Никто из солдат не спал. Огненные сполохи прорезывали небо. Силуэты домов и железобетонные скелеты развалин были окрашены в карминовый цвет. Киев горел. Огонь гудел, проносясь над городом обжигающим вихрем, от жара лопались стекла, из оконных проемов на бульвары выплескивались языки пламени. С шипением взлетали сигнальные ракеты, казалось, что они - искры этого огромного пожара. Высоко в небо бил фонтан горящей нефти. Словно живой, он дрожал, метался, напоминая собой гигантское существо с взъерошенной шерстью, нависшее над городом.
Вокроуглицкий жмурил воспаленные от постоянного недосыпания глаза, но жар проникал в них сквозь веки.
Воздух сотрясали мощные взрывы. Проваливались крыши домов, шатались голые стены, качались целые улицы.
- Немецкое "прости", - бесцветно проронил Галирж.
- А что мы, Джони? Так и будем стоять тут, в стороне от сражения? - отозвался Вокроуглицкий.
Галирж сухо усмехнулся:
- Это уже не сражение, это месть…
Вокроуглицкий крикнул:
- А мы, Джони, не шевельнем и пальцем?
Столб горящей нефти поднимался все выше и выше. Вместе с ним в небо поднималась дымная гарь. Черный балдахин над городом становился толще, тяжелее. Из него сыпался пепел.
- Джони, ради бога, неужели мы будем бездействовать?
Немцы бежали, крались от тени к тени. Некоторые взбирались на крыши и стреляли оттуда. В ущельях улиц царил хаос - суматоха, дым, пальба, крики.
Советские войска продвигались по отведенному им коридору быстрее, чем предполагал генеральный план наступления, и это ускоренное движение внешнего кольца окружения требовало, чтобы внутреннее кольцо двигалось с такой же скоростью.
Командующий 38-й армией генерал-полковник Москаленко ночью отдал новый приказ полковнику Свободе: продолжать наступление независимо от соседей слева и справа, действовать так, чтобы к рассвету шестого ноября Киев был полностью освобожден.
Сразу после получения приказа танковый батальон бригады вместе с автоматчиками стал пробиваться к Днепру. С рассветом выступили оба стрелковых батальона. За батальонами следовал штаб. Старенький автомобиль, в котором находились Галирж и Вокроуглицкий, выехал на пустой бульвар. Всюду развалины, дымящиеся пожарища. Из груды обломков вылез старик. Увидев приближающуюся машину, он упал на колени, белая голова склонилась до самой земли.
- Джони, что этот человек делает?
- Благодарит нас за освобождение… - ответил Галирж.
Руки старца не в состоянии были сделать то, что повелевало сердце: сотворить благодарственную молитву. Они тряслись от кончиков пальцев до самых плеч, и тогда белая голова снова склонилась к земле.
- Нас? Почему же именно нас? - В голосе Вокроуглицкого слышалось волнение.
- Освобожденные благодарят всех подряд. Так бывает всегда… - сухо сказал Галирж.
- Это все? Стоило нам пробиться в центр города - и все? Это невозможно, Джони!
- Осталось немного…
- Сталинград держался полгода… я полагал, что Киев в лучшем случае… ну, месяц, два. Нет, это еще не все. Немцы могут снова перегруппировать свои силы.
- Сомневаюсь, чтобы русские дали им на это время. Впрочем, что с тобой, Ота? Ты не радуешься, что немцы бегут? - В вопросе звучало искреннее удивление.
Вокроуглицкий посмотрел на Галиржа:
- Скажи, Джони, что ради этой победы сделали мы?
- Наши разведчики…
- Не наши, - прервал Вокроуглицкий. - Это твои люди. Ты их готовил к бою. Твои разведчики творили чудеса, и в этом твоя заслуга.
- Какая там заслуга! Это моя обязанность, обычная и само собой разумеющаяся.
- Пусть так. А я?
- Не кричи!
- Я хотел здесь быть чем-нибудь полезен. В Англии у меня такой возможности уже не было, я надеялся, что здесь… Но ты меня никуда не отпускал!
- Не кричи! - успокаивал его Галирж. - Работа в штабе требовала…
- Стал ли наш отдел ведущим в штабе, как ты хвастался? Что мы для этого сделали?
- К сожалению… - Галирж выпрямился. - Единственный шанс был у нас в Сырце.
В это хмурое утро перед его глазами вставал такой же хмурый вчерашний вечер, когда они находились еще в предместьях Киева.
- Если бы Ирка сдержал слово и дал мне возможность первым получить донесения с передовой, второй батальон был бы спасен благодаря нам. А так… - Он глухо перечислял: - Танкисты, автоматчики, Станек, Рабас, сам полковник… - Эти слова, эти имена, казалось, отдавали горьким привкусом. - …кто угодно. Только мы остались в стороне.
- И это тебе устроил твой приятель? Хороший же у тебя друг!
- Ну нет, - запротестовал Галирж. - Ирка - честный человек, надежный товарищ. В этом виноват, пожалуй, Рабас, его нрав мне известен.
- Но обещал-то тебе Станек, а не Рабас. Сдается мне, что твой честный, порядочный Ирка…
Слова Вокроуглицкого лишь усилили подозрения Галиржа. И тот не выдержал:
- Ты хочешь сказать, что ему дороже Рабас, чем мы?
- Этого я не хотел сказать, - ответил Вокроуглицкий, которому вдруг пришло в голову, что как раз упомянутая честность Станека и могла быть причиной, заставившей его подчиниться неотложному требованию боевой ситуации. А возможность услужить другу отошла на второй план. - Я не хочу делать никаких выводов, - добавил он. - Ты должен сам обо всем разузнать, ты должен знать, как было дело.
- Конечно, я должен знать, - сказал Галирж и задумался: за всем этим может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Ведь маневрируют не только во время боевых действий! Маневр фланговый, обходный, ложный - это не только наша профессия, это сама жизнь.
Машина приближалась к Днепру, к району сосредоточения бригады.
Из-за поврежденной дороги пришлось притормозить. Их догнала колонна других штабных машин. Толпы киевлян стояли у домов и обочин дороги. Люди махали руками, кричали, цеплялись за машины, бросали подарки - у кого что было - первым воинам-освободителям, которых они видели.
Галирж машинально помахивал высунутой из кабины рукой и сквозь зубы, белевшие в деланной улыбке, цедил, обращаясь к Оте:
- Здесь речь идет не о сиюминутных заслугах, здесь могут преследоваться далеко идущие цели. Станек - связист, у него все нити в руках. Будь осторожен, Ота! - поучал Галирж, полагая, что Вокроуглицкий одного с ним мнения. - Оклеветать его… я знаю его обидчивость. Ни в коем случае, дружище! Дружбу с ним мы должны при любых обстоятельствах поддерживать и впредь. Тут нельзя пороть горячку. Запомни это!
- Ладно, - сухо сказал Вокроуглицкий.
Ему стало неприятно при мысли о том, что он торопился сюда из Англии только для того, чтобы превратиться в затюканного помощника неудачливого Джони. Перед глазами еще стояли картины битвы за Киев, а воображение рисовало уже новые сражения. Что, если это будет повторяться и он, словно аутсайдер, где-то сбоку припёка, будет лишь нюхать запах пороха?
В небе гудели самолеты - негаснущая любовь Вокроуглицкого. Бой прекратился и в воздухе. Вокроуглицкий завистливо прислушивался к победному реву бомбардировщиков, бороздивших чистый простор после выигранной битвы.
7
Гремели победные залпы орудий. Казалось, небо раскалывается на куски, словно взорванная динамитом скала. Над освобожденным городом кружили самолеты, олицетворяя победу и надежную защиту. Свобода! Тот, кто не терял ее, не может себе представить состояние, когда в человеке воскресает надежда, что вот-вот он обретет ее снова.
После круглосуточных маршей и боев солдаты получили короткую передышку. Как ковшами, черпали они касками днепровскую воду, жадно пили ее, а она, переливаясь через края, омывала их измученные, но счастливые лица.
В районе сбора, в широкой лощине у Днепра, народу было полно. У растроганного Панушки текли слезы. Он заключал в объятия каждого, кто попадался ему навстречу, чех или русский, солдат но солдат. Худенькая украинка с потемневшим морщинистым лицом протянула Панушке бутылку с самогонкой:
- Берегли для наших, но раз пришли вы…
Мужчина, косая сажень в плечах, из-под пиджака торчит воротник вышитой рубашки, закивал:
- Вы или наши - все одно.
Бутылка с самогонкой шла по кругу, развязывая языки.
- Видите тот домик внизу, у реки? Сгоревший. Да, да! Это мой. Но стены целы. Отстроимся. - Здоровяк рассмеялся: - Я плотник, работаю на верфи. Василий Михайлович Никитенко, партизан. А это моя жена Матрена. - Он показал на худенькую женщину. - Понимаете?
Супруги в свою очередь вопросительно посмотрели на Яну.
- Моя дочка, Яна. Телефонистка. Хорошо держалась девочка, - похвастался Панушка.
Василий и Матрена улыбнулись.
- Нам кров вы вернули, а самим-то, беднягам, до дому далеко, да и немец там еще, - вздохнула женщина.
- Ну, это не надолго, - сказал Панушка и уверенно повторил то, о чем все говорили сегодня с такой надеждой: - На рождество будем дома.
Он начал рассказывать о Броумове.
Русский язык Панушки был не настолько совершенен, чтобы можно было поведать о том, что такого неба, как над его Броумовом, нет нигде, что в нем, как в зеркале, отражается все: бегущие вверх косогоры, поросшие вереском, густой лес, снег и голые броумовские скалы.
- Уже одно наше небо… - посмотрел он вверх.
- Ну а город твой большой?
Большой!
- Как наш Киев?
Взятие Киева приблизило Панушке его Броумов, его потерянный рай. Но к радости примешивалась и горечь: жена больна, в доме немцы. Что ждет его? Быть может, голые стены, как у Василия Михайловича? Но разве может он начать все сначала? В его-то возрасте, да с ревматизмом?
Броумов!.. Всю жизнь он прожил в нем. Как ни жгуча была боль, прекраснее воспоминания Панушка не знал. Самогонка раззадоривала:
- Как Киев? Да, конечно. Еще больше! Даже по-чешски не описать мне его красоту. - Панушка вытирал слезы, растроганный собственными воспоминаниями.
Василий восторженно кивал:
- И река там, как Днипро?
У Панушки перед глазами возникла речка, вся в тени склонившегося ольшаника, он взглянул на километровую ширь Днепра и не моргнув глазом продолжал:
- Еще бы! Только наш Днепр называется Стинава.
- Папа! - укоризненно остановила его Яна.
Киев дымился. Запах пожарищ расползался в утренней мгле. Бригада похоронила тридцать павших, зашивала и бинтовала тридцать раненых. Тот, кто остался в живых - руки-ноги целы, - стряхивал с себя усталость. Победа опьяняла, будоражила. Всюду радостные крики, пение.
Станек пробирался напрямик лощиной, кишащей людьми. Искал Яну. Его останавливали, протягивали кружки с самогонкой, делились своими чувствами и, не находя достаточных слов, снова и снова выкрикивали тосты. Станек чокался с ними, но потом выскальзывал из чьих-то объятий и спешил дальше.
Наконец он увидел Яну. Издали приветственно замахал ей рукой.
Она соскочила с груды металлических обломков и пошла ему навстречу.
Офицерские звездочки на его погонах потускнели, шинель в пепле и пятнах крови, лицо заросшее, осунувшееся. Сегодня командир мало чем отличался от своих подчиненных. И оттого был еще более близок ей.
- Ну куда это годится: такой замечательный день, все радуются, танцуют, а ты сидишь, как прикованная к этим ржавым обломкам.
- К папе, - рассмеялась она. - Но я уже свободна!
- Яна! Яничка! Живые! Невредимые! Знаешь, что я сейчас чувствую? Нет, не знаешь!
Он сказал это с такой же страстностью, как тогда, на линии "Андромеды". И снова, как тогда, на какое-то мгновение ее охватил страх.
- Я за вас ужасно боялась. А потом была так рада, когда вы отозвались…
- Ну, все это уже позади! И страх, и радость.
- И радость?
- А разве я не могу испытывать нечто большее, чем радость?
Она поняла и улыбнулась ему. Он увидел вдруг, что одна пуговица на ее шинели отличается от других.
- Что это у тебя за пуговица? Не как остальные…
Она показала на его шинель.
- Вот моя!
- А моя у тебя?
- Я их поменяла. Я хотела, чтобы у вас… у тебя… всегда было что-нибудь мое, а у меня - твое. Талисман.
Ах, эти превратности войны. Ему казалось, что лучший талисман для Яны - он сам. Нарочно оставил ее на основном пункте и именно там ее едва не убили. Но, слава богу, все позади!
- Да, на войне любят приметы. Выходит, талисман подействовал, - рассмеялся он.
Они брели по лощине. Люди разъединяли их, снова сталкивали вместе. И всякий раз, когда это происходило, они улыбались друг другу.
- Я теперь вспомнил, - сказал Станек. - Я как-то просил тебя пришить мне пуговицу. Но, Яна, ведь это было так давно! Ты тогда еще была в медпункте. - Он был растроган. Вот уже с каких пор она его любит? Он думал о Яниной любви. О безмерном счастье, с трудом умещавшемся в человеческом сердце.
А люди все прибывали и прибывали. Район сбора гудел тысячами радостных голосов.
Гармошка. Пляски. Они протолкались в ряды зрителей. Танцоры в кругу все время меняются. И танцы разные - то казачок, то русский, то лезгинка. Каскад прыжков и пируэтов. На гимнастерках у солдат прыгают медали.
Станек украдкой поглядывал на Яну. Она этого не замечала, беззаботно смеялась и аплодировала вместе со всеми гармонисту и плясунам. Станек вспомнил их первую встречу в Бузулуке. Яна и Панушка были для него олицетворением отчего дома, того, который он оставил и к которому так стремится теперь. Он понимал, что это представление обманчиво, что такое чувство испытывает не только он.
Станек потянул Яну дальше. Три пехотинца-свободовца, пробираясь сквозь толпу, опять отделили Станека от Яны. Солдаты сразу же узнали командира роты связистов. Руки к пилоткам - и вот уже пехотинцы исчезли в толчее.
- На рождество будем дома! - крикнул кто-то из них хриплым голосом.
Станек сжимал маленькую Янину руку в своей. На рождество дома! Эх, скорее бы мир! Вот сейчас бы! И он представил себе: Яна в нарядном платье, он идет с ней но лугу вдоль Быстршички у Оломоуца, трава высоченная-высоченная. Но мечта забегала слишком далеко вперед. Зачем желать немедленно мира? Яна - его мир. Яну мир посылает ему навстречу, сюда. Он вспомнил, как уносил от нее внезапно родившуюся хрупкую мелодию, и подумал: "Я должен найти здесь для нас двоих кусочек тишины и подальше от чужих глаз. Нет, не найдешь сейчас такого уединенного места. Тогда уж лучше слиться с ликующей толпой!" Он потянул Яну еще быстрее за собой.
Они приближались к бригадному духовому оркестру, игравшему мелодии чешских песен.
И вдруг - стрельба. Она показалась еще более грозной, чем во время боя. Все как один повернулись в ту сторону, откуда раздался сухой треск выстрелов. Неужели снова этот ад?
Кто-то крикнул:
- Не пугайтесь, люди добрые! Это автоматчики очищают парк возле лавры от укрывшихся там немцев. Через минуту все будет кончено.
После неожиданного испуга радость захлестнула всех сильнее прежнего. Оркестр грянул еще веселее. Танцующие пары то и дело задевали Станека. Он обхватил Яну за талию и тоже бросился в этот вихрь - кружиться, кружиться, - и вот уже парусом развевается ее шинель.
Яна была словно во сне - ее первый бал! Не в шелковом платье, не в лакированных туфельках. Без танцевальной программки, перевязанной серебряной ниткой. В армейской шинели. Под открытым небом. В день победы! И с ним! Быть более счастливой, чем сейчас, наверное, уже невозможно. Никогда. И нигде.
Оркестр заиграл польку. После первых же тактов Станек возбужденно вскрикнул:
- Яна! Слышишь? Они играют мою польку!
И он снова бросился с Яной в танцевальный вихрь, Казалось, он сжимал в объятиях весь этот чудесный день, принесший - после дней, наполненных страданиями, - столько счастья. "Киев наш! Моя полька! Яна моя!" Он прижимал ее к себе так, что она едва касалась земли - хрупкая, нежная, красивая, в серой армейской шинели.
Сбившаяся портянка нестерпимо терла ногу. Млынаржик сидел на вещмешке и переобувался. Рядом на животе, опершись локтями о землю, лежал сосредоточенно о чем-то думавший Махат. Млынаржик похлопал его по спине:
- Приведи-ка себя малость в порядок и пойдем тоже попляшем.
Махат даже не пошевельнулся:
- Ты видел их?
- Видел, ну и что?
- Перед боем она мне сказала: лучше тебя здесь нет никого!
Млынаржик перематывал портянку, подгоняя ее поплотнее к ступне:
- Тут все делается быстро… Ведь косая подкарауливает на каждом шагу… ты, я вижу, влип по самые уши, а?
Махат словно не слышал:
- …и так нежно мне улыбалась…
- Я бы на твоем месте, Здена, махнул на это рукой, Зачем напрасно растравлять себя?
- Напрасно? - ожесточенно выдавил Махат. - Только потому, что у нашего Старика три золотые, которыми он хочет прельстить девушку?
- Нет, звездочки для Яны значения не имеют. Просто он без всякого гонора, не сторонится солдат, не то что некоторые офицеры, и вообще он отличный парень, и все его любят. А как играет на пианино! Да это дороже всех звездочек и медалей!
- Шляпу долой! - криво усмехнулся Махат.
- Брось, парень! Любой расчувствуется, стоит ему коснуться клавиш, а на девчат это страшно действует: интересный мужчина, музыкант… вроде Моцарта или кого там еще…
- Говорят, у него этих девчат было - на пальцах не перечесть. Млынарж, ты ведь вместе с ним с самого начала и наверняка об этом знаешь.
Млынаржик щурился, поглядывая на небо. Махат не отставал:
- Ну так что? Были у него девки или нет?
- Ну были. Сами к нему льнули.
- Ас некоторыми что-нибудь и посерьезнее?
- Конечно. С медсестрой Павлой, об этом все знают. - Млынаржик вдруг вскипел. - Ну и что? Он ведь не женат!
- И непостоянен!
- Наша Яна пережила столько разочарований. И если она ему понравилась, почему бы не пожелать ей…
- …нового разочарования? - взорвался Махат. - Впрочем, есть человек, который положит конец ее разочарованиям.
- Брось петушиться, парень. Если она его любит…
Махат не мог себе представить, чтобы Яна не замечала того, что ему казалось совершенно очевидным: не любовь это, а флирт, самый обычный флирт! Офицеры, музыканты - и те и другие словно созданы для легкомыслия. А тут все к тому же соединилось в одном человеке.
- Яна - порядочная девушка? - в упор спросил он Млынаржика.
- Голову на отсечение, - ответил тот, не задумываясь.
- А раз порядочная, то сумеет оценить нечто более важное, чем три звездочки и пианино… Для такой главное - честные намерения.
- С этим, Здена, я полностью согласен. А у тебя-то честные намерения?
- Я, Млынаржик, слишком хорошо знаю цену любви.
Станек возвращался в штаб. Киевский мальчишка бежал за ним до тех пор, пока надпоручик не согласился принять от него в подарок кулечек семечек. Теперь, пробираясь сквозь толпу, Станек грыз их.
- Ты куда, Ирка?
Черт возьми, Станек сразу вспомнил "Андромеду". "Эх, испортит мне Джони этот чудесный день". Он направился прямо к Галиржу.
Галирж стоял около машины. Сидевший в ней Вокроуглицкий вытаскивал из английской упаковки лакомства, входившие в рацион завтрака. Чего здесь только не было: и кофе, и конфеты с витаминами, и жевательная резинка, и туалетная бумага.