- Да. Дня через три Кузьма приехал откуда-то верхом на сивом коне. Я возле крыльца делал ледянку - с горы кататься. Он соскочил с коня, дал мне повод, сказал: "Подержи, я на минутку забегу". И ушел в дом. Конь стал нюхать мое пальто, и я все пятился от него, не понимая, что он хочет. А он корку хлебную в моем кармане учуял. Был он сухой, и хребтина у него торчала острым горбылем. Но все же мне хотелось хоть немножко проехать на нем. Вышел Кузьма, поправляя на голове черную ушанку, а за ним и тетя Катя, покрывшись теплым платком. Посмотрела она на меня и, должно быть, угадав по моим глазам горевшую во мне жажду посидеть на коне, попросила Кузьму: "Ты ба прокатил его маленько". - "Кудряша-то? - отозвался Кузьма, взглянув на меня, - обязательно! Мы с ним сейчас махнем до самой лысой горы. Махнем, кудряш?" И хозяйка вдруг испугалась: "Ну что ты! Далеко. Ему оттудова и не дойти. Да и неспокойно кругом". А я, радуясь тому, что Кузьма хочет прокатить меня до лысой горы, которая находилась версты за три от деревни, лихо воскликнул: "Ну да, не дойти! Я на лысую гору сколько раз бегал!" Кузьма сел в седло и посадил меня за свою спину. Винтовку он повесил на грудь, а мне велел держаться за полушубок. "Засветло-то вернешься?" - спросила тетя Катя. "А как же, - отвечал Кузьма. - Далеко ли здесь до станции. К твоим пельменям как раз поспею". - "Ну храни тебя господь". Она протянула к нему белую руку. Кузьма стиснул ее, тронул коня, и мы поехали. Я оглянулся. Тетя Катя стояла возле крыльца и махала нам рукой. "Не свалишься?" - спросил меня Кузьма. "Нет!" - отвечал я, сияя от счастья и поглядывая на окна домов. Мне хотелось, чтобы все видели, как я с Кузьмой на коне еду. Выбравшись на дорогу, Кузьма хлестнул коня плеткой, и он побежал по улице, екая селезенкой... Меня начало трясти и кидать с боку на бок. Я обеими руками крепко держался за Кузьму и только морщился, когда, подскакивая, попадал своей костью на острую хребтинную кость коня. Уже за деревней мне захотелось спросить у Кузьмы, зачем он едет на станцию, но, открыв рот, я стукнул верхними зубами о нижние и, прикусив язык, чуть не заплакал от боли. В глазах у меня рябила и желтела маячившая спина Кузьмы, а трястись на острой спине коня становилось все больнее и больнее. Мне уже хотелось, чтобы Кузьма ехал шагом или остановил бы коня и сказал "хватит". Но он не останавливал, а самому сказать мне было стыдно, и я терпел, хотя уже чувствовал, что скоро свалюсь. И вдруг Кузьма остановил коня. Я обрадовался. Но он тут же рывком снял с груди винтовку, и я увидел, что с горы, нам наперерез, катятся на лыжах несколько человек в белых халатах. Еще с десяток белых фигур маячили на верху горы. "Кто это?" - спросил я. "Беляки, сволочи, разведка", - ответил Кузьма и, приложившись, выстрелил. Конь дернулся в сторону, и я свалился. "Эх ты!.. Давай садись скорее! - зашумел на меня Кузьма, но тут в ответ щелкнули два или три выстрела, и он, выронив винтовку, схватился руками за грудь и повалился на бок. Я растерялся и, не зная, что делать, со слезами на глазах стал просить, чтобы он как-нибудь опять сел на коня. "Гони назад, кудряш, скорее гони", - хрипло сказал он и, опираясь на меня, поднялся, ухватился руками за седло. Напрягаясь до хруста в спине, я подсадил его, но он не сел, а лег животом на холку коня и снова прохрипел: "Гони скорее, кудряш". Трое белых лыжников уже бежали к нам по дороге. Не помню, как я вскарабкался на седло, но, очутившись в нем, повернул коня и погнал домой. За спиной треснули выстрелы, и от свиста пуль я сжался в комок, боясь поднять или повернуть голову. Дорога, огибая гору, уходила вправо, и вся надежда моя была на коня, успеет он скрыться за поворотом или нет. Но конь вдруг споткнулся и, останавливаясь, захромал. Я понял, что пуля повредила ему ногу, и от обиды, от сознания своей беспомощности горько завыл. А белые, видя, должно быть, что нам никуда не деться, перестали стрелять. От этого на душе еще горше стало. "Сейчас схватят", - подумал я и, замирая от страха, оглянулся. Оглянулся и долго не мог ничего понять. Беляки, сгорбившись, убегали назад.
- Назад? - удивился Головлев. - Почему?
На колено к Широкову забрался большой рыжий таракан и, словно разведчик, остановился, разглядывая обстановку и ощупывая воздух длинными расходящимися в стороны усами. Широков щелчком сшиб нахального прусака и уже спокойнее ответил:
- Вообще-то ничего странного не произошло. Случилось то, что и должно было случиться. В деревне услышали стрельбу, и взвод конников вылетел за околицу. Стоявшие на вершине горы беляки заметили эту опасность и дали своим сигнал к срочному отходу.
- Да-а. Ничего себе прокатились, - сказал Головлев. - Ну хорошо, хоть в руки к белым не попали, а то вам - не знаю, а Кузьме капут был бы. Куда ж его, в госпиталь отправили?
- Да нет. Умер он в этот же вечер.
- Ну?
- Да. До сих пор помню, как плакала тетя Катя над ним. В голос плакала. Ревел и я, конечно, и все грозился отомстить белякам за Кузьму.
- Значит, не судьба! - вздохнув, сказал Головлев, взглянул на часы и сел. - А воздух становится неважным, Николай Антоныч, чувствуете? - заговорил он, переключившись из прошлого в настоящее. - Пожалуй, надо всплывать, хотя по времени еще и рановато. А?
- Да, надо всплывать, - согласился Широков, тоже чувствовавший, что дышать становилось труднее. - Но вы лежите, Владимир Сергеич, все будет сделано, как надо. Артиллерийский расчет сейчас вызовем в центральный пост, и как только всплывем, они немедленно станут к пушкам. Да, может быть, никого и нет, ушли. Времени много прошло. Отдыхайте, у вас еще бледность с лица не сошла.
- Нет, пойдем вместе. Дохну свежим воздухом, и бледность пройдет. Да и голове будет легче. Полежал, хватит. Пошли.
И через несколько минут началось продувание систерн. В центральном посту было людно. Кроме Головлева и Широкова, здесь находились и кок, и Верба, и Семенов, и мичман Брагин. На лицах матросов начинала появляться испарина, и Головлев спросил, обращаясь к торпедисту:
- Что, товарищ Верба, трудновато дышать становится?
- Да есть трошки, товарищ командир. Ну ще ничего. Теперь скоро на свежий воздух выйдем.
- А вы спали?
- Ни, не спав. Думки не дають.
- Вот это зря. Теперь до базы спать не придется.
- Так то не беда, - ответил Верба, и скуластое лицо его тронула хитроватая ухмылка. - Ось кок каже, що вин уже целый месяц не спит и ничего.
- Это что, после того, как женился, что ли?
- Точно. То вин нас обслужуе, то жинку. Так спать и нема колы.
Головлев весело засмеялся, но Широков, взглянув на глубомер, перебил:
- Что-то мы не двигаемся с места, товарищ капитан-лейтенант.
- Как не двигаемся? - Он спросил, как идет продувание. Из переговорной трубки ответили, что продувание идет нормально. - Ну, значит, прилипли немного, - заключил Головлев. - Выжмут главный балласт - и оторвемся.
А удушье в лодке, и особенно в центральном посту, заметно нарастало. От большого количества углекислоты в ушах звенело и шумело, будто по корпусу лодки скатывалась вода, и даже казалось иногда, что лодку кто-то трогает и она тихонько шевелится. Но потом все это проходило и опять становилось тихо и неподвижно.
Продули все систерны, а стрелка глубомера с места не двигалась. "Неужели заклинились?" - тревожно подумал Головлев и медленным взглядом обвел всех присутствовавших. И хотя он ничего не сказал, матросы поняли все по взгляду. Они знали, что иногда лодка, ложась на грунт, попадает между скал и заклинивается. От этой мысли сразу всем стало не по себе. Ведь из каменных клещей редко кому удается вырваться без посторонней помощи. А кто им тут может помочь? Все смотрели на командира, надеясь, что он, как опытный подводник, знает, что в таких случаях надо делать. Но он знал еще только одно средство - выстрелить торпедой. От выстрела получается сильный толчок, и если лодка просто прилипла к вязкому грунту, то она должна оторваться, а если заклинилась, то может и выскользнуть, а может и сильнее заклиниться. Все зависит от того, как ее держат скалы. Поэтому командир пока не решался применять это последнее средство. Выпустить в маске человека, чтобы он посмотрел, глубина не позволяла.
- Николай Антоныч, как вы думаете, прилипли мы или заклинились? - спросил он после продолжительного молчания.
Теперь все перевели свои взгляды на Широкова.
- Судя по тому, что не было резкого удара, когда ложились, и каменного скрежета за бортами, так мы лежим не на скалах, - ответил Широков, вытирая платком со лба испарину. - Да и лежим ровно. Между скал так трудно заклиниться.
Это соображение ободрило Головлева, хотя он и чувствовал себя довольно плохо. В висках у него стучало, словно он тяжело угорел. А сердцу становилось так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот остановится.
- Я тоже так думаю, что мы все-таки прилипли, а не заклинились, - сказал он и, решившись, приказал: - Верба, выпусти торпеду.
- Есть выпустить торпеду, - ответил тот и скрылся за дверью.
Наступила томительная тишина. Все думали об одном: оторвется лодка или нет. С надеждой и нетерпением ждали выстрела, как приговора, а его все не было и не было. Но вот лодка дернулась всем корпусом назад и закачалась с боку на бок. Из-за бортов донеслось знакомое хлюпанье воды. Все недоуменно посмотрели друг на друга, и мичман первым крикнул:
- Братцы, да мы же наверху!
Испуг и радость, как электрический ток, встряхнули каждого. Они наверху. Значит, сейчас вырвутся на свежий воздух, и дыши сколько хочешь! Скорей бы!.. Но где немцы? А вдруг они рядом и только того и ждут, когда откроется крышка люка?.. Первыми бросились по трапу артиллеристы, и откинутая крышка рубочного люка грохнула так, что зазвенел корпус лодки. И сразу струи свежего морского воздуха хлынули в потные лица и полились за воротники рубах. А люди из тесноты и удушья выскакивали и выскакивали на мостик, открытыми ртами жадно хватали чистый прохладный воздух, и казалось, что пьянели от него, как от вина...
Вместе с матросами вырос на мостике и Широков и, помня о возможной опасности, посмотрел по сторонам. Кругом было тихо. Ветер, должно быть, давно замер, и лодка неподвижно плавала на сонной воде. Синие сумерки сгустились, перешли в ночь, и Широков был рад этому. Может быть, именно эти сумерки спасли их от беды, укрыли от вражеского глаза. Всплыви они таким образом днем, все могло быть иначе.
- Что, Николай Антоныч? - спросил Головлев, выбравшись на мостик и становясь рядом с помощником. Повязка на его голове в сумраке белела, как чалма.
- Кажется, никого нет, Владимир Сергеич.
- Ну и хорошо. Значит, ушли.
- Мы хоть трошки очухаемось, - вставил тоже вылезший на мостик Верба. - А то вже и свет в глазах пожелтив.
- Это верно, - согласился Головлев. - А я думал, только у меня. Вот, черт возьми, какая полундра может получиться, а? Самим смешно!
- И от що интересно, товарищ командир, чи мы вси разумом тоди стали як дити, чи нам позакладувало. Сидим, мучаемось, а проверить, не испортился ли глубомер, никому и в голову не пришло.
- Не знаю, товарищ Верба. Вероятно, от удушья соображение притупилось. Но хорошо, что немцев нет, а то б...
- Тоди капут. Это точно... - согласился торпедист.
- Кому капут? - неожиданно спросил Головлев.
Верба осекся, кинул на командира блеснувший в сумраке взгляд, но, увидев на лице Головлева сдерживаемую усмешку, заухмылялся и хитровато ответил:
- Так звесно ж кому, гитлеровцам.
На мостике дружно грохнул смех.
- Хите-ер парень! - засмеялся и Головлев. - А вообще-то верно, товарищ Верба, им будет капут, а не нам. Сегодня они ушли от нас, но завтра не уйдут. Кто к нам с мечом войдет, тот от меча и погибнет.
- Точно!
А ночь тихая, звездная. Спит море, спят чайки на нем. И нигде ни звука, ни огонька. Напились свежим воздухом и люди и лодка. Исправили и опустили заклинившийся перископ. Восстановили сорванную бомбами антенну. А потом ночную тишину вспугнули запущенные дизели, и лодка пошла по гладкому темному морю, готовая к новым встречам и к новым боям.
Примечания
1
Жители Причерноморья и черноморские моряки называют морским котом длиннохвостого ската.