В книгу включены четыре повести. Три из них - "Синий перевал", "Трое суток невидимой войны". "Где-то на Северном Донце" - посвящены событиям Великой Отечественной войны, героическим подвигам советских людей на фронте и в тылу. Повесть "Рядовой Петр Малышкин" рассказывает о современной жизни армии, о высоком моральном облике и душевной красоте советского воина.
Содержание:
Синий перевал 1
Трое суток невидимой войны 32
Где-то на Северном Донце 46
Рядовой Петр Малышкин 71
Владимир Волосков
Где-то на Северном Донце
Повести
Синий перевал
Обычная история
Рабочий поселок просыпался. Хотя небо было затянуто низкими плотными облаками и густо валил крупный снег, бодрый мартовский рассвет все-таки брал свое. Быстро стаивала ночная синева, оставляя лишь фиолетовые тени за углами изб и бараков, поблек и без того неяркий светлячок уличного фонаря у поселкового магазина. В воздухе пахло чем-то свежим и талым, что всегда предшествует первой весенней оттепели.
Дарья Назаровна, хромая, но еще довольно бодрая старуха, вышла из своей избы. Постояла у калитки, поглядела на серое небо, слизнула с губ холодную пушистую снежинку и удовлетворенно пробормотала:
- Мозглым несет… Енто хорошо. К теплу. - И сноровисто заковыляла к ближнему бараку.
В бараке размещались контора и общежитие бурового отряда, в котором Дарья Назаровна работала техничкой, рассыльной, прачкой и еще бог весть кем. Несмотря на обилие должностей, дел у Дарьи Назаровны не ахти как много: затопить вечером печи, прибраться утром да три раза в месяц постирать постельное. Сейчас Дарья Назаровна шла исполнять одну из главных своих обязанностей - мыть полы после того, как рабочие уедут на участок.
У крыльца она остановилась. На ступеньках толстый слой снега. Ни единого следа. До сих пор из общежития никто не выходил.
- Что они, рехнулись? - вслух проворчала старуха. - Скоро на работу выезжать. - И вспомнила: - Ясно дело, дорвались, дрыхнут с похмелья…
Вчера буровикам привезли наконец пайковый спирт, который не выдавали более двух месяцев.
Ворча и покряхтывая, Дарья Назаровна извлекла из-под крыльца веник, обмела некрашеные доски. Так с веником в руках и зашла в узкий темный коридорчик. Сначала заглянула в большую комнату, в которой жили буровики. Так и есть. С двухэтажных нар несся мощный храп. Двадцать пар валенок, увенчанных застиранными портянками, обычным строем стояли на большой русской печи. Часов у буровиков нет. Единственный на весь отряд старенький будильник находится в конторке - если кто и просыпался, то, не зная времени, снова валился на соломенный тюфяк. Начальник отряда Студеница обычно утром сам делал подъем. На этот раз, видно, и он проспал.
Дарья Назаровна прикрыла дверь и стукнулась в другую, что находилась напротив. Никто не откликнулся. Старуха вошла. Оглядела комнатенку, громко именуемую конторой. В мерклом свете, пробивавшемся из окна, увидела привычную картину: стол, два табурета, железный ящик, который все в отряде почему-то называли сейфом, узкая койка, на которой, укрывшись одеялом с головой, спит начальник отряда. На столе, поскрипывая изношенным железным нутром, стучит будильник. На табурете, что возле койки, лекарство, которое всегда на ночь припасал Студеница, сильно страдавший в последнее время сердцем. Возле лекарства стакан с водой. Это чтобы запивать. Все как обычно, как всегда бывало ранним утром. Если и есть что новое, то это на треть опорожненная квадратная емкая бутылка.
- Сколь говорила: хворое сердце - не трескай водку. Ан нет! Ох уж эти мужики, - укоризненно проворчала Дарья Назаровна, убирая лекарство и стакан; понюхала, пригубила, сморщилась: - Окаянный. И в кровати пил. Вставай, Ефим Нилыч. Хватит спать. Робят подымать пора.
Студеница не пошевелился.
- Вставай, Ефим Нилыч, - в полный голос повторила Дарья Назаровна и потянула одеяло с начальника отряда - она не была обучена хорошим манерам и со Студеницей обращалась точно так же, как со всеми.
Спящий остался недвижным.
Предчувствуя недоброе, Дарья Назаровна охнула, прикоснулась пальцами к голой пятке Студеницы и опрометью бросилась из комнаты. Ворвавшись в общежитие, дурным голосом завопила:
- Робя-я-ты-ы-ы… Ефим Нилыч помер!
Днем дежурный врач поселковой больницы и участковый уполномоченный завершали формальности.
- Сомнений нет. Сердце, - скучным голосом констатировал врач, пожилой мужчина в помятом халате. - Отвезем в анатомичку, но… - Он махнул рукой. - Обычная история.
- Ясное дело, - согласился уполномоченный. - Я сам вчера говорил ему, чтобы поберегся. Да тоскливо ведь одному-то. Все о жене вспоминал. - И вздохнул: - Эх, жизнь-жестянка! Вот и гадай. Вчера жил, планы строил, а сегодня… Ну, ладно. Будем закругляться. - Он придвинул к себе форменный бланк. - Сего числа, третьего марта тысяча девятьсот сорок второго года…
Участковому и в самом деле было не по себе. Все четыре месяца, что работали буровики в Песчанке, жили они со Студеницей дружно. Начальник отряда по-соседски ладил с участковым, по субботам ходил к нему в баню, покупал у матери молоко… Накануне вечером прибежал веселый: "Айда, - сказал, - ко мне, спиртику выпьем. Слава богу, привезли. Сразу за два месяца. Отогреются хоть мои соколики. А то начисто проморозились нынче. Попробуй-ка в голехоньком поле…" Участковый не пошел - в отделение вызвали. А теперь - хочешь не хочешь - регистрируй смерть невезучего, но в общем-то неплохого человека.
- А как же с документами? - озабоченно сказал старший коллектор Ваня Зубов, долговязый, тощий парень с остриженной наголо острой головой. - Работать-то как?..
Час назад пришла из геологического управления телефонограмма, в которой поручалось Зубову временно взять на себя обязанности начальника отряда. Ваня лишь прошлым летом окончил техникум, с делом освоился кое-как, и вдруг - будь здоров! - становись начальником. К тому же, как на грех, не оказалось никаких геологических документов. Нашли под подушкой у Студеницы связку ключей, открыли железный ящик, служивший сейфом, и не нашли… Все есть: и деньги, и сменные рапорты, а геологических документов - ни листика.
- Я ж сам по всем скважинам колонки вычертил. Куда делись? - горевал Ваня. - Ни пикетажек, ни первичной документации, ни анализов… Куда он их задевал?
Участковый положил ручку на стол, подошел к ящику-сейфу, еще раз осмотрел накладку и два здоровенных висячих замка. Ни единой царапинки. Пожал плечами:
- Все в ажуре. А не отвез он эти бумажки в управление?
- В управление?.. - Ваня почесал стриженую макушку и вдруг простодушно обрадовался: - А ведь точно. Наверняка увез. Он вечно воров боялся. Денег на сберкнижке - слезы! А все равно ее под матрац прятал. А тут документы! Завтра поеду - привезу.
Над Москвой полыхают зарницы
Едва Купревич успел переговорить по телефону с профессором Дубровиным, как по радио объявили воздушную тревогу.
- Надолго, Коля? - спросил Купревич брата.
- Бог его знает, - безразлично откликнулся тот и устало зевнул: - Во всяком случае, ваша светлость может не волноваться за свою августейшую жизнь. "Юнкерсов" ближе окраин давно не допускают.
- А я и не волнуюсь, - огрызнулся Купревич.
Он и в самом деле не волновался. Но чувство настороженности и какой-то тревоги все же заставляло прислушиваться к пальбе зенитных орудий. Так и подмывало подойти к окну, отдернуть черную маскировочную штору, взглянуть на пустынную вечернюю улицу.
- Ну, жди свою автомашину, а я спать. - Брат опять зевнул. - Хорошо, если минут двести храпануть удастся, а то и раньше на службу вызовут.
- Что, много дел?
- Святая простота! Будто для тебя войны нет. Достается. Шутка ли, каждые девять из десяти предприятий наркомата эвакуированы. На колесах! А армия требует самолетов. Вот и крутись!
- Девять из десяти? - поразился Купревич. - Так как же там, на фронте?
- А так… - Брат горько усмехнулся и как был - в сапогах и гимнастерке - завалился на диван. - Ждут новой техники. Заводы же того… Тук-тук-тук. Нынче здесь, завтра там.
- Как же это мы так, Коля?
- Вот так. Фашист нас не спрашивал. Да что с тобой говорить? Провинция… Погоди, денька три в столице поживешь - перестанешь изумляться. - И повернулся спиной к Купревичу.
Тому стало жаль похудевшего, измочаленного заботами брата. Николай работал в Наркомате авиационной промышленности, и ему в самом деле доставалось. Он тоже только что вернулся из командировки и с минуты на минуту ждал направления в новую. Николай уснул почти тотчас, продолжая чему-то горько улыбаться во сне, будто не грохотали взрывы и не ревели моторами истребители-перехватчики в черном небе над притаившимся в снежной темноте огромным городом.
Купревичу же это было в новинку. Он уехал, когда Москва еще не знала воздушных тревог. Потому сейчас, когда брат уснул, он погасил свет и, отогнув штору, выглянул в окно.
Пустынно, тоскливо. Мутно сереет грязный мартовский снег. А в черной высоте пляшут над крышами высоких безглазых домов оранжевые зарницы взрывов.
Купревич аккуратно задернул штору, включил свет и устроился на стуле поближе к телефону. Он не знал, когда придет за ним обещанная автомашина, не знал и другого - куда его повезут. Вообще не знал ничего.
А совсем недавно все было ясно и просто. Был Юрий Купревич - старший научный сотрудник института химии Академии наук СССР, была своя тема, своя лаборатория, была семья, жена Лена… Потом началась война, его направили на химические предприятия Востока - внедрять новые технологические схемы, разработанные институтом. И пошло: мотался с завода на завод, организовывал связи, помогал, покрикивал, хвалил и жаловался… Сам всевышний не поймет, кто сейчас кандидат химических наук Купревич: не то научный работник, не то толкач, не то инспектор…
Пока крутился волчком в этой затянувшейся командировке, немцы успели оккупировать чуть не половину европейской части страны, брат Николай получил ранение и вернулся на работу в наркомат, а Лена стала военврачом. Купревич застал дома лишь пачку ее грустных, нежных писем, присланных оттуда, с войны, где давно полагалось быть ему, а не ей…
* * *
Они поженились три года назад, и брак их был полной неожиданностью для всех родственников, друзей и знакомых. Никто не подозревал, что скромный, степенный студент (а потом аспирант) Юрка Купревич давно тайно влюблен в бойкую соседскую девчонку Ленку Тихомирову. И уж совсем не подозревали, что бой-девка Ленка платит ему взаимностью. Да и как тут догадаться, когда на людях Ленка не упускала случая подразнить не по возрасту серьезного соседа, а тот умел снисходительно не замечать ни насмешек, ни самой сероглазой Кудриной девчонки, которая со временем превратилась в пресимпатичное создание, вслед которому на улице все чаще поглядывали мужчины всех возрастов. Ленку никогда не видели одну, она всегда находилась в обществе подруг, друзей, многочисленных поклонников. Где уж тут ей заинтересоваться неприметным аспирантом, бывшим много молчаливее, солиднее да и несколько старше девчат и ребят из Ленкиной компании.
Так продолжалось несколько лет: пока Лена заканчивала десятилетку, пока училась в медицинском институте… Очевидно, они так бы никогда и не узнали о взаимных чувствах, если бы Купревич в один счастливый вечер не решился на отчаянный шаг.
Сначала все происходило как обычно. Возвращаясь домой, Купревич на скамейке возле подъезда увидел девушек-медичек и среди них Лену. Они о чем-то спорили, заглядывая в свои объемистые конспекты.
- Жрецам науки! - заметив соседа, привычно кивнула Лена. - Как поживают глубокоуважаемые фенолы-бензолы?
- Успешной зубрежки! - церемонно, как это он привык делать в институте, поклонился Купревич.
Девушки прыснули (а Лена всех громче), им, видимо, была забавна старомодная чопорность розовощекого молодого человека.
И тут случилось непонятное. Купревич не прошел, как обычно, в подъезд, а неожиданно для себя самого остановился, внимательно поглядел на Лену, Он так и не мог понять потом, что остановило его и заставило решиться заговорить при посторонних: не то в голосе девушки послышалось ему что-то необычное, не то взяло наконец-таки верх тщательно скрываемое чувство, не то что-то другое…
- Фенолы-бензолы живут и здравствуют, - очень серьезно сказал он.
- Девочки! - смешливо всплеснула руками Лена. - Зевс опустился на грешную землю. Он разговаривает с простыми смертными!
- Почему весь запас колкостей эти смертные берегут для Зевса? Неужели он чем-нибудь обидел их?
- Ну и ну! Девчонки, нас нагло обманывают. С фенолами-бензолами далеко не все в порядке. - Лена не хотела принимать серьезный тон Купревича. - Оказывается, к нам имеются претензии. Вот это новость! Зевс не чужд лирики! Я не удивлюсь, если сейчас последует объяснение в любви!..
Девушка не подозревала, каким толчком для Купревича послужили эти слова. Он вздрогнул, почувствовав, как оборвалось что-то в груди, и, холодея от собственного безрассудства, словно неумелый пловец, ринулся с высокого обрыва в глубокий омут.
- И последует! Не вижу ничего плохого в том, что я тебя люблю!
- Девчонки, вы слышали? - машинально хохотнула Лена и уронила на землю конспект.
- Разве зазорно любить кого-то?
Студентки ошеломленно переглянулись, притихли, Лена широко распахнула огромные серые глаза.
- Разве зазорно? - обреченно повторил Купревич, и, видно, такое было у него лицо, что Лена окончательно все поняла, покраснела до корней волос, а потом, словно подброшенная пружиной, взлетела со скамейки, схватила его за руку…
- Глупый… Дурачок… Честное слово, дурачок! - выдохнула она, когда за ними захлопнулась дверь подъезда. - Самый несуразный человек на свете! - И вдруг уткнулась головой в его грудь.
Купревич обнял ее мягкие плечи и долго целовал светлые кудряшки, бормотал какие-то несвязные глупости, пока понял наконец, что доверчиво прижавшаяся к нему девушка плачет.
- Ленка… Ленок! Что ты? - Купревич взял в ладони ее разрумянившееся лицо, испуганно заглянул в глаза. - Что с тобой?
- Глупый ты… Дурачок… - Лена счастливо улыбнулась сквозь слезы. - Я ведь привыкла к мысли, что ты никогда не скажешь мне… - И снова уткнулась в его плечо.
Купревич опять обхватил ее подрагивающие плечи и вдруг ясно осознал, что не было и не будет для него в жизни никого дороже этой плачущей на его груди девушки…
С приходом Лены все преобразилось в запущенной холостяцкой квартире Купревичей (после смерти матери Юрий, брат Николай и отец жили беспризорно, каждый с головой окунувшись в свои служебные дела). Ее неисчерпаемая энергия сотворила чудо. Комнаты, в которые раньше приходили лишь ночевать, превратились в дом - в самом настоящем, семейном понимании этого слова. Как-то сразу и сам Юрий, и отец, и неисправимый скептик Николай поняли, как бестолково и неуютно жили до сих пор.
Поняли - и безоговорочно приняли руководство Лены. Прекратились споры: кому подметать полы, кому идти в магазин, кому к прачке… Утром на буфете каждому лежала записочка-памятка с хозяйственными заданиями, и мужчины беспрекословно принимали их к исполнению. Кто-то закупал продукты, кто-то выбивал пыль из дорожек, кто-то отправлялся на базар…
Юрий, грешным делом, даже немножко ревновал жену к отцу и брату - настолько весело и охотно подчинялись они ей, с такой легкостью соглашались с каждым ее предложением.
В ту пору все это казалось само собой разумеющимся. И лишь в разлуке понял Купревич, какую ношу несла на своих плечах неугомонная Лена. Удивительно, как она успевала все делать и все помнить! А ведь после окончания института она тоже работала, специализировалась на хирурга. Ей, конечно, было не легко. Стыдно вспомнить, но Купревич не знает даже сейчас, уставала ли когда-нибудь жена…
А она знала и чувствовала все, ее сердечной теплоты хватало на всех. Она знала, когда Николай расстроен неудачным испытанием новой модели самолета, его лучше не беспокоить, знала, когда у отца взыграла печень, его надо заставить принять лекарство, знала, когда и сколько работать ему, Юрию Купревичу. Смешно, но так оно и было. Лена не давала слишком долго засиживаться за бумагами даже тогда, когда он работал над диссертацией. Попросту снимала с него очки, прятала куда-то запасные - и "обезоруженный" Купревич был вынужден ложиться спать. Но, как ни странно, при Лене дела пошли куда быстрее, и уже через год он был готов к защите диссертации.
Сейчас ее нет. Она там, где от взрывов ходуном ходит воздух, где обильно поливается кровью истерзанная отчая земля. А вот он, Купревич, здесь, в опустевшей московской квартире, где каждая вещь, всякая безделица дышит Лениным незримым присутствием: старый диван, на котором спит Николай, перед самой войной перетянул по ее просьбе соседский дворник Ермолаич; эту настольную лампу купила она в первую свою получку; вот этот современный телефонный аппарат поставлен по ее инициативе взамен старой дребезжалки, у которой надрывали голосовые связки два поколения Купревичей…
Получив известие, что жена надела военную форму, Купревич был так обеспокоен, что на несколько дней лишился сна. Все смешалось в чувствах и мыслях. Если для многих друзей и знакомых было вполне естественным, что решительная Ленка добровольно пошла на фронт (кому же идти, если не ей: боевой, отчаянной, первой заводиле в былой студенческой компании?), то Купревича охватила тревога. Тревога, похожая на откровенный страх. Он один знал, что за внешней бойкостью Лены кроется доброе, легкоранимое женское сердце, он один знал, как она слаба, как боится ночных гроз и даже безобидных комнатных собачек…
Лишь очутившись дома, Купревич немного успокоился. Здесь все напоминало о Лене, здесь ко всему прикасались ее проворные, умелые руки, здесь он понял - нет, не настолько она слаба и беспомощна, чтобы быть в стороне от грозных событий, надвинувшихся на родной народ; Лена не могла оставаться в Москве. Она обязательно должна быть там, откуда шлет свои краткие весточки. Иначе она не была бы сама собой. Если раньше она была всего нужнее одному ему, Купревичу, то теперь она нужнее там. Лена всегда умела быть там, где в ней более всего нуждались…