Лодка вернулась на свою позицию. Подкрепившись горячим кофе, Головлев и Широков снова непринужденно беседовали на мостике. И опять "Малютка" спокойно покачивалась на волнах, будто ничего и не произошло. Только волны чуть-чуть тронул рассвет, и они стали не такими свинцово-темными, да просыпался ветерок, стихший за ночь. Головлев опять достал папиросы и, угощая Широкова, спросил, возвращаясь к прерванной беседе:
- Ну так что же, приехал тот матрос к вашей хозяйке или нет?
Широков помял пальцами папиросу, наклонился, прикурил от зажженной Головлевым спички, выпрямился и, выпустив струю дыма, ответил:
- Ему самому пришлось удирать утром.
- Удирать?
- Да. Белые на рассвете ворвались. Поднялась стрельба, с гиком понеслись по улице конники. На горе затрещал пулемет, а потом так ударила пушка, что где-то из окон стекла посыпались. "Одевайся скорее да лезь в подвал, а то убьют", - сказала мне мать. Я вскочил. Красногвардейцев уже не было. Натянув штаны, я побежал к хозяйке. Она стояла за косяком, возле окна, в одной рубахе, сжимала на груди темные волосы и плакала. Мне показалось, что на пальцах у нее кровь. Я подбежал к ней, схватил за локоть и крикнул: "Тетя Катя, вас ранило?" Она словно очнулась, опустила руки мне на плечи, покачала головой: "Нет, не ранило". - "А где Кузьма?" - спросил я. "Убили, наверно, Кузьму, - тихо ответила она. - Я видела, как за ним гнались белые кавалеристы". Она поправила волосы, вытерла ладонью глаза и добавила: "А ты иди, кудряшок, в подвал, тут опасно". - "А вы что же не идете?" - "Иди, иди. Я сейчас тоже пойду, только оденусь".
Весь день на той и на другой горе трещали пулеметы и били пушки. Слышно было, как через деревню летели снаряды, и каждый раз этот жуткий вой нагонял страх, а мать крестилась и скулила: "Пропали, пропали, сейчас убьют... Господи, царица небесная..." И от этого становилось еще страшнее. До вечера меня не выпускали из подвала, а мне очень хотелось поглядеть, как идет война.
Вечером стрельба стихла, и я выбежал во двор. Напротив стоял большой дом под тесовой крышей. В нем жил местный богач. На резном крыльце этого дома я увидел высокого офицера в начищенных сапогах, в серой каракулевой шапке, но без шинели. На боку у него висела шашка. "Эй, мальчуган!" - позвал он меня. Я робко подошел к крыльцу. "Скажи своей матери, чтобы она истопила баню и чтобы чисто вымыла. Понял?" - "А какую баню?" - спросил я, потому что баня была и у хозяйки, и у этого богача. - "Свою баню. Наши солдаты мыться будут". - "А у нас нет бани, - сказал я. - Это хозяйкина. Мы беженцы". - "Хозяйкина? - повторил он и потрогал маленькие белесые усы. - А она дома?" - "Дома". "Ну-ка, позови мне ее". Но хозяйка, выслушав меня, выругалась и наотрез отказалась идти к офицеру. Мать стала ее уговаривать, чтобы она отвязалась от них - истопила им баню. "Иди, касатка, истопи, бог с ними. Не слиняешь. А то как бы беды не было. Ведь теперь ихняя власть, что захотят, то и сделают". Но хозяйка стояла на своем. "Не дождутся они, чтобы я им баню топила, - отвечала она. - Пускай сами топят, белопогонники проклятые!.." Она ругалась, а в это время открылась дверь, и на пороге появился тот самый офицер. Хозяйка испуганно замолкла. Испугались и мы с матерью. Офицер посмотрел на сердитую и красивую хозяйку, стоявшую возле двери в свою комнату, вежливо поздоровался, прошел и остановился перед ней.
"За что же вы нас так ругаете? - мягко и добродушно сказал он, не сводя с нее глаз. - Мы вас освободили от этой красной нечисти, вернули вам свободу и порядок, а вы... Или у вас муж большевик?" Хозяйка обожгла его блеснувшим взглядом, хмуро ответила: "Мой муж в земле лежит. За веру да за царя где-то голову сложил". Офицер вскинул брови: "О-о? Тогда мы с вами не должны ссориться. Я ваш друг и готов во всем вам помочь". - "Мне ничего не надо", - ответила хозяйка, но голос у нее становился уже не таким злым. И мне почему-то стало жаль, что она не может говорить с офицером так же, как говорила только что с матерью. "Как угодно, - сказал офицер, - но, повторяю, ссориться нам не следует. Ведь я же ничего плохого вам не сделал. Что же вы прячете от меня свои глаза?" - "А на что они вам?" - спросила хозяйка и открыто посмотрела на гостя. Мне хотелось сказать: "Уходите от него, тетя Катя, а то он еще уведет вас с собой". Но сказать я, конечно, боялся и только смотрел то на него, то на нее. "Вы не подумайте ничего дурного, - сказал офицер. - Но может быть, именно на войне мы по-настоящему понимаем, как много значит для нас ласковый женский взгляд".
- Да-а. Это верно, - задумчиво вставил Головлев. - Ну, ну?
- Хозяйка снова посмотрела на офицера, и я увидел, что глаза у нее стали какие-то испуганно-грустные. "Что же вы стоите, садитесь", - пригласила она. "Спасибо, я ненадолго, - ответил офицер. - У меня есть к вам маленькая просьба. Сегодня ко мне соберутся мои друзья, а хозяйка дома у меня стара и больна. Я приглашаю вас быть хозяйкой нашего скромного ужина. Надеюсь, вы не откажете мне в этой просьбе?" - "Я обращению с господами не обучена", - сказала хозяйка. "Пустяки! - весело отвечал офицер. - Мы люди военные, и одно ваше присутствие будет для нас наградой. Как вас зовут?" - "Катерина. Только к вам я боюсь идти". - "Напрасно, - продолжал офицер. - Вам тут, видимо, наговорили про нас кучу всяких страстей. Не верьте, приходите и вы сами увидите, что мы такие же люди, как и все". Я смотрел на хозяйку и видел, что лицо ее делается добрее и добрее. Видно, слова офицера и его спокойное вежливое обращение начинали вызывать в ней доверие. "Вы просили баню истопить, - сказала она, с покорностью взглянув на него. - Это ладно, я истоплю, а к вам не пойду. Уж вы, пожалуйста, попросите кого-нибудь другого. Не могу я". - "Жаль, - сказал офицер грустным голосом, но раз не можете, так неволить нельзя. У вас, вероятно, хорошая душа, если вы в такое трудное время взяли к себе беженцев. Завтра здесь на соседнем дворе будут бить скот для армии. Приходите, я скажу, чтобы вам отдавали ливер. А баню истопите, я тоже с удовольствием помоюсь". Он козырнул и вышел. Мать встала с кровати и, не скрывая своей радости, вызванной обещанием офицера, заговорила горячо и приглушенно, словно боялась, что ее кто-то подслушает. "Ну вот, - замахала она перед хозяйкой руками, - видишь, какой хороший человек! Такому человеку и услужить не грех. Красные-то, они только все сулят, да ведь посулами сыт не будешь. А этот вон, гляди-ка, ливер нам отдадут, а можа, и ноги, да и бить будут, верно, не одну корову. Ты будь поласковее с ним, Катерина. И тебе и нам жить надо. А человек он, видать, хороший", - повторила она. Хозяйка молчала, и я подумал, что мать уговорит сейчас ее идти к офицеру на ужин. А мне почему-то не хотелось, чтобы она шла, и я сказал: "А зачем они Кузьму убили?" - "Война, - ответила мать, повернувшись ко мне. - На войне кого хошь убить могут. А ты сиди да молчи, не твоего ума это дело". Я рассердился на мать, взял шапку и убежал на улицу.
- Вообще-то и среди белого офицерства тоже были хорошие люди, не все собаки, - вставил Головлев. - Ну, ну, значит, баню она согласилась истопить, а на ужин все-таки не пошла?
Широков бросил докуренную папиросу и шумно сплюнул.
- Да нет, пошла, - разочарованно сказал он.
- Пошла?
- Да. Не знаю, мать ее уговорила или, может быть, подумала, что если не пойдет, так офицер отменит свое обещание. А ей, должно быть, очень хотелось, не так для себя, как для нас, получить этот ливер. Нас она жалела. Утром она угостила меня конфетами, а в полдень принесла целую кошовку ливера и две коровьих головы. Помню, нажарили этой печенки, свежей, душистой, огромную сковороду, и я так наелся, что три дня страдал животом.
- Пожадничал, - усмехнулся Головлев.
- Так ведь до этого на одной картошке сидели. А на четвертый день ночью нас снова разбудила стрельба, и утром вместе со своими дружками к нам в дом вернулся Кузьма.
- Ну? Значит, он не погиб? - оживленно сказал Головлев.
- Нет, не погиб. Он потом рассказывал, что когда за ним гнались кавалеристы, он свернул в переулок. А там стояла пожарная с небольшой вышкой. По деревянной лесенке он взбежал на вышку и лег, притаился, потому что ни патронов, ни гранат у него уже не было. Двое кавалеристов пролетели мимо и понеслись по переулку, а третий заметил его, подскочил к пожарной, спешился и с обнаженной шашкой кинулся по лестнице к матросу. А тот спрыгнул с вышки, махнул на коня и ускакал за угол раньше, чем конник успел снять винтовку.
- Молоде-ец! - с удовольствием засмеялся Головлев и вдруг прислушался. Где-то в сером, еще не совсем развидневшем небе послышалось рыкающее гуденье самолетов.
- Слышите? - сказал он Широкову.
- Да. Это звук немецкий. Надо скрываться, могут заметить.
Головлев посмотрел в небо, но там ничего нельзя было разглядеть. Самолеты шли высоко за облаками. Море сделалось серо-свинцовым. Утренние сумерки рассеивались, редели. Обозначился берег. Гул самолетов стал удаляться, и моряки было успокоились. Но тут Широков заметил на горизонте дымок, и Головлев, выпрямившись, поднес бинокль к глазам...
А в лодке, в кругу своих товарищей, сидел на рундуке скуластый голубоглазый торпедист Верба в синем берете, который делал его лицо круглым, как луна, и, почесывая висок, с наивной задумчивостью говорил:
- Интересно, що зараз гитлеровцы думають, чи думають воны, що о туто мы их пиджидаемо?
- А ты как думал? - отозвался маленький плотный моторист Толстухин, с пухлого лица которого никогда не сходила добродушная улыбка. - Они, брат, тоже не лыком шиты.
- Знаете, хлопцы, - снова заговорил Верба. - Хочется мени крейсер або хоть миноносец до горы ногами перекинуть, так хочется, аж пид ложечкою щекотно.
- Гм! - усмехнулся рыжий и веснушчатый старшина второй статьи Скворцов. - А больше ничего не хочется?
- Хочется, товарищ старшина, - ухмыляясь, отвечал Верба, - хоть який небудь невелычкий орден заробыть. А то ж просто соромно. Вона у кожном письми про орден пытае, а я не знаю що и говорить.
- Кто, жена?
- Та ни, дивчина. Але дуже гарна дивчина! Глаза як полумя, а спивае - забудешь усе на свити.
- И ты не знаешь, что написать? От чудотворец! Да напиши, что орден Ленина получил - и все дела, - весело посоветовал Толстухин.
- Як же ж я напишу? Вона уси газеты читае.
- Пиши. Пока письмо твое дойдет, и орден получишь.
- Точно! - смеясь, подхватили матросы. - Вот гитлеровцев перекинешь кверху ногами - и дадут...
- А промахнешься - медаль "За хлопоты".
- И нагрудный значок "Мазила".
Веселый беззаботный смех оборвал раздавшийся сигнал на погружение. Матросы вскочили и, мелькая синими беретами, быстро разбежались по своим местам... Заработали насосы. В систерны с шумом пошла вода, и через несколько минут на поверхности моря, то обнажаемый, то скрываемый волной, медленно двигался только одинокий глазок перископа...
Замеченный Широковым на горизонте дымок рассеялся, но скоро показалась цепочка кораблей. Большой черный транспорт шел в сопровождении надежной охраны: два миноносца спереди и сзади, четыре катера с боков.
- Многовато, - сказал Головлев, наблюдая в перископ. - Но, как говорил Суворов, воюют не числом, а умением. У них преимущество в силе, у нас в невидимости. Только бы подойти на нужную дистанцию. Только бы акустики не обнаружили нас раньше времени.
- Я думаю, нам надо атаковать задний миноносец, - сказал Широков, тоже наблюдавший за врагом. - Это наиболее уязвимое место, да и урон для врага не малый. Тут мы наверняка угробим его и сами можем уйти невредимыми.
- Не в том дело, лейтенант, чтобы уйти невредимыми, - возразил Головлев, - а в том, чтобы этот транспорт пустить на дно. Вот главная наша задача.
- Да, но...
- Что но? Катера нападут? Так они так и так нападут.
- Я не спорю. Но если мы атакуем задний миноносец, так катера будут далеко, и пока они сбегутся к месту атаки, мы уйдем, и поймать нас будет уже трудно.
- Я вижу, лейтенант, вы боитесь смерти, - заметил Головлев, продолжая наблюдение.
Широков отошел в сторону, присел на ступеньку трапа.
- Да, я хочу еще пожить, - согласился он. - И не только сам, но хочу, чтоб и другие еще пожили и чтобы лодка наша тоже еще пожила. Как хотите это называйте, трусостью или боязнью смерти, но я лихость за геройство не признаю. Если можно нанести врагу чувствительный удар и остаться самому невредимым, зачем же идти на такую операцию, где наверняка погибнешь и сам?
- Почему это наверняка?
- Безусловно. Вы хотите атаковать транспорт. Допустим, что нам удастся перехитрить немцев, а это еще неизвестно, они тоже не дураки. Но допустим, что нам удастся подойти к транспорту на нужную дистанцию и торпедировать его. Но ведь рядом будут катера. Они немедленно закидают нас десятками бомб, если не разрежут тараном миноносцы.
- Так что же, по-твоему, пускай идут? - раздраженно сказал Головлев, оторвавшись от перископа. - Плохой из вас вояка, лейтенант. Здесь драться надо, а не философствовать!..
Широков замолчал. Ему подумалось, что и на самом деле не место и не время сейчас спорить, когда нужны единая воля и единое желание уничтожить врага. Поняв, что он заставил Головлева нервничать и это может плохо сказаться на предстоящем деле, Широков чистосердечно извинился:
- Сознаю, товарищ капитан-лейтенант, философствовать сейчас действительно не время. Вы лучше меня знаете, что надо делать, и ваш приказ для меня закон.
- Вот это другой разговор! - сразу отмякнув, сказал Головлев. - Ты, брат, извини, если я вспылил. Сейчас нам с тобой надо действовать и как можно решительнее. - Он подошел к Широкову, присел рядом. - Я думаю вот как: глубина тут позволяет. Мы сейчас ляжем на грунт и будем слушать. Высунемся, когда шум винтов будет рядом. Атакуем головной миноносец. Это собьет немцев с толку. Строй их изломается, поднимется паника, и пока они очухаются, мы разнесем транспорт вдребезги и до свиданья! Потом пускай ищут-свищут.
В голосе Головлева была такая уверенность, что Широков не стал возражать, хотя план и удивил его. "Да и разве не может получиться все именно так, как задумано? Может. И это будет действительно здорово!" Загораясь азартом командира, он потер ладонь о ладонь, одобрительно сказал:
- Дерзко! У меня даже ладони зачесались, честное слово!..
И лодка, затаившись в глубине моря, стала ждать, когда послышится шум винтов головного миноносца. Замысел командира дошел до команды, и матросы, коротая время, продолжали разговор.
- Ну, Верба, теперь тебе предстоит держать главный экзамен, не подкачай смотри.
- Получишь орден, после войны к нам в Грузию поедем, дорогим гостем будешь, - с живостью и забавным акцентом сказал электрик Дадиани. - Знаешь, какой у нас место? Замечательный место! Волна так тихо, так нежно идет на берег. А тут пляж, песок мелкий, горячий, сядешь, все забудешь. А дальше долина счастья, как море, туда смотришь, сюда смотришь - нет края, вся долина - абрикосовый сад. Идешь с девушкой, поднял руку, бери абрикос, желтый, нежный, вкусный!..
- Да-а. От это действительно Грузия! - мечтательно отзывается Верба. - А грузинки, интересно, балакають по-нашему чи ни?
Лица матросов трогает улыбка, и они вступают в разговор.
- Видал, чем интересуется!..
- А как же, вопрос законный!
- Не горюй, Верба, - насмешливо говорит Толстухин, - не поймет на украинском, так ты ей на английском объясни. Английскому ж тебя чистокровная англичанка учила.
- Зачем смеяться, нехорошо, - вступается Дадиани.
- Та ни, - с добродушной ухмылкой говорит Верба, - вин правду каже. Колы я учився в школе, то у нас була учителька англичанка. Зла, як черт. Часто вона до нас приходыла, бо я по английскому був першим от заду, и батько наняв ии, щоб вона со мною занималась. А мени и говорить с нею муторно. Высока, тоща, зубы, як у того мерина. От один раз приходыть и каже: "Ты що, одын дома?" - "Одын, кажу. Батько кобыли хвиста пидстригае, а маты пишла шукать, десь курка с яйцом потерялась". - "Ну, каже, меня это не интересуе. Урок выучив?" - "Выучив, кажу, а вас побачив и знову все забув". - "Як это забув? Ты що, смиешься?" - "Який же, кажу, тут смих. Просто як вы приходыте, то у мене все из головы уходыть". Вона пидскочила до мене, пидняла за чуб мою голову и кричить: "Як ты смеешь со мною так говорить? Звиняйся сейчас же!" Тут вийшов мий батько, подывивсь, як мене учителька английскому языку уче, и каже: "Микола, ты жив?" - "Жив, кажу, батько". - "Так чего ж тебе як цуцыка за чуба тягають?.."
Матросы громко смеются, но, заметив появившегося командира, сразу виновато притихают.
- Вижу, настроение бодрое. Это хорошо. О чем беседуете?
- Не застали маленько, товарищ капитан-лейтенант, - отозвался Толстухин. - Тут Верба нам про свою невесту рассказывал, как она его уму-разуму учила.
- Что за невеста?
- Бреше вин, товарищ капитан-лейтенант, - ухмыляясь, говорит Верба. - Хиба ж вы Толстухина не знаете? Як не сбрехне, так и не дыхне... Друга думка зараз в голови у менэ.
- Какая ж именно?
- А що як нимцы знають, що о туто мы их пиджидаемо? Самолеты ж летилы, могли заметить и сообщить.
- Ну нет, самолеты нас не видели.
- А що ж тоди ничего не чуть? Вже ж время богато прошло, як мы тут сыдим.
- Ничего, товарищи, терпение и выдержка. Главное, это не терять присутствия боевого духа.
Вернувшись в центральный пост, Головлев спросил дежурного акустика, что слышно. Из переговорной трубы хрипловатый голос снова доложил, что пока не слышно ничего. Головлев задумался. Высказанное Вербой сомнение начинало тревожить и его. Вопросительно поглядывал на командира и Широков. По их расчету, транспорт должен был быть уже близко, а ожидаемого шума винтов не было и не было.
- Может быть, они изменили курс? - сказал Широков.
- Почему? Минного поля здесь нет. Если бы они напоролись на блуждающую мину, так мы бы услышали. Нет, курса менять у них причин нет. Вот если у транспорта испортилось что-нибудь, это другое дело, тогда они могли задержаться. Давай-ка, Николай Антоныч, поднимемся да глянем, а то что-то становится не по себе.
Заработали насосы, и стрелка глубомера медленно поползла справа налево. Когда до поверхности оставалось не больше пяти метров, акустик доложил, что слышит шум винтов. Головлев дал команду остановить продувание, и лодка медленно пошла, шевеля рулями. Волнующаяся поверхность моря была так близко, Что лодку заметно качало. Но перископа Головлев не поднимал. Враг не так далеко, и можно обнаружить себя раньше времени. А тогда все дело пропало. Надо подождать, когда головной миноносец подойдет на нужную дистанцию. Приказав рулевому держать лодку на противника, Головлев сказал Широкову, наблюдавшему за приборами:
- Кажется, Николай Антоныч, все идет нормально. Должно быть, мы просто немного ошиблись в расстоянии. Ну ничего. Как говорят, что ни делается - все к лучшему.
- А может быть, нам опуститься поглубже, - отозвался Широков, глядя на глубомер. - А то мы как на ладони.
- Что, думаешь - эсминец наскочит? Ни черта. Мы сами дадим ему прикурить, пусть только поближе подойдет.