспать не мешало бы. Я в эту ночь все-таки вздремнула маленько, а ты совсем не ложилась.
Наташа оставила замечание без внимания. Ей хотелось поговорить.
- В школе нам преподавали астрономию, но учитель был плохой. Я знаю лишь Большую Медведицу и Полярную звезду. И еще созвездие Ориона. И все. Сейчас облака на небе, а то показала бы. А эта вот светится… Голубая. Красивая.
Голубую звезду заслонили облака, зато в другом месте, в облачной полынье, выглянули сразу три звездочки. Они были неяркие, потому что край неба на востоке будто подсвечивал кто-то оранжевым прожектером и от этого звезды потускнели.
- Я все думаю, - негромко проговорила Наташа, - какой он будет коммунизм? И когда будет?
- Война помешала, а то дожили бы, - сказала Зоя.
- Ты думаешь, не доживем?
- Сейчас война. Трудно делать какие-либо предположения.
- Нет, Зоенька, доживем. Обязательно доживем! Ну, может, не мы лично, а наши погодки-девчата. - горячо заговорила Наташа, приподнявшись на локте и глядя расширившимися глазами в лицо подруги. - Вот закончится война, и начнется… Ка-ак возьмемся дружно!
Столько непосредственности и веры была в словах Наташи, что Зоя невольно заулыбалась. И подумала, что она не смогла бы так: Наташу через несколько дней увезут на каторгу в Германию, а она с таким увлечением рассуждает о далеком послевоенном будущем.
В шестом часу утра, наговорившись, они заснули.