Мысли Катерины Алексеевны снова вернулись к событиям Давно минувших дней. Конечно, мой отец постарался, чтобы я получила должное для девицы из дворянской семьи образование. Я говорила по-французски и по-немецки. Играла на фортепьяно, немного пела. Но для петербургских салонов всего этого было недостаточно, требовались еще кругозор, умение легко вести светскую беседу, куда большее изящество манер. Понимая, что ей предстоит устроить мне партию в столице, княгиня Алина Николаевна пригласила для меня репетиторов. Она не предполагала тогда, что отношение Грица к Маше переменится, и он предпочтет ей меня, но даже представляя мне тех, кто посещал ее дом и, возможно, мог составить мне счастье, подробно перечисляла все их регалии, как бы намекая: "Тебе придется вращаться в самых высоких кругах, девочка, так что готовься всерьез". Я была старательной ученицей, и сложись обстоятельства по-другому, не ударила бы в грязь лицом, обвенчавшись с Грицем. Но увы… Мои мечты, как мечты многих, составлявших близкий круг княгини Алины Николаевны, разбились, не осуществившись. Их образ жизни был разрушен, теперь он утерян безвозвратно, выкорчеван, как деревья в Александровском саду. И я думаю, что царство темной пролетарской "справедливости" теперь установилось надолго, увы, мы не увидим его конца.
При последних словах Белозерцевой Лиза вздрогнула и как-то инстинктивно обернулась к двери: не слышит ли кто. Но механик ушел, в комнате никого, кроме них двоих, не было.
- Не бойся, Антонов - не стукач, - перехватив ее взгляд, успокоила ее Белозерцева. - Хотя кому теперь можно верить? Себе самому и то - страшно. Но я не первый год держу его при себе, проверяла уж. Другой бы, показав мне фильм, который мы только что смотрели, - сразу бы донес Суэтину или кому-нибудь еще из чекистской братии, но Антонов - молчок. Боишься? - она наклонилась к Лизе, и поскольку та промолчала, потупив взор, сама ответила: - Боишься. И я боюсь, несмотря на все, что уже пережила. Все боятся. А надо пересилить это, только тогда хотя бы что-то переменится.
- Я даже не знаю, боюсь или нет, - ответила Лиза тихо. - Я ко всему готова, уже давно. Но как же вы, Екатерина Алексеевна, попали к красным? Почему вы не уехали в Париж?
- Хотела. Но Шаховские отомстили мне, а я была слишком наивна, доверилась им и не поняла их игры. Они меня наказали за смерть Маши. Наказали на всю оставшуюся жизнь. Я уже упоминала, что в семнадцатом году княгиня Алина Николаевна до конца оставалась рядом с государыней Александрой Федоровной. В самом начале года князь Григорий отличился - всерьез прогневал императрицу. Он был ранен на фронте и приехал домой в недолгий отпуск. За это время он успел вместе со своими дружками - Феликсом Юсуповым и великим князем Дмитрием Павловичем - совершить отчаянное деяние. Они убили старца Распутина, заманив его на ужин в юсуповский дом. Распутин оказывал на государыню просто магическое воздействие, и многие считали, что именно он - источник всех бед для России. О деянии стало известно. Юсупова и Дмитрия Павловича выслали из России вон - это их спасло от революции, а Грица матушка выгородила перед Александрой Федоровной, ему разрешили вернуться на фронт. Впрочем, заодно Алине Николаевне пришлось выгораживать сына и перед Шаховскими.
Помню, как рано утром хлопнула дверь с Невского, слуги засуетились. До меня донеслись их голоса: "Ваша светлость, Григорий Александрович! Молодой барин приехал!". Алина Николаевна с неубранными волосами выбежала из спальни навстречу сыну и осторожно, чтобы не задеть раненое плечо, обняла его. "Гришенька, сынок мой", - шептала она. Ей и в голову не приходило, что Грица в Петербург вызвал Юсупов, - он уже замышлял свое дело. Я колебалась, не зная, как поступить: самой выйти к молодому князю или подождать, пока меня позовут. Но все же не утерпела - вышла. Только взглянула на него - так смутилась, что хотела убежать в спальню. Но он увидел меня и, отстранив мать, приблизился, чтобы поздороваться. "Как вам живется у нас, Екатерина Алексеевна?", - спросил с нежностью, с участием. А я как-то неловко присела в реверансе, ответила, не поднимая глаз: "Хорошо, князь, благодарю вас". А вечером у Оболенских на глазах всего петербургского общества Гриц танцевал со мной, а его невеста так и простояла, забытая им, и вынуждена была принимать другие приглашения.
Маша рассердилась на князя - но не очень. Она тогда еще не понимала, в чем причина его охлаждения, списывала на усталость от войны. К тому же она не ожидала, что я такая способная ученица. Я научилась прекрасно танцевать, и Гриц не хотел менять партнершу, даже вопреки приличиям. "Ах, Маша, не волнуйся, Катя слишком юна, она просто забавляет Гришу", - убеждала ее Алина Николаевна.
Конечно, с первого взгляда я влюбилась в Грица - это был принц, настоящий принц, но даже не смела мечтать, что моя мечта когда-нибудь сбудется. Встречая взгляд его светлых глаз, я едва удерживалась от того, чтобы не отвернуться и тем выдать себя с головой. Он словно спрашивал: "Ты не забыла меня, Катя? Ты помнишь, Катя?". Я понимала, о чем он мне напоминал: об осенней охоте шестнадцатого года, вскоре после моего приезда в Петербург. Они с Феликсом решили развеселить меня и показать, как травят зайца их отличные английские собаки. Но посреди охоты случилась гроза. Охотники, промокнув, доскакали до сторожки. Там, сняв меня с лошади, Гриц впервые поцеловал меня, еще как девочку, без должного чувства. Но я запомнила этот поцелуй. И как выяснилось позже, он тоже запомнил.
"Мне думается, Алина Николаевна, надобно присмотреть Кате мужа, негоже ей постоянно жить у вас приживалкой", - замечала княгине Маша. "Да, камергер Горчаков интересовался ею, - подтверждала Алина Николаевна, - но Гришенька сказал, что слишком стар". Она уже не увидела, как Гриц сам повел меня под венец, и не узнала о самоубийстве Маши в 1919-м.
Алина Николаевна была преданна государыне всей душой. Пожалуй, она принадлежала к тем немногим бывшим приближенным, которые не отвернулись от династии, когда та пошатнулась. Я все время находилась с княгиней. Полупьяные матросы расположились в Царском Селе и выкрикивали похабные слова под окнами царских дочерей. Я почему-то тогда поймала себя на мысли, что если эти люди станут главными в России, то всякий культурный человек наверняка будет объявлен их врагом. Вообще, семнадцатый год стал для меня страшным откровением, - призналась Катерина Алексеевна. - В Опалеве у меня было много свободного времени, и чтобы не поддаваться скуке, я взяла за правило много читать. Я перечитала всего Тургенева, Достоевского, Толстого, многое из Бунина. Я судила о народе по литературе. Но в Царском Селе в октябре семнадцатого года, глядя на буянившую на площади перед дворцом матросню, я поняла отчетливо, что ничего не знала о русском люде. Самое ужасное, что писатели, уверенные в том, что знают, и убеждавшие в этом всех - ничего не понимали наравне с прочими. Просто туманили дворянству и интеллигенции мозги. Они узрели религиозность, которая всегда была напускной; набожность, которая лишь покрывала языческий разгул; сострадание, не знакомое диким и низким душам. Я со всей очевидностью ощутила, что наступает царство тьмы. И тем, кто не желает разделить с темными силами их торжество, остается только одно - умереть.
Княгиню Алину Николаевну застрелил конвоир из пистолета прямо в грудь ранним утром двадцать пятого июля 1918 года, спустя неделю после того, как в Екатеринбурге была расстреляна царская семья. Это произошло в деревушке Сизовражье, затерянной среди густых лесов. Накануне хозяин дома, в котором нас содержали, бывший казачий есаул, шепотом сообщил княгине Алине Николаевне, что государыни больше нет. Он узнал эту страшную новость из пьяных разговоров с приехавшим из Екатеринбурга комиссаром. А кроме того - что Колчак настолько приблизился к городу, что красные вот-вот побегут.
Алина Николаевна поняла, наша участь решится скоро. Конечно, княгиня Белозерская - не императрица всея Руси, ее бы можно и оставить в живых, но тащить с собой - морока, а бросить наверняка жалко. Легче - кончить. Княгиня гораздо лучше, чем я тогда, понимала людей, во власть которых мы попали по злому року. Она была уверена, нас не пожалеют. И потому надо готовиться к худшему. Вместе с нами находилась еще одна придворная дама императрицы, графиня Анна Александровна Бартенева, с дочерью Машей, которая была младше меня на десять лет. Хозяин дома предложил нам всем бежать. Но рассудив, обе женщины приняли мужественное решение - спасти детей, самим заплатить за это страшный выкуп. Они понимали, что вчетвером нам не спрятаться - найдут. А так, может статься, махнут рукой на девчонок, тем более что комиссары торопятся.
Перед самым рассветом мы простились с Алиной Николаевной навсегда. Она просила меня обязательно постараться выжить и добраться до Колчака, а затем найти Грица и княжну Шаховскую и рассказать им о случившемся. Она сняла с шеи крест, единственное украшение, которое у нее осталось, и дала мне его на память. То были страшные минуты и длились они очень коротко - есаул торопил нас.
Вместе с Машей мы через черный ход убежали в лес. Спрятавшись в кустах недалеко от дома, мы видели, как Алину Николаевну и Анну Александровну конвоиры вытащили в ярости на двор, а также и хозяина со всем семейством за то, что помог нам скрыться. Перестреляли играючи, с издевкой, без прощальной молитвы. Потом уже мертвые тела втащили в дом и подожгли его.
Не выдержав, Маша выбежала на поляну и с криками: "Мамочка!" - побежала к дому. Ее заметили и застрелили одним выстрелом. Потом бросились искать меня. Я бежала, не разбирая дороги и, видимо, мой ангел-хранитель распростер надо мной крылья: плюнув, они отстали.
Двое суток я блуждала по лесу, уже не надеясь выбраться, пока не вышла случайно к одинокому хутору, хозяин которого, тоже из казаков, позволил мне остаться и ухаживал вплоть до прихода белой армии. Как только я услышала, что передовые отряды Колчака выдвинулись к Екатеринбургу, я сразу попросила хозяина отвезти меня в расположение белых частей.
Григория я нашла без труда, он находился в авангарде с конницей. Князь знал, что его мать до конца останется со своей государыней, и потому рвался к Екатеринбургу, надеясь застать ее в живых. Но увы. Увидев меня, дрожащую, исхудавшую, бледную, он все понял. Только спросил: "Где?". И кликнув казаков, помчался к сожженному хутору. С содроганием сердца смотрела я, как князь руками разрывал угли и пепел на пепелище, желая найти хоть какие-то останки матери - но безуспешно, "товарищи" сложили костер на совесть, видимо, вложив в него всю злость, которую испытывали. Остался только крестик Алины Николаевны, который она дала мне на память перед смертью. Сдернув папаху, Григорий прижал меня к себе и едва слышно, глухо прошептал: "Мы отомстим, Катя. Мы отомстим. Теперь ты будешь со мной. Не бойся". - Голос Катерины Алексеевны дрогнул. Она опустила голову. Потом поставила чашку с остывшим кофе на пол. Сжала руками виски и как-то неестественно наклонилась вперед, закусив до крови губы.
Лиза забеспокоилась:
- Что с вами, Катерина Алексеевна? - спросила она и подошла к Белозерцевой. - Вам плохо? Позвать врача?
- Нет, нет, врач не поможет, - ответила Катерина сдавленно. - Ты иди, Лиза, я справлюсь, сейчас пройдет.
- Об этом не может быть и речи! - запротестовала Лиза. - Катерина Алексеевна, вам надо лечь. Давайте я помогу.
- Спасибо, - Белозерцева приподнялась, опираясь на руку Лизы, потом окинула взглядом горницу. - Брось мой полушубок вон на ту скамью, - указала она под окно, - там лягу.
Лиза быстро исполнила ее просьбу. Катерина едва дошла до постели - ее качало. Когда легла - ее трясло в ознобе, по лицу крупными каплями катился пот. Она скорчилась от боли и сдавленно застонала. Потом все тело ее напряглось и застыло в неподвижности, лицо побелело как снег.
- Катерина Алексеевна! - Лиза не знала, что делать.
Полежав несколько мгновений без движения, Белозерская схватилась руками за скамейку, выгнулась дугой, по всему телу ее прошла судорога. Потом, зажав рот рукой, вскочила с постели и выбежала из избы. Лиза слышала, как ее рвало. Когда вернулась, она села в кресло, уронив голову на руки.
- Вам лучше, Катерина Алексеевна? - спросила Лиза.
- Не волнуйся, - ответила ей Белозерцева, - это пройдет. Так всегда бывает, но пока проходит, слава богу.
- Но почему вы не лечитесь? - Лиза была встревожена не на шутку. - Неужели в Москве никто не может помочь?
- Мне нельзя помочь, - Катерина Алексеевна постаралась ответить беспечно, чтобы скрасить пугающий смысл того, что произнесла. - Сколько проживу, столько и проживу.
- Как это "нельзя"? - испуганно изумилась Лиза. - Я не понимаю. Это врачи сказали?
- Да, врачи, - так же наигранно весело продолжала Белозерцева, не глядя на нее. - У меня пуля в голове, - продолжила она, - достать ее оттуда очень рискованно. Она расположена таким образом, что я могу умереть прямо на операционном столе или, лишившись рассудка, окончить дни в сумасшедшем доме. По большей части она меня не тревожит, но иногда, при неловком движении или излишнем волнении дает о себе знать. Вот как сегодня - страшная боль в голове, мозг словно жжет огонь. Но потом все успокаивается. Пока успокаивается. Мне остается только надеяться, что наука продвинется вперед и подобные операции станут обыденными. Но это будет только после войны, а до этого еще надо дожить.
- Это случилось на войне? - спросила Лиза, затаив дыхание.
- Что? - Белозерцева подняла на нее глаза, - Пуля в затылок? На войне такое случается редко. Слишком уж меткое попадание. Нет, это было еще до войны, - объяснила она. - Таких пуль во мне было восемь штук. Все достали, одна осталась - на память.
- Но как? - все еще не понимала Лиза, точнее, боялась поверить тому, о чем догадалась.
- Обычно. Меня расстреливали. Ты знаешь, я не исключение, расстреливали многих, меня не дорасстреляли. Передумали. Но мне кажется, ты хочешь спросить, как после всего, что мне довелось пережить, я смогла служить Советам? Да и чем я смогла им послужить? Чем - нашлось быстро. Они сами нашли, а вот что касается моей воли - я не была ей хозяйкой. Не по воле, а поневоле вышло так, как вышло. Когда Гриц после убийства Распутина вернулся на фронт, я не писала ему писем, хотя он и просил. Только изредка делала приписки в письмах Алины Николаевны, когда она мне дозволяла. Я понимала, блистательный князь - не моего поля ягода, надо ждать жениха поскромнее. К тому же я была уверена, что Алина Николаевна никогда не согласится на наш брак - тогда обрушились бы все ее планы. Я не знала, что время, события развернутся так, что слово Алины Николаевны уже ничего не будет значить. Все перевернется настолько, что прошлые ценности напрочь утратят свое значение. Когда я увидела Грица в конце июля 1918 года, то почему-то подумала, что мы уже не расстанемся. Я не надеялась, - моя уверенность исходила не от рассудка, порождающего надежду, она была интуитивной. Как будто я все знала наперед, но сама себе не могла объяснить.
К тому времени Маша Шаховская окончательно поняла, что Гриц отдаляется от нее. Их свадьба откладывалась сначала из-за мировой войны, а после революции и гибели княгини Алины Николаевны она и вовсе потеряла смысл. Гриц не любил Машу. Единственное, что удерживало его от окончательного разрыва - это слово, данное матери. Он не смел отступиться от него, пока она была жива, тем более, когда умерла. Я думаю, он хотел все-таки жениться на Маше только из чувства долга. Но Маша требовала любви, желала вернуть прежнюю горячую, страстную нежность их отношений. А ее-то как раз и не было. В конце концов, не добившись того, что ей так хотелось, Маша в отчаянии бросилась зимой в прорубь. Но ее спасли. Она сильно простудилась. И не слушая ее возражений, Гриша повез ее сначала в Крым, а потом в Париж. Меня он тоже взял с собой. Только по той причине, что просто не мог бросить на произвол судьбы, особенно после смерти матери.
В Париже Машу поместили в клинику. Григорий почти все время проводил на военных совещаниях, а меня поручили заботам великой княгини Марии Павловны, родной сестры Дмитрия Павловича, у которой был популярный во французской столице светский салон.
Мария Павловна вышла замуж за принца Швеции, но не нашла с ним счастья, так как он оказался гомосексуалистом, потому жила отдельно. Говорили, что всю жизнь она питала излишне нежные чувства к своему брату Дмитрию, что и послужило причиной ее поспешного замужества. Но когда мы встретились с ней, она производила впечатление спокойной, уравновешенной, великодушной женщины. Поскольку она жила за границей, крах дома Романовых ее почти не коснулся, ее дети - дочь и трое сыновей - все были живы и здоровы, а это для Марии Павловны было важнее всего. Она покровительствовала многим деятелям искусства, в частности, Дягилеву.
В Париже в доме Марии Павловны я вновь окунулась в жизнь, которая, казалось бы, навсегда закончилась для меня в Петербурге. Мария Павловна выезжала с визитами, проводила много времени в беседах со знакомыми на званых обедах и ужинах, совершала бесчисленные покупки, а по вечерам посещала театр. Она всюду возила меня с собой. Но мне хотелось чаще видеть Григория, он же появлялся крайне редко. Только в последний день нашего пребывания он повез меня в авто по Елисейским Полям, и тогда виды Парижа, казавшиеся мне самыми обычными, почти как в Петербурге, вдруг обрели в моих глазах необыкновенную красоту и привлекательность.
В декабре 1918 года закончилась мировая война. Мы столько ждали этой победы, но ее праздновали в Париже без нас. Гриша сообщил мне, что возвращается в Россию - генерал Деникин собирал в Ростове Добровольческую армию, перед которой ставилась задача - нанести удар на Москву с юга и соединиться с наступающей с востока армией адмирала Колчака. С северо-запада их поддерживал Юденич. Согласно приказу Григорий Белозерский должен был принять под командование кавалерийскую дивизию и присоединиться к генералам Шкуро и Султан-Гирею, составлявшим ядро конницы.
Уезжая в Россию, Григорий хотел оставить меня в Париже, справедливо считая, что так безопаснее. Великая княгиня Мария Павловна вызвалась взять меня иод опеку до выздоровления княгини Шаховской. Поскольку здоровье Маши улучшалось медленно, то опека обещала быть долгой. Мария Павловна даже шутила: "Вы уже займете Москву и позовете нас к себе. Не волнуйтесь, Гриц, я не забуду Катю. Обязательно привезу ее с собой".
Никто не мог представить тогда, что Белое движение потерпит крах, что им не суждено въехать в Первопрестольную под колокольный звон соборов. Это казалось просто невероятным. Но так вышло.
Мария Павловна и князь Григорий уговаривали меня остаться в Париже. Согласись я тогда, моя жизнь сложилась бы по-другому… Но я протестовала отчаянно. Я обещала служить сестрой милосердия в госпиталях, не в состоянии сидеть сложа руки в Париже. После того как увидела смерть княгини Алины, мне хотелось принять участие в наступлении на тех, кто убил ее. Я обманывала себя. Глубоко в душе я осознавала, что на самом деле меня пугает мысль о долгой разлуке с Грицем, а он, как я поняла уже потом, не настаивал на своих доводах, потому что тоже желал как можно скорее остаться со мной вдвоем, подальше от Маши и от Марии Павловны, подальше от всех. Он легко позволил мне убедить себя. Он тоже думал, что все легко и быстро закончится, мятеж будет подавлен. Тогда мы все считали революцию всего лишь мятежом одиночек.