"Златая цепь на дубе том…"
Мои дед и бабка доживали свой век в костромских краях, неподалеку от райцентра. Жила с ними еще сестра деда, Варвара Сергеевна. В тридцатых дед и бабка умерли, а Варвара Сергеевна, прихватив свой нехитрый скарб, иконы, поселилась по приглашению в крестьянской избе. Пригласила ее тоже старуха, Анна Андреевна, женщина вдовая, ласковая, душевная. Был сын у нее, Леонид, печник, мастер золотые руки, второго такого по округе не сыщешь, от отца ремесло усвоил. Одна беда - пил жестоко. Домой язлялся с остекленелыми глазами, рыжие кудри топорщились, как пакля. Мать пыталась женить его - противился, дескать, нет нам нужды в указаниях. И однажды с бабенкой к матери заявился, - щуплой, горбатенькой, хромоногой и с нехорошей цыганской чернотой в лице. "Вот родственница будет, - хлестанул пьяно, - женился". Мать руками всплеснула, не сдержалась, запричитала: "Куда ткнулся, соколушка мой…" Бабенка молча теребила платок, слов не произносила, лишь глазами поводила без суеты и страха. Позже выяснилось, что и прижитой ребенок у нее есть, где-то в Сибири. Стала Анна Андреевна обвыкать с невесткой. А та по хозяйству верткая, угодить норовит, но все молча, словно с тайной какой.
В те времена, двадцатипятилетним, и прибыл я к Анне Андреевне на пепелище своих дедов. Уже и Варвара Сергеевна умерла.
В бумагах моей матери сохранилось письмо, которое я послал ей из деревни. Вот строки из него:
"…Дорога шла очень живописная, то поднимаясь в гору, то сбегая вниз, среди голубеющего льна и низкой повымокшей ржи. Кое-где в гуще буйной зелени деревьев виднелись остатки разрушенных усадеб. Неожиданно лес пропал, и за чахлым бугристым полем вскинула свой поблекший крест церковь. Я прошел через все село. Мне показали серую, покосившуюся избу, и вскоре я стучал в дверь. Хозяйки дома не оказалось, но меня радушно встретил ее сын Леонид. К обеду пришла Анна Андреевна, и был я окружен таким вниманием, что мне приходилось только сдерживать хозяйку.
На следующий день Анна Андреевна повела меня на кладбище. Оно было вконец заброшенным, могилы без крестов, потому что мальчишки из озорства ломают их. На самом краю кладбища - невысокий зеленый холмик. Он густо зарос осокой, алой каплей выглядывает из-под листка земляника. Здесь покоится Варвара Сергеевна. Тропинка, вьющаяся среди исчезающих могил, привела нас к холмику, также поросшему травой. Это могила бабки. А где лежит дед? Анна Андреевна показала на длинное зеленое надгробие. Горькая тоска охватила меня. Неужели когда- нибудь и мой сын, и мой внук забудут тропу к моей могиле, она постепенно затеряется среди других безымянных могил, порастет бурьяном. Коровы и лошади будут топтать землю над моим гробом и хрустеть травой. А потом исчезнет бугорок совсем, станет могильщик копать здесь яму, наткнется лопатой на полусгнившие доски гроба, вытащит и выкинет его - и ничье сердце не дрогнет…
…Вечером в память о деде, бабке и Варваре Сергеевне устроил я застолье. Взял в магазине ликера, водки, закуски, прошло все хорошо, но я жалел, что все-таки не было должного размаха…"
Пожалуй, последняя фраза письма не соответствовала истине: размах-то был! В молодом и хмельном кураже поднялся я за столом, воскликнул покаянно:
- Нет мне прощенья оттого, что дед мой и бабка как беспризорники на погосте! Я совершу эксгумацию и перехороню их в городе!
Тут Леонид притих и переспросил:
- Чего удумал?
- Вырыть покойникоз и с заботой в городе похоронить.
- Ну, даешь! - закрутил головой Леонид. - С тобой не соскучишься. - Глаза его шало заблестели. - А давай выроем и в город!.. Вот народ-то обомрет!
Анна Андреевна лицом побелела:
- Да нешто вы нехристи: покойников из земли освященной изымать! Да уж вы, батюшка, - церемонно обратилась она ко мне, - думу такую оставьте. Нерадостно потом вспоминать будете, коли совершите.
Ее степенная речь охладила наши головы. Я провел у гостеприимной Анны Андреевны три дня и, прощаясь, зашел в ее маленькую горенку, чистую и светлую. Домотканые кружевные накидки покрывали одеяло, подушки, сундучок и прялку, отполированную прикосновением ладоней. В углу комнаты светилась икона. Я не мог оторвать взгляда от нее.
- Красота, - вымолвил.
- Варвара Сергеевна завещала мне перед смертью…
Я поспешил отвести глаза. Подумалось, что мое усиленное внимание неловко, словно я, как родственник, предъявляю права на эту икону.
Я уехал, и покатилась огромная жизнь и радостью и горем, надеждой и разочарованием, с поиском истины и глубоким неудовлетворением собой. Мои впечатления о поездке в деревню потускнели, словно все происходило не в моей жизни, а где-то вдалеке от меня. Иная жизнь гнала меня по своему кругу и не давала возможности помыслить о возвращении "на круги своя".
Пришел срок, и я с душевной боязнью подумал о том, что живу только в днях и годах, которые меня окружают, утрачивая память о прошлом. Неужели мне навсегда дано видеть перед собой лишь то, что было со мной повседневно: ванную с цветной керамикой, быстроходный лифт, блестящий паркетный пол?.. Нет! Нет!.. Я должен узреть картины пожелтевших полей с поседевшими хвостами иван- чая; леса, на окоеме сливающиеся в одну черную линию; желтобрюхих птиц, раскачивающих росные веточки малинника; тот бедный и жалкий оплавленный временем бугор, под которым плоть предков.
Видением приходили ко мне далекие и яркие картины моей поездки в деревню. Оказалось, память о них не исчезла, а как бы подернулась пеплом. Однажды мелькнула мысль и стала потом навязчиво являться ко мне, - мысль о том, что необходимо мне заиметь ту давнюю икону, поразившую меня своим свечением. И я живо представил себе, как благословляли этой иконой молодого поручика, моего деда, уходящего на русско-турецкую войну. Старческие руки держали потемневший оклад, и икона, следуя в движении начертанию креста, поднималась вверх, опускалась, двигалась направо, налево, а вместе с нею двигались небо, поле, ослепительные яркие мазки природы. А может быть, в том смертоубийственном бою у села Голяма Мечка, возле дунайского берега, когда дед в белом кителе поднимал свою роту, сквозь жестокий блеск турецких выстрелов привиделась ему, как последняя надежда, икона в отцовских перстах? А, может, - и сердце у меня странно замирало, - она провожала кого-то из моего рода и на Бородинское поле? Нет, не религиозное чувство владело мной, - я увидел в иконе символ: она смогла бы материализовать связь различных напластований неумирающей жизни.
Я написал письмо старинному другу и попросил его съездить в деревню, разузнать, кто остался в живых из семейства Анны Андреевны, цела ли икона и не согласятся ли нынешние хозяева продать мне ее.
Друг мой отправился в один из своих свободных дней выполнять мою негаданную просьбу. Он без труда нашел то место, где когда-то стоял покосившийся дом Анны Андреевны. От него не осталось и следа. Высился там нынче крепкий пятистенок. Друг вошел в дом и, как в сказке, застал за столом сразу и Леонида и жену его. Обедали. Леонид поседел, облысел, но голубые глаза смотрели молодо. Жена его раздалась, отчего кособокость скрадывалась, лицо округлилось и провалившиеся темные глаза выглядывали по-совиному из глубины лица. Друг мой, учитель и большой умелец по технической части, известен был в окрестностях своего города, потому его и приняли не как чужака, а как знакомца и пригласили к столу.
- Як вам по необычному делу, - начал друг, - помните… (и друг назвал мое имя)?
- Как же! - воскликнули муж и жена. - Земляк вроде! Да не заявляется к нам сюда.
- А нынче, - подхватил друг, - затосковал с годами по родным краям.
- А чего тосковать? Сел бы да приехал!
- Собирается приехать… но с целью.
- С какой? - живо заинтересовались хозяева.
- Просил меня выяснить, не продадите ли ему икону Варвары Сергеевны.
- А чего так? - недоуменно переглянулись хозяева.
- Каждый по-своему думает. Как мне за него ответить? Только понимаю, что теперь, перевалив за полета, хоть какое-то напоминание о предках своих пожелал иметь, - рассудил мой друг и добавил: - Он в заслуженные люди вышел, по заграницам ездит, недавно в Париже был…
Хозяева молчали, размышляли.
- Так что ж он, специально за иконой приедет?
- Приедет.
- Ну, что же, приедет - потолкуем, - негромко сказал Леонид.
Жена его забегала глазами и без надобности стала резать хлеб над хлебницей.
- Потолкуем - дело ясное. Но ехать ему не ближний свет. Могу ему сообщить, что готовы продать?
- А чего? - улыбнулся Леонид. - Я его, как помню, человек веселый… Можно и уважить. Я в бога не верую, эвон у меня целый сундук иконок от матери осталось. Пищи не просят - пусть лежат.
- Ну, добро, - встал мой друг и отправился домой. А через день прислал мне телеграмму, мол, все в порядке, приезжай.
…Я вглядывался с романтической и нежной грустью в каждую полянку, в каждый взгорок, следил за кратким кружением птиц, испуганных машиной; сквозь открытые окна врывался запах, настоянный на зрелых полевых травах. Неизъяснимое чувство сопричастности к этой земле заставляло по-молодому биться мое сердце.
Остановили машину возле дома Леонида. Друг мой отправился искать хозяев.
- Незадача, - сказал он, вернувшись, - хозяйки нет, а хозяин где-то печь кладет в деревне. Девчушка соседская объяснила.
Пошли деревней, разыскивая Леонида. Поспрашивали встречных и узнали, что кладет печь в начальной школе.
Еще издали услышали неторопливые постукивания мастерком. Леонид, голый до пояса, клал кирпичи. Он увидел нас, улыбнулся, засуетился:
- Счас, счас я, ополоснусь только.
Тронулись к дому, отворили калитку, и во дворе Леонид еще больше засуетился:
- Яблоня хороша, рвите налитые, я-то зубами страдаю, не могу. А вы рвите!
Потом повел меня к бане, растекаясь скороговоркой:
- Баня-то, баня - огонь! Сам выложил печь, а уж кому, как не себе, толково сделать хочется. Потрогай кладку-то!
Казалось, ему очень хотелось отложить разговор о деле. Но я не стал тянуть:
- Знаешь, зачем приехал я?
С простоватой деревенской хитрецой Леонид выговорил:
- Ни в жисть!
- Друг мой с тобой ведь говорил… Чтоб икону купить.
- Да чтоб икону за деньги продавать! - вытаращил он глаза. - Я хоть и не верующий, а грех. Нельзя, - протянул Леонид.
- Но я за тем и приехал.
И тогда, кося глазами на окна избы, прошептал опасливо:
- Что я!.. Я завсегда… Старуха заупрямилась… Языком меня молотит… Это ты с ней поладь.
- А где она?
- На кухне. Позову сейчас, - заспешил Леонид и уже с крыльца, словно отделяясь от всего, что было, спросил простодушно: - Ты нонча по заграницам зачастил, чего они там, всё угнетают бедных?..
Я взглянул на моего друга:
- Значит, прячется от нас старуха.
Друг был смущен.
Позже окольным путем друг мой узнал, что при первом его приезде, едва лишь захлопнулась за ним дверь, как налетела клухой жена на Леонида:
- Из ума выжил… Икону продать. Коль он в такую даль приехать норовит, - знать, цены нету иконе…
Леонид морщился, махал руками, а старуха нагнетала страсти:
- Не слышал, что сказали, дескать, он за границу ездит, вона и в Парыже был… Вот и повезет в Парыж тайно икону, а милиция его по дороге спроворит, спросит: "Откель?" - он про тебя и выложит. Ты и станешь соучастником на старости лет.
- Отстань ты, - плевался Леонид, - что толка в ней! Получим деньги, найдем куда деть.
- Продешевишь, - шипела старуха, - эти ферты столичные ноне всему цену знают. Видишь ли, затосковал он! Да не затосковал, а мошну набить хочется. Дорогих родственничков вспомнил! А с чего б их раньше не вспомнить! Да мы с тобой лучше сами в Москву подадимся, в музей снесем…
- Так ведь человека вызвали, - не сдавался Леонид.
- Вызвали не вызвали, телеграмму не мы посылали, сам по себе он…
- Да ну тебя, - швырнул в сердцах Леонид скамейку в угол.
…Мы ждали. Дверь распахнулась и, переваливаясь по-утиному, разгоряченная от плиты и внутреннего раскала, вывалилась старуха. Ноздри ее пористого, нашлепистого носа трепетали. Она словно коршуна отгоняла от цыплят. Не здороваясь, запричитала:
- Да как можно от родительницы покойной благословение уносить! Да нешто в зверя Левониду превращаться, в зверя безыменного!..
Я был ошеломлен, а Леонид стоял неестественно согнутым, шумно выдыхал воздух, скрипел голосом:
- Хватит уж, хватит…
И несмотря на нелепость всей этой сцены, я, взглянув на него, испытал к нему жалость.
- Ну, бывайте здоровы, - прервал я причитания старухи и двинулся к калитке.
Друг мой прихватил пакет с припасами, которыми мы надеялись покупку отметить, последовал за мной.
- Хоть бы воды, черти, вынесли попить, - обозлился он.
Завели мотор, сквозь шум донеслось:
- Ходют тут, ходют, а потом в Парыж… А тебе, старому, все ум не отполируешь!
- Останови у кладбища, - попросил я.
Я прошел по нему из конца в конец, распластанному, разбитому, с провалившимися крестами, замусоренному яичной скорлупой и бумажными затычками от бутылок. Ветер теребил мои поредевшие волосы, остужал душу, и я думал с пронзительной ясностью: нет, в жизни ничего нельзя забывать, ни детства, ни юности, ни молодости своей, потому что тогда рвется вся связь жизни… И как уж нам ни захочется зацепиться за что-то, чтобы в целостности жизнь свою обрести внове, - да не тут-то было, не зацепишься… А старуха что - у нес свой взгляд, и жизнь ее, крученая и ломаная, может, вся с нею.
Я горько усмехнулся:
- Ничего. Давай прямо в Парыж!
Мой друг, так трудно расставаться…
- Не приезжай завтра, - сказала она, хотя у них была твердая договоренность о его приезде.
- Почему? - спросил он с поднимающимся раздражением, что случалось с ним в последнее время.
- Умерла дочка моей подруги, маленькая девочка… Жду тебя через два дня… Похороны завтра…
Междугородный разговор прервался, но он уже знал, что отправится из Москвы в этот северный город завтра утром и приедет туда завтра днем.
…В течение года они любили друг друга страстно, тяжело, и вдруг оба почувствовали, что их любовь истончается, обволакиваясь недовольством и недовернем, желанием преобразить друг друга на свой лад.
Он выехал рано, еще до зари, и пустынные московские улицы распахивали свои гладкие дали только для него одного. Шуршали шины. Показались первые загородные леса, и перед его мысленным взором отчетливо и тревожно представала их жизнь.
Ивлев, немолодой художник, оторвавшись от служебных тягот, семьи и круга равнодушных приятелей, приехал в Ферапонтов монастырь и, ошеломленный, чувствующий со всей остротой свою незначительность, стоял среди толпы перед фресками Дионисия. Был солнечный день, и лучи, прорываясь сквозь верхние окна, как бы накладывали свои светлые оттенки на древние, весенние, желтые краски, и святые казались не нарисованными, а живыми людьми, которые вот- вот выйдут из камня стен и соединятся с восхишенно-почтительной толпой.
Взгляд Ивлева медленно скользил по сводам храма, опускаясь вниз, и вдруг он невольно вздрогнул: молодая женщина, рыжеволосая, с искрящейся прозеленью глаз, возникла перед ним, похожая по строгости и некрасивой выразительности лица на иконописные облики. Он проследил за ней: женщина вышла во двор монастыря. И Ивлев переступил порог вслед за нею.
Когда приезжие стали рассаживаться по автобусам, Ивлев набрался смелости и сказал женщине:
- Я могу вас подвезти. У меня машина.
- Спасибо, - просто ответила женщина.
И пока они ехали по шоссе, между ними возник разговор, не нарочитый, манерный, а неожиданный, естественный, сближающий их непонятно и завораживающе. Женщину звали Павлой, и само это редкое имя излучало для Ивлева дурманящий аромат. "Павла… Павла…" - повторял он про себя. Журчала женская речь, слова текли, как вода сквозь песок, но Ивлев запоминал главное: Павла разошлась с мужем, у нее дочь…
А когда они расставались перед въездом в город, Ивлев, улыбаясь, по-детски проникновенно воскликнул:
- А приезжайте ко мне!
- А приеду! - в тон ему с какой-то тайной радостной интонацией ответила Павла.
Так вот и началось.
Вскоре Павла появилась в загородном доме Ивлева на берегу озера с необитаемыми островами и вороньим граем на вечерних сосновых кронах. Ивлеву странно запомнился один миг, - может быть, и незначительный на первый взгляд, но заставивший его сердце щемяще сжаться.
…Павла бежит по лугу перед домом в белом платье. Высокая некошеная трава клонится от ее шагов налево, а по правую руку от нее - цветы: лютики, кашка, одуванчики… Цветы, вытянувшись, смотрят ей вслед со своим неведомым разумением. Вот она промелькнула мимо деревянного колодца, задев полою платья шершавую доску, и Ивлев ощутил Павлу в новом, сказочном облике: будто это и не колодец, а замшелая, старая бабка, зорко и всевидяще глянувшая на Павлу, а сама Павла почудилась ему птицей, скользящей по лугу наискось с поникшим, нежным, волочащимся по зелени крылом…
…Они сели в лодку и поплыли к острову. На пригорке, отделяющем сосновый лес от березняка и буйного кустарника, Павла празднично расстелила скатерть. Резала крупно хлеб и сыр, а Ивлев деловито выбивал тугие пробки. Сквозь листву проступала синяя, в полуденных солнечных блестках озерная вода, оглушительно трещали островные птицы, и казалось, что этот простой завтрак возник сам по себе как часть природы. Когда они поели, Павла по-крестьянски рачительно собрала крошки и высыпала их на широкий срез пня, приглашая пернатую живность. И было над ними только небо в узких полосках тихих северных облаков.
Стлался пряный, по-звериному острый запах земли, не тронутой здесь ни прохожими, ни туристами.
Через несколько дней после отъезда Павлы Ивлев, тоскуя по ней, отправился один на остров. Медленно всматривался в каждую травинку, отыскивая приметы их встречи. Точно так же свисали ветви рябины с зелеными, чуть заалевшими ягодами, топорщились серо-желтые шляпки опят. Трава, густо пестревшая кашкой, еще не успела подняться, придавленная и примятая их телами, кое-где всхолмленная впившимися в землю каблуками. "Вот и все, что осталось, а когда приеду в следующий раз, не останется уже и этих следов, - подумал Ивлев. - Но ведь следы в душе, сердце, сознании!.." Но нечаянная мысль болью пронзила его: "Ведь и там не навечно, не навечно…"
…Ивлев провожал Павлу в дождь. Он стоял на перроне, а струи дождя стекали по мутному, немытому стеклу провинциального поезда, и от этих тонких серых струй лицо Павлы, застывшее за окном, казалось изборожденным горькими морщинами. Ее чудные при солнечном свете глаза были словно подернуты пеплом, и чем-то древнеиконписным дышал ее напряженный, скорбный до слез, прощальный лик.
Поздней осенью они встретились в маленьком старинном городке, в котором провела свое детство Павла. Павла работала в краеведческом музее, и в этом городке у нее была свои рабочие интересы.
Ивлев терпеливо ждал, когда она уходила по делам. Он проводил Павлу в райком комсомола, а сам по булыжной дороге спустился к реке, сел на скамью у кромки годы.