- После того как было покончено с Савинковым и Рейли, приехавшими по доброй воле в Россию на встречу с так называемыми сопротивленцами, мне пришлось участвовать еще в нескольких секретных делах. О них пока рано говорить, срок давности не истек. В частности, одно из них касалось ликвидации Троцкого в Мексике. В последний год жизни Дзержинского и в первые годы правления его преемника я могла бы сказать, что обладала влиянием, которому позавидовали бы и старые работники ЧК. Очередной Первомай встречала за правительственным столом в Кремле, куда меня пригласили. Правда, - Катерина Алексеевна рассмеялась, - с перевязанным глазом. Меня здорово поколотил очередной любовник - носильщик с вокзала, здоровый парень. Прежде чем его забрали на Лубянку, он успел хорошенько поквитаться со мной. Хоть я и давала клятву, больше никогда, но страшно сидеть одной дома и все время думать, думать о том, что уже не вернешь, чего больше никогда не будет. О том, какие ошибки совершил, кто виноват во всем, и понимать безысходность. Самое ужасное - безвозвратность и безысходность. Невозможность принять то, что есть, и осознание, что это - навсегда, а другого уже никогда не будет.
Вся жизнь - доносы, предательство, их все больше, растут, как снежный ком. А советская власть, как была не мила, так и осталась. В пору и запить от такого. И наверное, лучше бы пить, чем совращать мужчин на улице, задирая юбку. Но пить я не могла - не переносила алкоголь, и мне запретили его употреблять. "Уж лучше пусть гуляет, - решил Феликс, - от этого, по крайней мере, не помрет раньше времени".
Вот так и праздновала - с подбитым глазом, а Сталин, сидя наискосок от меня, подшучивал надо мной. Вообще, шутил он всегда своеобразно, его жена Надежда с трудом выдерживала эти насмешки. Но она - барышня, может себе позволить обижаться на слова. Она же не сидела в подвале у Каретникова и ей не мочились на голову пьяные мужланы в восемнадцать лет. Так что меня шутки Сталина не коробили, я не обращала на них внимания. И на него тоже - глаз болел. И, видимо, это ему понравилось, он почувствовал во мне силу. Ведь будь иначе - мне не пережить тридцать седьмой год. Меня спасло только личное распоряжение хозяина.
- Мне тут сказали, что пол-Москвы тебя любит, Катя, - усмехался вождь в усы. - От носильщика до наркома сельского хозяйства. Просто роковая женщина, - он говорил с иронией, но не обидной. - Все тебе мало. Сколько ж надо?
Я не удивилась, что и до него дошел слух о носильщике. Такое происшествие с побоями среди бела дня на главном вокзале столицы скрыть трудно, без милиции и чекистов не обошлось. А от них - напрямую в Кремль, Сталину.
- Пока не жалуюсь, Иосиф Виссарионович, хватает, - ответила я и, взглянув на него единственным целым глазом, вдруг вспомнила, как он скромно сидел на стуле в здании Екатеринославского ЧК и слушал мой допрос Дзержинским. Могла ли я представить тогда, что спустя неполный десяток лет мы с ним встретимся вновь, и не где-нибудь - за первомайским столом в Кремле! Он - во главе, а я - совсем недалеко, по правую руку, как и положено НКВД.
С тех пор в Кремль меня приглашали чаще, чем моих высших начальников. Однажды, возвращаясь рано утром после очередного просмотра кинофильма с "хозяином", куда звали только избранных, я увидела на Тверской знакомое лицо - Алексей Петровский. После дела Шаховского, пока я работала в Китае и в Европе, он избрал для себя военную карьеру, и я потеряла его из вида. В 1929 году Алексей, артиллерист, приехал в Москву учиться в военной академии. Я приказала остановить автомобиль и окликнула его. Эта встреча значительно изменила мою жизнь. Если бы не она - все могло бы закончиться очень плохо - самоубийством.
Я видела, он сразу узнал меня. По счастью, в то раннее утро я была в обычной женской одежде, не в форме НКВД, и только ехала домой, чтобы переодеться к службе. Потому мне удалось еще некоторое время скрывать свою принадлежность к ведомству на Лубянке. Но трудно было не заметить, он не просто удивлен нашей встречей, она потрясла его.
- Вы… Вы… Екатерина Алексеевна, - подполковник артиллерии едва совладал со своими чувствами, когда, обойдя машину, я предстала перед ним. - Я думал, что вы давно уже в Париже!
- Нет, я не в Париже, - ответила я со значением. Прямее сказать не могла: водитель внимательно слушал нас, и я знала, что он - соглядатай моих начальников. - Я не в Париже, я - здесь, - добавила я с плохо скрываемой грустью. - Как видишь, разночинец, прости, боец Петровский, товарищ подполковник.
Его лицо, просиявшее радостью, померкло, он все понял. И больше не стал спрашивать ни о чем. К тому времени его собственные романтические представления о революции значительно переменились. Он гораздо трезвее воспринимал новую власть большевиков, отличавшуюся от старой, императорской, только в худшую сторону.
Часы на Спасской башне уже пробили семь утра. Мне надо было торопиться, и я спросила только, где смогу найти его, - оказалось, в академическом общежитии. Мы попрощались, думая, что ненадолго.
Все, что случилось со мной дальше, - из области чрезвычайного. Встреча с Алексеем, похоже, стала последней каплей моего терпения, моей способности выносить все то, что происходило со мной, происходило вокруг.
Когда вернулась к себе на Тверскую, я вдруг решила, что - все, конец, не поеду на Лубянку. Больше я не поеду туда никогда. И пусть делают со мной что хотят, хоть живьем на куски режут. Они не возьмут меня разговорами о долге перед Родиной, не достанут угрозами, я больше не боюсь их. Единственная побудительная сила, заставлявшая меня сотрудничать с чекистами - надежда однажды вернуться к прежней жизни, вернуться в свой круг, - иссякла. Чем дольше продолжалась моя деятельность, тем становилось яснее - они не отпустят меня никогда. Я все глубже погружалась в болото предательства, и казалось, что мутная, вонючая вода вот-вот накроет меня с головой. Мне никогда не отмыться от грязи, в которой я вымазалась.
Почему-то в ясное августовское утро, когда я встретила Алексея после почти десятилетней разлуки, все эти обстоятельства, очевидные и прежде, встали передо мной с неумолимой неизбежностью. И плотину прорвало. Прогнала домработницу Клаву, которую, как мне было известно, приставили ко мне чекисты, чтоб я постоянно находилась под присмотром. Даже ударила ее по голове дорогой фарфоровой статуэткой, украшавшей прежде дом председателя московского дворянского собрания. И прежде чем Клава сподобилась доложить обо всем на Лубянку и за мной оттуда прислали людей, успела так напиться, что почти перешагнула тонкую грань, отделяющую жизнь от смерти. До сих пор помню, как вливала в себя содержимое бутылок, прекрасно отдавая себе отчет, что даже половина выпитого может свести меня в могилу. Это была самая настоящая попытка самоубийства. Но мне помешали. Посланный с Лубянки наряд вскрыл дверь, меня схватили и срочно доставили в закрытую чекистскую клинику, где я пролежала почти два месяца. Когда мне позволили вернуться домой, все та же домработница Клава, как ни в чем не бывало сообщила мне, что несколько раз меня спрашивал офицер-артиллерист. И я поняла, что это был Петровский.
На следующий день, одевшись в гражданское платье, я отправилась в академию. Я не вызвала машину, хотя с тех пор как Сталин стал привечать меня, мне было строго-настрого запрещено передвигаться по городу пешком, а уж тем более - не дай бог! - общественным транспортом. Но именно так, в толкучке после рабочего дня, я и добралась до Военной академии.
Я не сомневалась, что как только я перешагнула порог, Клава набрала номер моего куратора на Лубянке, и потому не исключала наличие за собой "хвоста", но я легко оторвалась от него, воспользовавшись давкой в трамвае. Ведь именно этого и боялись чекисты, не разрешая мне пользоваться общественным транспортом. Я легко могла уйти из-под контроля. И ушла.
Занятия в академии только что окончились. Небольшими группками офицеры расходились. Увидев меня, сидящей на скамейке в сквере Алексей оставил своих товарищей и сразу подошел ко мне.
- Я вас искал, Екатерина Алексеевна, - сказал он с явным беспокойством. - Куда вы исчезли? Ваша домработница сказала, что вы заболели. Я хотел навестить вас, но так и не добился от нее, в какой вы больнице. Я обошел все московские больницы, но вас нигде не было. Как вы чувствуете себя, Катя? - он взял меня за руку, и я почувствовала всю нежность, всю заботу, которая переполняла его.
Что я могла ответить? Что пыталась убить себя? И даже совсем не желала, чтобы меня спасали? Нет, я не стала его расстраивать.
- Я сильно простудилась, - ответила я с непривычным для себя в последнее время смущением. - Подозревали воспаление легких. Но все обошлось, - добавила я, надеясь, что подробности уточнять он не станет. Алексей и не стал. Он понимал гораздо больше, чем говорил.
Помню, в тот вечер мы долго гуляли с ним по парку, пойти-то нам было некуда. На Тверскую привести его я не могла по причине присутствия там Клавы и многих не очень приятных для душевного провождения времени чекистских устройств, в наличии которых я не сомневалась. А мой подполковник жил в общежитии. Более того, почти сразу выяснилось, что он больше не был холост. Расставшись со мной в Варшаве, Алексей был уверен, что я уехала во Францию. Он так же, как и я, наивно полагал, что Дзержинский сдержит свое слово и отпустит меня. Он верил в благородство рыцарей щита и меча, в великие гуманистические идеалы революции, которыми увлекался тогда, в двадцать первом, и уже гораздо меньше теперь, в двадцать девятом. Но как бы то ни было, спустя два года он женился на Юле, работнице ткацкой фабрики, девушке с безупречным пролетарским происхождением, что для него, сына царского чиновника, было очень важно, так как давало возможность продвигаться по служебной лестнице. У них подрастал сын.
- Я не любил ее, Катя, - взяв за руки, он повернул меня к себе. - Вы верите мне? Как мог я полюбить ее после того, как полюбил вас! - Это признание последовало неожиданно, оглушительно. Над Москвой-рекой опускался красный шар солнца. Блики его лучей отражались на темной воде. - Если бы я знал, что вы не уехали! Лучше бы я остался рядовым, но не расстался с вами. Конечно, если бы вы позволили мне, - его голос дрогнул. - Если бы вы хотя бы раз взглянули на меня благосклонно. Не для того, чтобы занять место вашего супруга, - я вздрогнула, так как впервые за много лет кто-то заговорил со мной о Григории, - я даже не смею мечтать об этом. Но ради того, чтобы защитить вас, чтоб вам не было одиноко, чтоб вы чувствовали себя спокойнее. Но я был уверен, что вы давно уже в Париже. А мне предложили училище, а затем академию, для этого мне надо было подправить происхождение, так прямо и сказали, - женись на Юле, тогда возьмем. А с Юлей я познакомился на танцах в клубе, дружки затащили. Много выпил, сам почти ничего не помнил, как все случилось. А она - уже беременная. Вот так и вышло все, - он опустил голову.
- Что вы, Алексей, - я прикоснулась пальцами к его плечу, - вы вовсе не должны оправдываться передо мной. Вам не было никакой необходимости оглядываться на меня. У вас своя жизнь, от меня не зависящая. И ваш союз с вашей супругой - это только на пользу в создавшихся обстоятельствах. Передовая ткачиха, общественница, комсомолка, - я с трудом сдержала улыбку. - Вы станете генералом, если проявите терпение. Во всяком случае, большим начальником - это совершенно точно.
- Вы так думаете обо мне, Катя? - он посмотрел мне прямо в глаза. - Вы полагаете, что ради карьеры я могу предать свою юность?
- Но я же предала, - призналась я с неожиданной для него жесткостью. - И юность, и мужа, и всех его друзей, и даже вас, вашу веру в меня, боец Петровский.
- Вы служите в НКВД, - он произнес вслух то, о чем давно догадался. - Пожалуй, мне надо подумать о том, чтобы вернуться на Лубянку.
- Не надо, - остановила я его, - нам все равно не позволят быть вместе. А только используют нашу дружбу, чтобы обоих держать под колпаком. Оставайтесь тем, кто вы есть, Алексей. И забудьте меня. Живите спокойно…
- Спокойно? - он криво усмехнулся. - Что вы называете "спокойно", Катя? Каждый день видеть перед собой ненавистное женское лицо, слушать нескончаемую брань.
- А ребенок? - напомнила я.
- Ребенок? - он пожал плечами. - Конечно, Мишка мог бы примирить меня с Юлей. Но сколько я ни всматриваюсь в него, я не нахожу в нем ни единой черточки своей или моих покойных родителей. Зато круглой щекастой физиономией он очень похож на Юлю и на парторга фабрики, где она работает…
- Ах, вот в чем дело, тогда действительно невыносимо, - не могла не согласиться я с ним.
- Я разведусь с Юлей, вернусь в НКВД, меня возьмут, я уверен, - он горячо обнял меня, прижимая к себе. - У меня осталось много знакомых, которые сейчас при чинах на Лубянке. Я добьюсь того, чтобы стать твоим куратором, и тогда нам обоим будет легче, - он поднял мое лицо и прикоснулся к губам.
- Товарищи! - раздался громкий окрик, и мы обернулись, вздрогнув.
Перед нами стояли два народных дружинника в полосатых футболках, с красными повязками на рукавах.
- Вы что это безобразничаете, товарищи? В общественном месте, позор!
- Простите, - смутившись, Алексей отстранил меня.
Я же едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Я вдруг представила себе, как зимой семнадцатого года, когда Гриша выносил меня на руках из экипажа и целовал на ходу, к нему подскочил бы вот такой блюститель нравственности:
- А ну, товарищ князь, поставьте дамочку на место. Придумали тут!
Мне пришлось бы идти в бархатных туфельках по грязи, я бы промочила ноги и простудилась.
Однако гегемоны шутить были отнюдь не расположены. Записав фамилию нарушителя в блокнотик, они пообещали, что завтра же сообщат в парторганизацию академии, и Алексея обязательно разберут на собрании.
Меня это не напугало, но за Петровского я заволновалась. Ему и впрямь могли влепить выговор. Женатый человек целуется с посторонней женщиной! Для Советов подобный флирт - все равно что не выучить к политзачету апрельские тезисы Ленина. Падают по шапке как следует. Пристыдят публично и на вид поставят. И обязательно известят жену. Еще на собрание этажа в общаге вызовут.
- У тебя будут неприятности? - спросила я.
Но Алексей ответил с неожиданной беспечностью:
- Мне все равно! - и едва патруль скрылся за поворотом, снова стал меня целовать.
Теперь нам никто не мешал. Взяв меня за руку, он увлек меня в парк, а через него - ко флигелю академии. Окно одной из аудиторий на первом этаже оказалось закрыто неплотно. Алексей открыл его, забрался в аудиторию, а потом помог влезть и мне. Тихонько закрыл окно. Весь мир остался снаружи, мы были вдвоем, только вдвоем. Больше никого. С трудом оторвав взор от его лица, я оглянулась. На доске висела карта мира, усеянная приколотыми к ней красными флажками. Рядом на столе лежала стопка таких же карт, сложенная весьма аккуратно.
- Мы не расстанемся, Катя, - прошептал Алексей, притянув меня к себе. - Я не отдам тебя им, я никому тебя не отдам. Только если ты сама меня не прогонишь, - он поднял меня на руки. - Ваша светлость, увы, я не могу предложить вам ложе, застеленное бархатом. Пока, - он рассмеялся, - но вот Америку, Северную и Южную, это вполне возможно, - он сдернул с доски карту и, смахнув с нее флажки, постелил на два стола, сдвинув их вместе. Потом опустил меня и наклонился надо мной.
Признаюсь, когда я встретила Алексея на Тверской, у меня и в мыслях не было, что между нами могут вспыхнуть горячие чувства. Мне казалось, все кончилось для меня со смертью князя Григория. Я столько пережила после его гибели, что все эмоции мои притупились. Меня словно вывернули наизнанку и хорошенько отжали - никаких иллюзий, никакой надежды на сердечную привязанность. Находясь в больнице, я размышляла об Алеше как о друге тех прекрасных лет, которые были связаны с Григорием. Я старалась забыть, что он служил у Дзержинского. Я вспоминала его рассказ, как он наблюдал за мной из кондитерской на углу Невского, и мне даже казалось, будто я видела его тогда. Я не представляла, что с появлением Алеши в моей жизни начинается совсем другая история, не менее трагическая и жестокая, чем первая. Любовь, вспыхнувшая мгновенно, связала нас так тесно и оказалась так важна для обоих, что, не задумываясь, мы оба не пожалели за нее жизни. И не просили пощады, когда пришлось. А ведь пришлось. И очень скоро.
Конечно, мое отсутствие почти двенадцать часов вне досягаемости бдительного ока НКВД стало известно моим начальникам сразу. Они знали, что "хвост" меня потерял и болталась я неизвестно где. Еще слава богу, что пришла - почти в шесть утра следующего дня явилась к себе на Тверскую. Тихая, задумчивая, трезвая - в общем, странная. Без обычного раздражения выпила кофе, предложенный насупившейся, обиженной Клавой, переоделась в форму и вызвала машину. А пока ждала машину - сидела в кресле в гостиной, закрыв глаза, и улыбалась, как-то неожиданно, почти по-детски светло и радостно. Клава, разинув рот, смотрела на меня. Она никогда не видела меня такой. Да и никто из них не видел.
На Лубянке меня сразу вызвали на беседу. Я ответила, что отправилась на свое обычное "гуляние", но от "пастухов" оторвалась намеренно, чтобы "потренироваться". Вдруг придется еще отправиться за кордон, как бы не растерять навык? Не думаю, что мне поверили. Они никому не верили - не такая организация. Но до поры до времени оставили в покое - я была нужна.
Алексею же нагорело куда сильнее. Юля закатила скандал на всю академию, накатала заявление в партком, что ее муж не ночевал дома, а "шлялся по бабам", и просила его примерно наказать. Алексея вызывали, разбирали, кроме того, вдруг выяснилось, что какие-то злоумышленники проникли ночью в аудиторию академии и перемяли все карты. Тут про Петровского быстро забыли, в академию прикатило НКВД разбираться: вдруг шпионы хотели "срисовать" информашку? К счастью, отсутствие Петровского ночью дома и "вскрытие" аудитории, как выразился следователь, никак не связалось друг с другом. Правда, Юля откопала откуда-то дружинника, как оказалось, тот работал наладчиком на фабрике. Он показал, что в парке видел товарища Петровского, как тот целовался с девицей, и все. Но Юле хватило и этого. Алексей долго еще потом ходил с синяками, оставленными сковородкой, которой она его отколотила в коридоре общаги. Жена грозила, что он всю жизнь будет жалеть о том, как обошелся с ней. Но не пришлось. Очень скоро Петровский объявил жене, что уходит от нее.
Несмотря на все мои протесты Алексей договорился со своим старым товарищем Кондратьевым, возглавлявшим одно из управлений на Лубянке, и перешел к нему на службу. Спустя некоторое время, уладив формальности, они перевели меня в свое подчинение. Алексей даже поселился в том же доме, что и я, взяв квартиру этажом выше, и приказал устроить лестницу, чтобы не приходилось пользоваться общественной. Так мы стали жить вместе. Конечно, Клава сразу исчезла, как и иные соглядатаи. Для меня наступили годы спокойствия, наполненные давно забытым ощущением счастья. Мы почти не разлучались. Ездили в Крым и в Пицунду. Мой список обязанностей в НКВД стал необыкновенно короток, практически меня освободили от службы. Алексей и его помощники все делали за меня, я же только числилась - не больше. Я отдохнула, расслабилась, оттаяла. Я заново научилась улыбаться и радоваться жизни. Это было почти сказочное существование - особенно в сравнении с тем, что последовало за ним. Конечно, оно не могло продолжаться долго.