- Военная тайна, - отшучивались одни. Простодушно разводили руками другие, третьи хмурились. Сами бы дорого дали, чтоб узнать. А женщина была уверена, что кто-кто, а "военни люды" знают, до каких пор они будут отступать и когда начнут наступление - ведь от них же это зависело! - и обижалась, что от нее, жены красного командира, бойцы скрывают правду.
"Вполне возможно, - думал Никифор, - я видел того Подопригору, только по фамилии не знал…"
Сколько уж раз военная судьба мимолетно сталкивала его с людьми и тут же разлучала. Ни фамилии, ни имени не оставлял человек - лишь несколько оброненных фраз да иногда выражение лица в минуту сильного душевного напряжения. Кто он был, тот широколицый поджигатель, который погиб рядом с Никифором? Как его звали, откуда он родом? Следовало бы вытащить документы из кармана гимнастерки, но ведь разве до того было!.. Погиб безымянным. Напишут: пропал без вести. И о многих, оставшихся у той балки, раздавленных танками, напишут так. Может, и Подопригора - кто знает! - был там. По фамилии Никифор знал только командира взвода связи, а остальных командиров в роте только в лицо.
Бой у степной балки торчал в памяти, как заноза: и во сне, и наяву видел Никифор удивленное лицо смертельно раненного поджигателя танков, видел, как растекается по броне, словно огненная вода, горючая жидкость из разбившейся бутылки, как вздрагивают и нехотя никнут подрезанные пулями свекловичные листья. Стоял перед глазами навязчивым кошмаром кровавый блин раздавленного танками человека. На него, этого человека, вернее, на то, что осталось от него, Никифор натолкнулся в сумерках, когда очнулся от беспамятства и выполз из некошеной ржи на дорогу.
Над степью алел закат. Было тихо и пустынно. На фоне заката чернел силуэт танка с открытым башенным люком, на всю степь разило горелым железом, машинным маслом и еще чем-то тошнотворным. Шатаясь от слабости, Никифор побрел прочь. Куда идет, он не имел представления. Знал только, что надо идти на восток-закат, значит, должен оставаться за спиной.
Ночью в поле он наткнулся на четверых, чудом, как и он, оставшихся в живых. Один был оглушен взрывом и полузасыпан землей, это и спасло - немцы приняли за мертвого. Двое санитаров из эвакогоспиталя отсиделись в балке, укрывшись среди тюков свернутых брезентовых полотнищ от громадных госпитальных палаток. Четвертому помогли быстрые ноги и, главным образом, счастливая звезда. Этот, четвертый, не знал, а остальные в один голос говорили, что немцы, разозленные потерей двух танков, пристреливали раненых и пытавшихся сдаться в плен. Так что, похоже, из роты, усиленной взводом связи и артиллерийской батареей, от обоза и эвакогоспиталя остались в живых только они.
С короткими передышками они шли всю ночь и на рассвете в приречной березовой рощице увидели вооруженных людей. Вернее, сначала их, пятерых, увидели и окликнули: "Кто идёт?" Это был отряд в полсотни человек, сколоченный из окруженцев, с двумя ручными "дегтярями", минометом и лошадью, тащившей на простой крестьянской повозке ящики с боеприпасами. Люди были из разных частей, чуть ли не треть имела в петлицах треугольнички и кубики - младший и средний комсостав. Командовал ими старший по званию и возрасту, с седыми висками, интеллигентного вида комбат. Приказания он отдавал негромким, каким-то штатским голосом, обращался на "вы".
Командир взвода связи, под началом которого Никифор служил более месяца, тоже иногда обращался на "вы" к солдатам, но лишь в официальном порядке и когда делал разнос. Если уж завыкал, то жди нагоняя, крика, ругани. А этот говорил на "вы" всегда и со всеми. У Никифора спросил: "Хотите вместе с нами прорываться к своим?" А мог бы не спрашивать, просто приказать. Говорили, он из бывших царских офицеров, до войны работал инженером на каком-то крупном заводе и был мобилизован из запаса первой очереди. Откуда эти сведения - бог ведает. Вполне возможно, и выдумали. Когда не знают, выдумывают. Особенно, если сталкиваются с чем-нибудь непривычным.
Несмотря на негромкий голос и штатскую внешность комбата, слушались его беспрекословно, приказания выполняли старательно. Осторожно и словно бы не очень спеша, вывел он отряд к линии фронта, пересекли ее без всяких происшествий, без боя, потому что немцы и наши еще не успели закопаться в землю - линия фронта была прерывистой, подвижной, не установившейся окончательно.
Отходят на восток войска. Чем ближе к Днепру, тем чаще слышатся разговоры, что на этом большом водном рубеже прекратится отступление. Сама природа подготовила преграду немецким танкам.
Колонна, в которой шагал Никифор, на подходе к Днепру пересекла подготавливаемую оборонительную полосу. Покуда хватал глаз, в обе стороны от шоссе тянулся глубокий противотанковый ров, перед ним и за ним городского обличья девчата рыли окопы полного профиля.
- Эй, чернявая! - крикнули из колонны. - Далеко ли до Днепра?
Несколько девушек распрямили спины, не выпуская из рук лопат. Ответила не чернявая, а скорей белявая, которая была ближе:
- Та ни. К вечеру побачите Днипро.
- Ходим с нами, кохана!
- Мамка не велить! - в тон ответила девушка, и девичья компания прыснула смехом.
Бойцы, миновав укрепрайон, заметно повеселели. Окопы спешили закончить - значит, здесь думают обороняться. Отделенный, шагавший впереди Никифора, высказал догадку:
- Основная оборона - на Днепре. Тут предполье. Чтобы дать возможность основным силам спокойно переправиться через Днепр.
- Вумный ты, как вутка, - сказал кто-то и на лицах зацвели давно не виденные Никифором улыбки.
Им предназначалось переправляться через Днепр, а здесь в обороне будут другие. И это тоже вызывало немного эгоистическую, но вполне оправданную радость. Многие побывали в окружении, хлебнули лиха, испытали на себе ужас танковых атак - теперь им отводилось место за Днепром, как за крепостной стеной. Там тоже, понятно, не сахар, но по крайней мере не надо опасаться танков. А здесь, в предполье, пускай повоюют новенькие.
Подвода с женщиной из Балты, приотставшая, когда пересекали укрепрайон, вновь заскрипела, застучала колесами рядом с Никифором. Девочка не играла тряпичной куклой и не спала, а скучливым взглядом смотрела поверх голов. В солдатском мешке Никифора лежал завернутый в газету кусочек шоколадки, несколько долек шоколада изредка, по довоенным правилам, выдавали некурящим вместо махорки. На ходу Никифор снял вещмешок, развязал петлю лямок и протянул шоколадку девочке. Та посмотрела и отвернулась с накуксившимся лицом: вот-вот заплачет.
- Вже ж захворала, чи шо? - женщина обеспокоенно дотронулась до лба девочки. И сама взяла у Никифора шоколад - отказываться от такого угощения было бы грех. Поблагодарила:
- Дьякую!
Неподалеку в колонне запели. Молодой ломкий тенорок выводил на маршеобразпый мотив, в такт шагу:
Из Ливерпульской гавани,
Всегда по четвергам,
Суда уходят в плаванье
К далеким берегам…
И я хочу в Бразилию,
К далеким берегам!
Игривые слова песенки выдавали ее опереточное происхождение и не вязались с обстановкой Но в них, как и в голосе певца, звучали надежда и бодрость.
Откуда-то сзади донеслось и волной прокатилось по колонне:
- Воздух!.. Воздух!
Шоссе быстро опустело. По обе стороны от него разбегались в поле люди, грохотали по рытвинам телеги, теряя добро. Самолеты пролетели мимо, словно бы и не заметив войска на марше. Бойцы возвращались к шоссе, смущенно отряхивая одежду, и, как всегда в таких случаях, перебрасывались грубоватыми шуточками.
Женщина из Балты и везший ее хмуроватый возчик увязывали на телеге развалившиеся узлы. Девочка стояла поодаль и плакала. Ее испугало внезапное всеобщее бегство, резкий крен телеги, когда она съезжала с шоссе, крики и суета.
- Идем ко мне, - протянул к ней руки Никифор.
Девочка глянула на него исподлобья, прижимая к себе тряпичную куклу, и отрицательно покачала всем телом. Потом отчего-то переменила решение: доверчиво подняла рученьки, глядя на Никифора сквозь влагу слез. Никифор поднял странно легкое тельце, девочка прижалась к его пропотелой гимнастерке. Было приятно ощущать ее теплоту, и пахло от нее младенчески чисто, славно.
Колонна опять пришла в движение. Задержавшиеся в поле или слишком далеко убежавшие рысцой догоняли своих. Где-то далеко впереди тяжко ухали бомбовые удары. Немцы бомбили переправы на Днепре, скопления войск и техники перед переправами. Никифор шагал с девочкой на руках рядом с телегой. На лице женщины застыла любезная улыбка, какой улыбаются матери, когда их ребенком интересуются незнакомые люди. И вдруг опять:
- Воздух!
Отбомбившиеся самолеты возвращались назад. - На этот раз люди не бросились врассыпную, как прежде. Некоторые, правда, отбежали от шоссе, но недалеко и не особенно прытко. Фашистские стервятники растратили свой боезапас - чего их теперь бояться?!
- Та-та-та-та!.. - налетело сверху, как вихрь, и слилось в один дерущий за душу звук. Черная тень пронеслась вдоль шоссе, за ней вторая, третья… У них еще остались патроны в лептах.
Никифор прилег с девочкой в придорожной канаве, но подбежала мать, выхватила ребенка и помчалась в поле. Пулеметная трасса легла перед ней, выбив из земли длинную полоску пыли.
- Ложись! - крикнул ей Никифор. Она не слышала. Тогда он вскочил, бросился за ней: надо было повалить хотя бы силой эту ошалевшую со страха дуру-бабу.
Пробежал он немного, успел сделать каких-нибудь полтора десятка шагов - и как палкой ударили по ногам - тяжело рухнул на землю. Уже лежа почувствовал: удар пришелся выше колена, что-то горячее, зудящее растекалось в онемевшей ноге тупой болью.
Он сразу понял, что ранен. Показалось - легко. Боль была терпимой, не сильнее, пожалуй, чем от ушиба. Только вот горячо было, и болело не снаружи, а внутри.
Никифор лежал плашмя на животе, хотел перевернуться на бок - осмотреть рану. Но не тут-то было. Тело переворачивалось, а нога оставалась на месте. Она была чужой, неуправляемой. И такая острая боль резанула Никифора, что он, охнув, мгновенно покрылся липкой испариной и приник к земле. "Перебита кость", - догадался с ужасом.
Кровь хлестала из раны, он никак не мог ее остановить. Штанина быстро промокла, горячие струйки проникли в голенище сапога. У него был индивидуальный пакет, он приложил тампон к ране, кое-как обмотал бинт поверх штанины, но натянуть и завязать его не хватало сил. Неловкие движения причиняли невыносимую боль, руки дрожали, он весь как-то вдруг ослабел. Никифор ладонью прижимал тампон, чтобы утишить кровотечение, но чувствовал, что кровь все равно сочится сквозь пальцы.
Минут через пять налет окончился. Гул самолетоа стих вдали, из наступившей тишины прорезались крики команд, ругань, призывы раненых, женский плач.
- Братишка! - позвал Никифор проходившего мимо бойца. - Ранен я… Не могу подняться.
Боец подошел, увидел побуревшую от крови, скользкую штанину и, сложив рупором ладони, крикнул:
- Санитаров сюда! Здесь раненый!
Санитары требовались не только здесь. Возле Никифора собралось человек десять, бойцов и гражданских. Они долго призывали санитаров, не решаясь сами оказать первую помощь раненому - очень уж страховидно выглядела лужа крови, в которой лежал Никифор. Наконец один сообразил:
- Кровью ведь истечет. Ни за понюх погибнет человек. Давайте-ка, братцы…
Неловко, причиняя боль Никифору, принялись стаскивать штаны, чтобы обнажить ногу.
- Ножом отрежьте, ножом! - посоветовал кто-то. - На кой черт ему теперь штаны? А выпишется из госпиталя, новые дадут.
- Жгутом перехватить надо выше раны… Двое работали, остальные подавали советы.
- Э, да у него кукла под боком, смотрите-ка!.. Ты что, парень, в куклы играешься?
Самодельный тряпичный человечек со стеклярусными бусинками вместо глаз, нарисованными чернильным карандашом носом и ртом переходил из рук в руки, вызывая улыбку. Никифор бежал вслед за женщиной с куклой в руках. Девочка выронила куклу, а он подхватил бессознательно. Вот ведь как: вместо девочки куклу спас!..
Скосив глаза, Никифор обвел взглядом окруживших, ожидая увидеть женщину с девочкой. Далеко убежать они, конечно, не могли, и он хотел, чтобы отдали девочке ее куклу. В прогалах между ног окруживших его людей увидел: два бойца вели под руки женщину из Балты, третий нес на руках девочку. Женщина двигала ногами как-то странно, толчками, и вся обвисла на руках бойцов, рот у нее немо, как у рыбы, приоткрывался и закрывался. То ли воздуху не хватало, то ли сказать что-то хотела, да не могла.
"И ее ранило", - подумал Никифор. Тут в поле его зрения на короткий момент попал красноармеец с девочкой на руках. Головка девочки была неестественно откинута назад, со слипшейся прядки волос капало, и боец нес девочку отстранясь, стараясь не испачкаться в крови. Не мать, оказывается, а дочь… Кукла ей, судя по всему, больше не понадобится.
От потери крови ясный солнечный день в глазах Никифора сделался серым, тусклым. Все вокруг словно было посыпано тонким слоем пепла - трава, одежда и лица людей. Голубое небо и то приобрело землистый оттенок.
3. СТРАНИЧКИ ИЗ ДНЕВНИКА
Общая тетрадь в обложке из плотной бумаги. Напечатано по-украински: "Загальний зшиток". Внизу от руки, чернилами: "Дневник Стрельцовой Анны".
Первая запись, что-то вроде предисловия, не датирована.
* * *
Начинаю вести дневник, потому что эти дни навсегда войдут в историю. Зарвавшиеся фашисты слишком далеко зашли на нашу землю, и скоро их ждет неминуемый разгром. Может быть, это произойдет на берегах Днепра, тогда наша Большая Знаменка станет историческим местом, как Перекоп или Каховка.
Гитлер забыл, как в XIII веке Александр Невский разбил тевтонских псов-рыцарей на льду Чудского озера, как в 1762 году русские войска вошли в Берлин и бургомистр на вышитой подушечке преподнес ключ от главных городских ворот. Мы громили немцев в 1918 году, разобьем и теперь!
13 августа.
Каждый день приходят к нам печальные слухи. То говорили, что Красная Армия оставила Житомир, но мы с Наташей не верили, пока не прочитали в газете. Теперь говорят, что сдали Смелу и Умань и будут отступать до самого Днепра. Не знаю, верить этому или нет. Если правда, тогда в нашей Знаменке будут бои.
Вчера ходила от колхоза работать в степь. Колхол сильно запоздал с уборкой. Скосили все, но молотить, сказал председатель, придется аж до белых мух. Народу не хватает: мужчин позабирали в армию, а жены, провожая их, неделями жили в Каменке, где мобилизованных долго держат на формировочном пункте. Сейчас в степь гоняют всех, учеников тоже, чтоб быстрей закончить скирдовку. Но работа продвигается медленно - думки у всех заняты другим. Тревога за родных и близких, которых побрали в армию, не отпускает ни на минуту, и это прямо-таки написано на лицах у женщин.
14 августа.
Сегодня на скирдовке повидала Нюсю Лущик, Надю Рогулину и Петю Бойко. Держатся они гуртом. Они вместе окончили Хортицкий педтехникум и скоро поедут на работу. А я так и не знаю, что мне делать с моей десятилеткой. Мама запретила и думать, чтобы в нынешнем году поступать куда-либо учиться. Когда мы с Наташей собрались в райком комсомола узнать о военно-санитарных курсах, мама отпустила без разговоров, а как вернулась я, она в слезы. В тот день она встретила на базаре женщину, у которой погиб на фронте муж, днями прислали похоронное извещение, ну и испугалась за меня.
Бедная мама! Она так переживает за Георгия, и, за меня, и за отца, что даже в лице осунулась. Отца уже два раза вызывали на комиссию в Каменку, на по здоровью он не подходит. Сейчас его взяли на окопы. Роют окопы на Мамай-горе и в степи за Алексеев-кой. Значит, будут у нас бои!
15 августа.
Опять работала с хортицкими студентами. Они беспокоятся: скоро начало учебного года, а им до сих пор нет назначений. Послали письменный запрос в педтехникум, но ни ответа, ни привета.
Петя Бойко старался работать рядом со мной. Отказался возить снопы, а стал, как и я, подавать их навильником. А девчата почему-то злились. Больно нужен мне их Петя Бойко! Пусть берут своего Петю с его прыщавым носом.
16 августа.
Когда возвращалась со степи после работы, повстречала нащего учителя физики Николая Михайловича Ступака. Я ему обрадовалась как родному. Далее не ожидала, что так обрадуюсь. Из троек я у него не вылезала, и вот поди ж ты!..
Так грустно и приятно вспоминать о школьных днях. Видно, никогда не забудутся школьные друзья-товарищи, комсомольские собрания, наши веселые вечера. А наши споры! Боже мой, о чем только ни спорили. На литературном кружке Петя Орлов однажды доказывал, что пушкинская Татьяна не должна была первой признаваться в любви, потому что девушке неприлично первой говорить о своих чувствах. А Наташа Печурина на это сказала, что у Пети старорежимные взгляды на отношения между мужчиной и женщиной и что Пушкин по сравнению с Орловым более передовой человек. Орлов тогда спросил, не знает ли Наташа, случаем, был ли Пушкин в лицее членом комсомольского комитета?.. Ох, и было тогда смеху!
Счастливое было времечко, беззаботное. Теперь совсем не то. Сейчас каждый по отдельности живет, распалась наша школьная семья.
Покуда писала это, всплакнула. Так захотелось вернуться в прошлое… С удовольствием начала бы снова учиться в школе, только не с первого, разумеется, класса, а с восьмого или девятого, когда мы начали мало-мальски понимать жизнь.
17 августа.
Пришла Наташа и разругала меня за то, что я не оформляю боевых листков и не провожу громких читок газет. Она пилила меня так же нудно, как секретарь райкома в прошлый раз: "Ты комсомолка, а недооцениваешь политико-воспитательную работу среди населения…" Я ответила, что считаю более важным убирать хлеб, иначе он погибнет, если пойдут дожди. А она: "Умей сочетать то и другое". Разорваться мне, что ли!
Странная Наташа какая-то. Прямолинейно-угловатая, как параллелепипед. В школе ее звали идейной. Вот так всегда и во всем: знать ничего не желает - прет напролом и рубит с плеча.
Сейчас заглянула ко мне мать, просит помочь на огороде. Мне и в самом деле хоть разорвись.
19 августа.
Что случилось, что только случилось, боже мой! Не могу собраться с мыслями. Не знаю, что делать и как поступить. За сегодняшний день я несколько раз принималась плакать, и мама со мной плачет.
Всю ночь через наше село шли войска, и говорят, что Знаменка будет сдана немцам без боя. Семьи партийцев готовятся уезжать. Этой же ночью немецкие самолеты бомбили Никополь. Я была у Наташи, мы вместе оформляли боевые листки, засиделись допоздна, и я осталась у ней ночевать. Но куда там, глаз не пришлось сомкнуть! Когда стали бомбить Никополь, я сначала подумала, что это гроза: небо за Днепром озарялось багровыми вспышками, словно молнии сверкали.