- Живем! - крикнул Костя и тут же осекся: крышка термоса была теплой. Он еще раз ощупал крышку - да, теплая - и в недоумении стал отвинчивать ее. Из-под пробки вместе с паром вырвался аромат крепко настоянного чая.
"Вот же сволочь, заначил…" - Костя завинтил термос и присел, почувствовав, как обида свернулась где-то внутри горьким клубком. Будто его обворовал кто-то свой, близкий. И не потому было обидно, что именно от него или от старшины спрятали чай. Нет, не в этом дело. Им могли его просто не дать, не зря же старшина сказал, что они оба иждивенцы. Нет, это кто-то припрятал для себя, для одного. А он-то после дележа смотрел на них какими глазами! "Только не Николай Федорович!" - натвердо решил Костя.
Ну а что же дальше? Оставить термос здесь? Или выбросить в море? Или просто чай вылить, а термос положить обратно? Он впервые столкнулся с чем-то гаденьким и никак не мог решить: как же правильней поступить? В конце концов, есть старшина, он где-то недалеко, он поопытнее, посоветует.
Захватив термос с собой, Костя заторопился по берегу навстречу Дородному. Пока он скакал с камня на камень, его неотступно преследовал аромат чая, и он все больше и больше распалялся, смачно предвкушая, как они со старшиной, поставив термос у костра, небрежно скажут:
- Кто-то кипяточек на берегу забыл. - Интересно, признается кто или нет?
А Дородного все не было и не было. Обрыв, обглоданный волнами, то падал к берегу длинной ровной стеной, то выпирал почти до самой воды острыми углами. Угол, еще один угол - и Костя выскочил прямо в вой ветра и кипень волн. Они добегали почти до обрыва, а дальше все, что от них оставалось, насквозь продрогший ветер горстями швырял на остров, разносил далеко надо мхами. Пришлось уже не скакать, а идти по насквозь промокшим камням, да и то по-над самым обрывом. Двадцать, тридцать метров - и брюки стали прилипать к ногам. В спешке Костя не замечал холода. Прежде всего надо было найти старшину, а он куда-то запропал. Вот и еще один угол. Он весь в воде, и лишь на несколько секунд, от волны до волны, оголяется его подножие. Волны взметываются, рушась о гранит, почти до самого верха обрыва.
Случается, что человек в минуту душевного подъема решается на безрассудство. Косте не терпелось показать свою находку старшине. И он решился. Волна, еще волна. Теперь эта отходит - можно бежать. Уже за углом его почти по колено залило, но теперь безразлично - вымок он уже до того. Обрыв опять отступил, можно было бежать по сухому. И Костя побежал. Поворот, а за ним старшина. Недалеко, метрах в ста. Если крикнуть - услышит. Старшина тяжело, чуть ли не выше головы, нагрузился дровами. Костя уже открыл рот, чтобы окликнуть его, как вдруг подумал: а что если он прикажет положить термос на место? Мы, скажет, всего-навсего иждивенцы, и их дело, что и куда прятать.
Стоило остановиться, как мокрые брюки облепили тело, озноб пополз вверх до самого ворота бушлата. Костю передернуло. А что, если действительно старшина прикажет положить чай на место? А чай был горячий, с ошеломляюще вкусным запахом… И Костя не стал окликать старшину. Он его еще догонит, успеет. Только два глоточка, всего лишь два…
Дородный скрылся за поворотом. Костя отвернул колпак, выдернул пробку и прямо из горла, торопясь и обжигаясь, хлебнул раз, другой. Никогда раньше не представлял он себе, что чай - это так здорово. Оглушающе здорово!
- Ах ты падло! Щенок! - услышал он где-то над собой. - За это!.. За это!.. - Костя сунул термос за спину и обернулся на голос. По самому краю обрыва суетливо бегал Саня. Прыгнуть он боялся: недолго и ноги переломать, искал спуска поположе. Костя почувствовал, как у него загорелись уши - будто поймали за руку в чужом кармане.
- Подлюга! - Саня съехал вниз и теперь крупными прыжками бежал на Костю.
Заткнув термос пробкой, Костя отставил его в сторону, чтобы не мешал, и стоял, ожидая рыжего. Драки он не хотел, но и не боялся ее: до флота в народной дружине самбо пригождалось не раз.
Рыжий был в ярости. Знал, что шепнет пацан старику или горбоносому о спрятанном термосе, и ему будет туго. У Заполярья, как и у моря, свои законы.
Еще не добежав до Кости, рыжий замахнулся, а когда осталось шаг-полтора, обрушил кулак на его до странности спокойное лицо.
- А-а… щенок! - выдохнул зло Саня. И вдруг земля вырвалась у него из-под ног. Он плюхнулся на камни, звонко стукнулся о них затылком и на какую-то долю секунды окунулся в темень.
Лежал он неудобно, тихо, и Костю обдало страхом: не убил ли? Случайно, но… кто будет разбираться? Он сделал шаг к нему, когда раздробившаяся волна хлестнула Саню по лицу и тот открыл глаза, ошалелые и ненавидящие. Зацепив первый попавшийся под руку булыжник, Саня завопил:
- Не подходи! Я за себя не отвечаю!
А Костя и не думал подходить. Он был счастлив оттого, что рыжий жив, что все обошлось благополучно. Но ощущение это было мимолетным. Опалив, оно тут же пропало, уступив место брезгливому стыду за все: и за термос, и за эти глотки чая, и за нелепую драку. "Опоганился, - даже не подумалось, а четко сформулировалось в голове, - опоганился!" На глаза попалась цветастая боковина термоса, и Костя поймал себя на мысли, что сейчас для него нет более ненавистного предмета, чем этот термос, что…
Он не успел додумать, как большой булыжник смял цветы, и термос, стеклянно дзинькнув, покатился вниз к воде. Неплотно заткнутая пробка выскочила, и из горлышка, словно пульсируя, вместе с зеркально поблескивавшими кусочками стекла толчками выплескивался чай. Оба, и Костя, и Саня, не двигаясь, смотрели на термос, а он, дребезжа, медленно перекатывался с камня на камень, пока не очутился в водяной круговерти.
Саня успокоенно сел и ухмыльнулся:
- Концы в воду. Пойди теперь докажи, щенок.
Только сейчас до Кости дошло, почему рыжий разбил термос.
- Подонок, - бросил он и, отвернувшись, пошел вдоль берега.
Выждав, пока Костя отойдет подальше, Саня начал кричать ему вслед:
- Жу-лик! У меня же спер, мой чай пил, а я подонок! Тебя, гад…
Порыв ветра скомкал последние слова рыжего, но и то, что успел расслышать Костя, заставило его посмотреть на себя со стороны и вдруг с горечью до слез понять, что он сам-то… И все из-за какой-то пары глотков…
Он шел, машинально переставляя ноги, и не замечал ни холода, ни ветра. На душе было пусто и тоскливо. У самой расщелины вспомнил о дровах и поплелся обратно. Это было даже хорошо, хотелось побыть одному.
Но сколько ни броди, а холод гнал к костру. Дородный лежал. Когда Костя подошел, он поплотнее закутался в бушлат и сонно спросил:
- Чего так долго?
- Да так…
Рыжий сидел у самого огня. От брюк его и сапог валил пар. Костя постелил погуще мох и тоже сел сушиться.
Как-то, когда еще Костя учился в школе, приснился ему сон, настолько кошмарный, что до сих пор при одном воспоминании о нем становилось муторно. Приснилось, что связался Костя с какими-то жуликами, ограбили они квартиру и попались. И вот сидит он на скамье подсудимых, прямо перед ним отец, мать, Оля, ее родители, тренер Борис Исаакович. Сидит он и казнится: зачем это ему было нужно? Любил, был любим, а теперь кто? Хотел стать подводником - стал заключенным.
Как сейчас, помнит Костя - проснулся в холодной испарине и долго, долго никак не мог прийти в себя, все никак не верилось в счастье пробуждения.
Вот проснуться бы и сейчас, чтобы и чай, и рыжий, и драка с ним были только дурным сном. Чтобы мог он перед своей совестью сказать: первое испытание выдержал на пять баллов. Но нет. Саня сидел напротив и изредка через языки пламени посматривал на Костю, мусоля одну и ту же мысль: продаст или не продаст?
Утром посветлело. Небо чуть приподнялось, перестала сыпать сверху снежная пороша. Зато ветер прибавлял и прибавлял. Стало слышно, как расходившиеся волны гоняют по берегу тяжелые камни.
Наконец сон сморил Костю, и он заклевал носом. Близкого воя корабельной сирены он не слышал. Зато Дородный вскочил, будто его подбросило. Сразу же проснулся и Николай Федорович.
- Никак, пароход кричит?
- Вроде да. - Дородный, прислушиваясь, вытянулся, замер.
И вновь, теперь уже не сквозь сон, услышали они высокий голос сирены. Сдернув с головы спящего Кости берет, старшина одним духом взобрался по каменной осыпи наверх и стал семафорить пароходу, используя вместо флагов береты.
Дородный гаркнул во всю силу своих легких:
- Подъем! За нами пришли!
Саня не спал, он все слышал, но не пошевелился, продолжал бездумно смотреть в огонь. Костя встал, пошатнулся со сна, привалился к скале и опять, но теперь уже стоя, задремал.
- Прийти-то пришли, а как снимут? - усомнился горбоносый.
- Снимут. На надувной шлюпке. Они ее по волне на тросе к острову пустят. Приказано с собой ничего не брать, оставить на острове. Переправляться по одному. Ясно?
- Ясно. Давай, старшой, командуй. Только я на острове останусь. Лодку-то куда я дену? - Николай Федорович пнул рюкзак с продуктами. - Харча на одного хватит, а стишает - я и твое хозяйство вам на пункт доставлю.
- Ну, смотри, Федорыч, тебе виднее.
Большой морской буксир, подрабатывая винтами, удерживался недалеко от берега. Он, как на качелях, то задирал к небу корму, то вздыбливал на гребень волны обшитый по привальному брусу веревочным кранцем широкий нос. Ветер гнал к острову оранжевую надувную лодку.
А на берегу, обдаваемые водяной пылью, продрогшие, ждали ее люди. Пятеро. Старик тоже пришел проводить. Ждали молча, каждый погруженный в свои мысли.
"Продаст щенок или не продаст? Надо к нему пока поближе держаться".
"Ой трус! Подонок! Из-за каких-то двух глотков чая!"
"Молодцы ребята, догадались сообщить на базу. Вот только нафитиляют мне теперь за двойку…"
"Может, тоже со стариком остаться? На этой живопырке утонуть ничего не стоит".
"Пень старый! И что меня дернуло спирт выбрасывать? Сейчас-то как бы в пору был!"
ТЯЖКАЯ ВАХТА
Утро занялось прозрачное и холодное. Запламенели пожаром верхушки сосен. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. Ветер туго звенел, срывая с поблескивающих огнем волн седые барашки, и разносил в яркой синеве мелкую водяную пыль. Из-за далекого мола доносился приглушенный гул разламывающихся о гранит волн.
И все-таки поход не отменили. Подводную лодку приготовили к походу, и в ожидании разрешения на выход все выбрались наверх покурить или просто подышать свежим утренним воздухом. Лейтенант-инженер Акулов тоже поднялся на мостик. Посмотрев на пылающее небо, он зябко передернул плечами. По телу нет-нет и пробегал нервный озноб. "Вот же, черт! Первый поход - и такая погода… Что-то будет? Что-то будет?" А надежда все еще жила: может, не разрешат выходить? Может, запретят?
На мостик с палубы долетал смех и обрывки разговоров матросов:
- Сегодня малограмотных море поучит…
- Сеня, ты компот и котлеты кому завещаешь?
- Да, братцы, сегодня нам даст…
Командир электромеханической боевой части старший лейтенант-инженер Зубков посмотрел на озябшее, покрывшееся желтыми и синими пятнами лицо Акулова и улыбнулся:
- Что, Саша, боишься? Ничего, первый раз со всеми бывает. Привыкнешь. - И, точно угадывая мысли Акулова, заключил: - А матросов не стесняйся, зубоскалить не будут. Это дело такое - флотское. Нельсон всю жизнь травил, а плавал.
На пирсе показался старший помощник командира. Еще издали он махнул рукой и крикнул:
- По местам стоять, со швартовых сниматься!..
Акулов зло сплюнул за борт, но встречный ветер, точно смеясь, бросил плевок обратно ему в лицо. Настроение было окончательно испорчено.
Лодку море встретило громадами серо-синих волн. Под слепящим светом солнца их верхушки зеленели и становились прозрачными, точно глыбы бутылочного стекла. С грохотом обрушивались они на стальные борта лодки, а когда, обессилевшие и разбитые в тысячи струй, стекали в надстройку, на смену грохоту приходили шипение пены и тихий всплеск переливающейся в ограждении рубки воды. Лодку швыряло из стороны в сторону, поднимало на кручи и снова бросало вниз, в темные прогалы между волнами.
Акулов прилег на койку и закрыл глаза - так легче переносится качка. За три месяца службы на лодке Акулов хорошо освоился с делом, но в море еще не был - лодка стояла в ремонте. В море-то, собственно, он выходил не впервые - еще курсантом плавал на кораблях, но сегодня… Сегодня впервые вышел в море офицером… И, как назло, штормит…
Отсек заполнили характерные для шторма звуки: где-то поскрипывало, в шкафчике у вестового тонко позвякивали стаканы, что-то стукало о деревянную переборку, и над всеми звуками господствовал шорох передвигающихся при каждом размахе лодки повешенных или неплотно закрепленных вещей.
До заступления на вахту осталось несколько минут. Кто бы знал, как не хотелось вставать! Но… В жизни "но" гораздо сильнее человеческих желаний, и Акулов пошел в центральный пост. Прием и развод вахты заняли несколько минут. Сменившийся Зубков, прежде чем идти отдыхать, сунул Акулову в руку небольшой сверток:
- Здесь, Саша, таранка. Плохо будет - пососи. Полегчает.
Вместе с Акуловым на вахту заступил главный старшина Силин. Он неторопливо, обстоятельно закрепил рядом с собой ведро с герметической крышкой, затем достал из кармана полотенце и повесил его на кронштейн под конторкой. По-видимому, в глазах Акулова было столько недоумения, что Силин невольно улыбнулся, расправил концы полотенца и объяснил:
- Я, товарищ лейтенант, вот уже семь лет плаваю, а никак привыкнуть не могу. Как затрепало, так харч за борт. Вот я и готовлюсь. - И он указал взглядом на ведро и полотенце.
У Акулова выступила на лбу испарина при одной только мысли, что и он может не привыкнуть к качке.
- И так семь лет мучаетесь?
- Зачем мучиться? Я не мучаюсь. Привык.
Голос его звучал спокойно и даже как-то лениво. Видно было, что он действительно считает это само собой разумеющимся.
Палуба уходила из-под ног, и, чтобы не упасть, Акулов крепко вцепился в трубопроводы. Через рубочный люк вниз лилась вода. С потоком воздуха она разносилась по отсеку, делая все влажным и холодным.
У Силина начался первый жестокий приступ болезни. Смотреть в его сторону Акулов не мог. Он бессмысленно уперся взглядом в раскачивающуюся стрелку дифферентометра и ждал… Вот-вот должно начаться и у него. Он старался думать о чем-нибудь другом, но мысли снова и снова возвращались и крутились вокруг одного и того же: вот сейчас… Сейчас…
- Товарищ лейтенант, вы поднялись бы на мостик - легче будет.
Цепляясь за ускользающие ступени, Акулов полез на мостик.
За бортом бесновались иссиня-черные взлохмаченные волны. В провалах между ними с жалобным криком носились чайки.
А под козырьком рубки спокойно попыхивал сигаретой командир. Широко расставив ноги, не спеша перебирал рукоятки штурвала рулевой. Вахтенный офицер негромко о чем-то переговаривался с сигнальщиком. На мостике было все обычно, буднично, точно за бортом не кипела вода и ветер не высвистывал звонкую холодную песню.
Акулов постоял несколько минут на мостике, завидуя им и поеживаясь от пронизывающего ветра, и вновь спустился в центральный пост. Действительно, стало как будто бы полегче. Но одного взгляда на Силина было достаточно, чтобы внутри опять засосало и мучительно больно сжалось.
- Товарищ лейтенант, вам пора проверить лодку, - напомнил Силин.
По неверной, танцующей под ногами палубе Акулов пошел в корму. Как только он перешел в следующий отсек, с камбуза в лицо ударил отвратительно сытный запах готовящейся пищи. Опрометью пробежал он мимо камбуза, но у самой двери стоял кто-то из мотористов с миской дымящихся крупных котлет. Они издавали тошнотворный запах жареного мяса, сала и лука. Акулов с отвращением отвернулся от миски, зажал ладонью рот и проскочил в моторный отсек.
Измученный и обессиленный болезнью, вернулся он в центральный пост. Слезы лились градом, голова раскалывалась от боли.
Такое мучение было выше сил. Акулов нетвердыми шагами пошел к каюте Зубкова. Тот безмятежно спал, уцепившись одной рукой за какой-то клапан. Акулов осторожно потряс его за плечо:
- Валентин Андреевич… А Валентин Андреевич…
Зубков открыл глаза и спокойно, точно не спросонья, спросил:
- В чем дело?
- Постой, пожалуйста, за меня хоть немного… Сил нет. Честное слово, Валентин Андреевич… - Акулов сорвал горло и теперь не говорил, а хрипел, морщась от боли в горле.
- Вахта твоя? Ну так и стой. Здесь не богадельня, а корабль. Не мешай спать.
Голос его был непривычно холодным и резким.
Слезы обиды навернулись на глаза Акулову. Жгучая злоба закипела на душе. "Паразит… Выручить не может. Товарищем еще называется…"
Медленно, точно в дурном сне, прошли еще полчаса. Ссутулившийся, обмякший и мокрый от пота, сидел Акулов, прислонившись спиной к клапанам. Их ребра больно упирались в спину, но он этого не замечал. В голове билась все одна и та же мысль: скорее бы кончалась вахта, скорее бы на койку. Лодка опять медленно поползла в гору, и Акулов бросился к ведру.
А до конца вахты еще целых два с половиной часа!
Точно сквозь сон, Акулов услышал:
- Товарищ лейтенант… Лодку…
"Ах да, опять проверять лодку…" - Он встал и, придерживаясь руками за трубы и клапаны, неуверенно пошел. На обратном пути он остановился у каюты Зубкова.
Голова кружилась. Ноги, точно чужие, подламывались и при каждом шаге обо что-нибудь спотыкались. Постояв в нерешительности, он дернул ручку каюты. Зубков не спал, он с увлечением читал какую-то книгу.
- Валентин Андреевич…
В глазах Акулова было столько отчаяния и надежды, что Зубков протянул было руку за пилоткой, но потом просто переложил ее на другое место и нахмурился:
- Опять? Я тебе уже раз сказал: стоять за тебя не буду. Иди.
Акулов с ненавистью посмотрел на Зубкова, хлопнул дверью каюты и побрел на свое место. В центральном посту он сел и, ни о чем не думая, бессмысленно стал смотреть в одну какую-то точку в глубине хитросплетений труб и кабелей. Тихая жалость к самому себе тонко ныла где-то в глубине души. Не было ни мыслей, ни желаний. Даже неторопливый бег часов уже не интересовал его. Руки, ноги, голова сделались тяжелыми и почему-то пустыми.
Прошло еще несколько минут. Вдруг ощущение чего-то нового, необычно спокойного исподволь подкралось к Акулову. Он насторожился: стихает шторм? Нет. Все так же плавно поднимало и опускало лодку, так же рывками раскачивалась стрелка дифферентометра, но что-то произошло… Еще боясь верить, Акулов несмело подумал: "Кажется, привык…" Поверить в это было даже страшно, и с боязливым трепетом он стал ждать приближения новой волны. Но прошла одна, другая, третья, и Акулов с робкой радостью улыбнулся, все еще боясь окончательно поверить в перемену, происшедшую в нем. Он встал. Голова еще кружилась, но ноги уже твердо ступали по палубе. Безо всякой надобности он подошел к штурманскому столу, прошелся по отсеку, с ликованием ощущая уверенность в движениях.
Когда Акулов отдраил дверь кормовой переборки, в лицо повеяло теплом и ароматом наваристого супа. Острое чувство голода засосало внутри, свело скулы.