СТАРИК
Искру я увидел на верху горы, где начинались дома нашей деревни. Она сбегала, подпрыгивая, вниз по тропке, как белая игривая козочка, в свежести тихого утра далеко разносился ее голосок:
"Очень многого хочу,
Очень мало знаю.
Я на небо полечу,
Что-то там спознаю…"
Последнее слово в своей песенке Искра выговаривала по-деревенски, ну, в точности, как говаривала ее мать, и это протяжное ее "спозна-аа-ю" почему-то особенно трогало меня. Я стоял на мосту в ожидании, готовый разделить с ней и землю, и небо.
Ничуть не смущаясь своей задорной песенкой, все так же перепрыгивая с одной ноги на другую, Искра подбежала, встала рядом, прижав ко мне плечо, и как-то враз притихла. Оба мы в неловкости случившегося уединения с преувеличенным вниманием вглядывались в прозрачную текучую воду. В воде посверкивали боками быстрые верхоплавки, таинственно шевелили черно-зелеными волосами придонные водоросли.
Искра вдруг напряглась, перевесилась через перила, шепнула:
- Смотри!..
Я проследил за ее взглядом, увидел движение тени по каменистому пестрому дну, разглядел вытянутое, будто ссутулившееся тело щуки. Осторожно двигая хвостом, дрожа плавниками, медленно, с остановами кралась она вдоль шевелящихся водорослей к светлой быстрине переката. Какое-то время щука стояла, приглядываясь, тут же взбурлила на быстрине вода, спасая себя, брызнули россыпью сверкающие на солнце рыбки.
- Ухватила, зубастая! - с досадой выкрикнула Искра, зеленые ее глаза накрыла тень.
- Почему так, - сказала она задумчиво. - У одних сила, острые зубы, у других - только страх за свою жизнь. Почему?
Ответить я не мог. Но Искра и не ждала ответа. Она глядела куда-то вдаль, поглаживая большим пальцем босой ноги бревно, на котором близко друг к другу мы стояли.
Вдруг тихо спросила:
- Сань, ты - любишь?..
Я перестал дышать Я знал, что Искра уже третий день ходит мимо Сереги молча, с гордо поднятой головой, что и на мосту-то мы оказались с ней, вдвоем, из-за случившейся между ними размолвки. Но и ждать не ждал, что Искра вот так, вдруг, спросит меня о моих чувствах.
Я растерялся настолько, что пролепетал срывающимся голосом:
- Люблю?.. Кого?..
Искра низко свесила голову, так что волосы закрыли ей лицо. Тут же каким-то зверушечьим гибким движением она отстранилась от перил, и в смеющихся ее глазах я прочитал приговор своим надеждам. В ослепительно зеленых ее глазах не было ни гнева, ни досады, ни обиды, но не было в них и того золотистого тепла, с которым подолгу смотрела она на Серегу.
Искра засмеялась, откидывая движением головы волосы на плечи, сказала, будто первоклашке:
- Во первых, не кого, а что. Во вторых, я спрашиваю: ты любишь вот это все - нашу речку, лес, мост, где мы стоим, облака в небе? Любишь?
Лукавые ее глаза все еще смеялись, взглядом она чуточку жалела меня, а я молчал и горбился от злости на самого себя.
Искра вдруг вгляделась в дорогу, идущую от леса к деревне - она всегда все замечала первой. Увидел и я на дороге странника с посохом в руке. До моста он не дошел, опираясь на руку, опустился на придорожный бугор, снял с плеч котомку, размотал матерчатый кушак, каким в прежние времена пользовались крестьянские возницы. Странник видать, упрел, распахнул на обе стороны что-то похожее на старинный армяк, огладил широкую бороду, пристально посмотрел в нашу сторону, поманил.
Всякий чужестранник меня настораживал, мне трудно было заговорить с человеком, которого я не знал. Но для Искры будто не было чужих людей. Она встрепенулась ответно, легонько стукнула меня по руке, что означало "за мной" и побежала к старику в радостном ожидании. Умостилась рядом, подогнув под себя ногу, заглянула в притомленное лицо с худыми запавшими щеками, спросила участливо:
- Издалека ли, дедушка?..
Старик еще не отдышался, - от частых вздохов в горле у него посипывало, но ответил:
- Издалека, доченька. Из земли из сибирской. От головокруженья, что у нас туточки приключилось, подались всем семейством в даль далекую. Да вот, конец годов почуял, к землице родной потянуло… А ты что, молодец, чужаком выстаиваешь? Подсаживайся к разговору. Чай тоже из Речицы?.. - Старик располагал, в душе прощая Искру за ее доверчивость, я сел с ней рядом.
- Скажите-ка мне, робятки, вот о чем: во здравии ли Малышева Таисья?..
- Тетка Тая? - живо откликнулась Искра. - Живет, дедушка! Дочка из Смоленска с внучоночкой в доме у них гостят. И Серега тут. Вы их знаете?
- Соседствовали, как не знать! А вот еще Тимофей Чапыжный? Рыбачок такой развеселый. Сельсоветчикам все услуживал. Такой жив?..
- Тимка-Кривой?.. - Искра поначалу вроде обрадовалась, что нашелся еще кто-то из общих знакомых, хотя, я знал, она не любила Тимку, этого нахального мужика, за разбой, который творил он на реке рваными своими самоловами. Вспомнив, видно, о том, она уже без радости сказала:
- Живой! Колобродит! - добавила она слово, которое у нас в деревне всегда связывали с проделками Тимки Чапыжного. И тревожный, но зоркий глаз старика сразу подметил перемену в настроении Искры.
- По сей день колобродит? - спросил он с поспешностью, как будто знать это и было для него самым важным.
- Беспутный он, - со вздохом сказала Искра.
И странник задумался, затеребил свою бороду, вроде бы забыл про нас.
- Дедушка! А вы сами кто будете? - Искре не терпелось все знать.
- Тебе, девонька, я неведом. Годочками ты еще не вышла, когда я на землице этой проживал. Зови меня хоть "дедушка", хоть "седенький". Мне все одно: голосок твой слушать радостно.
- Тогда вот что, Дедушка-Седенький, скажите, как надо быть, когда тебя очень, очень обидят?!
Старик зорко глянул на Искру, плохого видно не углядел, ответил:
- Смотря кто и как обидел: по случаю или по расчету? Ежели по случаю, простить можно. А вот ежели с мыслью, по злу, значит, прощения такому не положено.
- Наверное, по случаю, - вздохнула Искра, и по радости, с какой она это сказала, я понял: она думала о Сереге.
- Спасибо, Дедушка-Седенький! - Искра с легкостью поднялась, тряхнула рыжими волосами. - Я прощу, дедушка!
- Прости, прости, девонька. Такое твое дело - прощать. В твои годы все прощают!..
- Проводить тебя до деревни? К кому тебя проводить, дедушка?! - Искра снова была готова к добру. Но старик уклонился от ее заботы.
- Посижу я, доченька. Поразмыслю, - сказал он. - А вы птахи вольные - летите. Забот у вас своих, небось, с макушечкой?!
Для Искры такие встречи-разговоры были как ночной огонь для бабочки. К любому встречному летела она безоглядно и, как казалось мне, только чутье на добрых людей давало ей до поры не обжечь своих крылышек.
Как ни мимолетна была встреча с таинственным странником, обернулась эта встреча для Искры, для всех нас предвестником той перевернутой жизни, что обрушилась на нашу деревню вместе с войной.
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
С того времени, как молча пробрели по Речице отступающие войска, и безвестный красноармеец, поставив пулемет на взгорье, в траншейке, вырытой еще в мирное время для школьной военной игры, полдня стрелял, не давал подняться вражеской колонне и погиб под немецким танком, после того, как заугрюмевшие немцы захоронили, на бугре у леса много убитых своих солдат и ушли дальше, подороге к Смоленску, и пришли другие, тоже военные и тоже немцы, хмурые, строгие, и объявили жителям нашей Речицы о новом порядке жизни, мы почувствовали, как вроде бы надвинулась непогодь, такая непогодь, какая глухой осенью нависает над полями, над домами, над улицей и придавливает хуже, чем наказание. Вроде бы все на месте: и лес, и речка, и тропки-дорожки, а все не в радость, ждешь в унылости, что солнце, наконец, проглянет сквозь нависшую хмарь, а света все нет и нет, и сидишь, будто неживой.
Как прежде, мы собирались, купались, в омуте под черемухами, ковырялись в огороде, на картошке, помогая матерям и страшась бесхлебья - все вроде бы то же. Но что-то изменилось в нашем отношении ко всему, что было вокруг: лес, дорога, небо с не нашими самолетами - все будто зачужало, и сами мы сделались вроде бы другими, беспокойным, настороженными, какими-то даже злыми - тянуло нас всё ломать, крушить.
Серега однажды не выдержал, вытащил два креста из немецких могил, утащил в лес, разломал, за что расстроенная Искра при всех нас долго его корила.
- Только беду накличешь, Сережка ты, Сережка! - переживала Искра. - Надо не так, так не надо…
Как надо, никто из нас не знал.
С упорством мы стали собирать окрест побросанные винтовки, патроны, гранаты, штыки - все, что, как казалось нам, может пригодиться для какого-то еще неясного для нас случая.
Среди собранного оружия, укрытого в нашей штабной, как мы называли ее, землянке, вырытой в крутом лесном берегу Соженки и тщательно замаскированной, был немецкий автомат и немецкий пулемет на сошках, с прилепленной к нему круглой коробкой и торчащим концом пустой металлической ленты. Пулемет мы нашли в коляске мотоцикла, Колька-Горюн набрел на разбитый мотоциклет в перелеске, недалеко от дороги. В коляске упревал под солнцем немец, придавив головой с насунутой на лоб каской пулемет. Прикасаться к мертвому никто не решился. С опаской, словно змею из норы, мы поочередно дергали за ребристый ствол, пока не высвободили пулемет из-под страшной головы с вздувшимся синим лицом.
Пулемет и три коробки с лентами с вставленными в них красивыми медными патронами мы с плохо скрываемой гордостью преподнесли Искре. Искра внимательно оглядела ненашенский пулемет, спросила озабоченно:
- Хоть кто-то стрелял из него?..
Мы пожали плечами: мы не знали, как подступиться к диковинному оружию.
Пулемет перетащили к землянке, выставили в дозор Кольку-Горюна, с любопытством, азартом, страхом возились, разглядывая затвор, коробку, споря чуть не до крика, в то же время понимая, что случайный выстрел может опасно насторожить деревню.
Искра, возбужденная общим нетерпением, измазанная смазкой, плавящейся от жары, сама взялась оттянуть рукоять затвора. Серега осторожно отстранил ее руку.
- Погоди, Искра. Кажется, я догадал, - сказал он, дольше, чем надо, удерживая в своей руке нетерпеливую руку Искры. - Тут рычаг есть…
Он опустил рычаг, коробка отпала вместе с пустым, отстрелянным концом ленты.
- Теперь верти и пробуй, как хочешь, - сказал он, удовлетворенный своей догадливостью.
В пулемете в конце концов мы, разобрались. Дело было за тем, чтобы опробовать его в стрельбе.
Песчаный карьер, годный для нашей задумки, был, возле лесной дороги, выходящей на Смоленский тракт. Был он хотя и за высоким бугром километрах в двух от деревни, да выстрел, он и есть выстрел, да еще пулеметная очередь. Уловит чье ухо, заговорят об окруженцах. До немцев дойдет, тут же пожалуют из Сходни. А от каждого их появления жуть от дома к дому перекидывалась, вся деревня замирала, будто не жила.
Искра, сдерживая себя и нас, сказала:
- Мальчики, научимся обязательно. Только всему свой срок.
Каждый день ждали грозы, ветра, грома, какой-нибудь оглушительной невероятности, чтобы своими руками заставить пулемет заговорить.
Июль стоял душный. По ночам полохались за лесом зарницы. Но скучивающиеся к полудню облака вечером расходились в тягостном безветрии. Мы собирались на берегу, усохшей до мелкоты речки, с унынием смотрели на непонятно осторожную Искру.
Искра изменилась после того, как понаехавшие с райцентра немцы собрали сход и к великому изумлению всех собравшихся объявили старостой того Дедушку-Седенького, которого еще в начале лета мы встретили на дороге за мостом и к которому Искра так безоглядно расположилась. Искра теперь часто задумывалась, в задумчивости щурилась, глядя куда-то мимо нас, как будто хотела и не могла понять, что случилось с людьми и с самой жизнью. Мне казалось, она переживает за былую свою доверчивость и мужественно молчал, оберегал Искру от ненужных теперь оправданий. Но, как открылось потом, все было много серьезнее, чем думалось мне в ту еще неопределенную пору.
Искра понимала, что изнываем мы не столько от жары, сколько от бездействия, и в конце концов решилась.
- Всё, мальчики, - сказала она однажды. - Сегодня сбор. Как стемнеет - перетаскиваем пулемет в карьер.
В ответ на наше удивление добавила:
- Пора начинать…
Она не сказала, что пора начинать, но под сердцем каждого из нас испуганно и сладостно ёкнуло.
В сумерках, скрываясь за придорожными кустами, путаясь ногами в некошеной траве, задыхаясь не столько от тяжести, сколько от страха попасться на глаза Тимке-Кривому, который был приставлен к Дедушке-Седенькому полицаем, мы перетащили в карьер пулемет, завернутый в мешковину, и коробку с пулеметной лентой. Все старательно упрятали в откосе под нависшей дерниной.
Искра на всем пути к карьеру казалась спокойной и деловитой, но голос ее напряженно зазвенел, как-то даже сорвался, когда нам, возбужденным первым настоящим делом, она сказала:
- Теперь, мальчики, скоро!..
Искра и на этот раз оказалась вещуньей. Не прошло и двух дней - загрохотало над Речицей ясное небо. Все окрест заполнил гул тяжелых немецких самолетов. Самолеты с широкими крыльями поднимались с нового аэродрома, со стороны Сходни, низко шли над лесом, не сразу одолевая тяжесть загруженных в них бомб.
Когда один за другим тяжело вползали они в небо, рев стоял такой, что не только воздух, земля дрожала - из пушки пали, не услышишь.
Под самолетный гул мы и опробовали пулемет. Первым стрелял Серега. С какой-то даже снисходительностью, как мелкашку в тире, он придвинул к себе пулемет, и пулемет послушался - горсть пуль, сбивая наставленные колышки, вонзилась в откос так густо, что потревоженный песок заструился, как ручеек.
Очередь была за Ленькой-Леничкой. Надо сказать, что, хотя Ленька-Леничка и был всегда с нами и общий азарт вовлекал его во все наши проделки, мы чутко улавливали какую-то его особинку. Не потому, что был он по-девчоночьи застенчив и не по-мальчишески уступчив и выделялся среди нас совершенно белыми, будто от роду выгоревшими волосами, мягкой шапкой насунутыми ему на лоб и уши. Особинка была в другом - он был какой-то мечтательный. Бывало, вдруг он как бы забывал про нас, откидывался на спину и, подсунув руку под голову, нездешним взглядом залюбовывался облаками. Мы знали, он выглядывает в облаках только ему видимых птиц, зверушек, всадников, коварных похитителей красавиц. Порой, отзываясь на наше любопытство, он начинал показывать нам сражения всадников с крокодилами, горюющую среди белоснежного дворца принцессу, бородатого злодея, крадущегося к жар-птице. Мы прищуривались, смотрели, пожимали плечами: облака как облака, плывут себе за поля, за леса. Ленька-Леничка замечал наши ухмылки, стеснительно замолкал, украдкой досматривал в небе неведомую нам жизнь.
Лепил он из глины всякое зверье, из полен вырезал старичков-лесовичков. Однажды вылепил петуха, украсил перьями, посадил на крышу своего дома. Петух так был похож на живого, что мужики пришли с шестом сгонять петуха с крыши: что это, мол, за дурень - третий день сидит на дому, не клюет, не поет!..
Таким был Ленька-Леничка, и казалось, уж что-ничто, а пулемет совсем не для его рук. С любопытством, с каким-то даже сочувствием смотрел я, как Серега уступал боевое место Леничке. Но Ленька-Леничка, на удивление, выказал и другую свою особенность. Поудобнее лег на живот, переставил пошире сошки, неторопливо, как все делал, прицелился и напрочь прострелил навешенную на кол каску.
- Ловко! - похвалила Искра.
Третьим стрелял я под пристальным взглядом Искры. Мне хотелось показать себя и оттого, что мне хотелось себя показать, получилось плохо: пули россыпью ушли в песок, даже не звякнув по каске. Искра промолчала, пощадила мое самолюбие. Передвинулась, сама легла за пулемет, решительно приставила к плечу приклад.
Глаза она не прикрывала, напротив, глаза ее расширились, зелень их как будто потемнела, брови от напряжения переломились. Она целилась в только ей видимую точку и прострочила, словно на швейной машинке - две доски, поставленные рядом, брызнули щепками. Искра молча поднялась, пошла, утопая босыми стопами в песке, к упавшим доскам, не трогая, долго глядела, как будто оценивала силу удара только что испробованной немецкой придумки.
Колька-Горюн отказался стрелять. Рукавом рубахи отер постоянно сопливящий нос, сказал, поеживаясь:
- Я, ребята, лучше доглядывать буду! Без догляда - тоже нельзя.
Искра молча приняла Колькину отставку, перекрывая гул пролетающих над лесом самолетов, крикнула:
- Доски, колышки и каску закопай. И поглубже!..
Нам она показала на россыпь стреляных гильз. Мы поняли, все быстро собрали, завалили песком.
С давящим землю ревом проходил над нами очередной "Юнкерс", он летел так низко, что видны были заклепки на матово-зеленом его фюзеляже. Искра сощурив глаза, проводила бомбовоз внимательным взглядом.
Мы с Серегой переглянулись. То, что задумывала Искра, было уже серьезно.
ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ
- Здесь, - сказала Искра. Я почувствовал, как оторопело потекла по моей спине холодящая струйка пота: мы приготовились умереть.
- Проходят черные птицы здесь, над сосной, - Искра смотрела в небо, глаза ее узились, как тогда в карьере, когда взглядом она провожала поднимающийся над лесом, ревущий всеми четырьмя своими моторами, тяжелый, как танк, "Юнкерс".
- Проходят здесь, когда ветер дует с востока, - уточнила Искра.
Мы стояли молча. Думать, говорить, даже ненавидеть легче, чем поступать. Когда ты поступаешь, назад дороги уже нет. И еще: ты должен быть готовым принять ответный удар тех, против кого ты выступил. Тогда с такой, ясностью, наверное, никто из нас не рассуждал, но каждый чувствовал необратимость поступка, к которому звала Искра.
Дело было вроде бы простое: кому-то из нас надо было забраться на сосну и всадить пулеметную очередь в землисто-зеленое, клейменное черно-желтыми крестами самолетное брюхо.
На сосне, на высоте пяти или шести Серегиных ростов, была тройная развилка с как будто бы нарочно приготовленным сиденьем. Пулемет можно было поднять на верёвке. Ветки, закрывающие обзор, срубить, уложить перекладину - упор для пулемета.
Все это у каждого прокрутилось в голове. Но, оказалось, Искра все наши мысли уже предугадала. Из кустов вытащила припрятанный топор, веревку, топор молча подала Сереге - выбор был сделан.
Серега почему-то хмурясь, не глядя на Искру, опутал себя веревкой, заткнул за спину топор. Он всегда ловко лазал по деревьям, цепко охватывая коленями даже гладкие березы. По шершавому сосновому стволу он быстро поднялся до развилки. Обрубил верхние, закрывающие небо ветви. Из конца толстого срубленного сука сделал переклад. Посидел в развилке, раздумывая, как будто забыл про нас, ждущих под сосной с напряженно задранными вверх головами.
Спустился не торопясь, по-прежнему избегая смотреть на Искру, долго обивал ладонью со штанин сосновую шелуху. Искре не понравилось настроение Сереги, она подошла, положила на плечо ему руку, заставила посмотреть себе в глаза.
Серега не выдержал, сказал хмуро:
- Погодить надо, Искра. Жизнью отвечать придется.
- Ты мог бы сказать по-другому! - глаза Искры жгли.