- Я, Миша, уверен, что ты в меня не пальнешь, но на всякий случай, чтоб и соблазну не возникло. Ты, Миша, соблазнам подвержен. Я уйду из траншей последним, а ты предпоследним. Иди к себе и имей в виду.
Чурилкин молча кивнул. Ушел он из траншей действительно предпоследним.
Конечно, эту печальную историю я услышал много позже, от матери, в день ее шестидесятилетия, когда мы перелистывали семейный альбом, вглядываясь в лица давно умерших близких людей.
Когда я теперь анализирую поведение своего отца в ситуации с дядей Мишей, я ему, то есть отцу, почти все прощаю - и безобразные, гадкие угрозы, и избиение товарища, безжалостное и превышающее его командирскую власть, и неумение или нежелание найти иной путь к сердцу испуганного человека, и собственный почти панический страх перед неведомым Коржиковым, невыявленный, вернее, недопроявленный страх.
Я отцу только не в состоянии простить то, что он вышибал из немцев показания - при необходимости, разумеется, - кулаками, хотя и они - немцы - его не миловали, в окружении, например, когда наши войска отступали из Киевского укрепрайона, в амбаре чуть дымом не удушили, в рукопашной ножом грудь и спину зверски исполосовали - еле вырвался. Захватили бы в плен - печки не миновать, хорошо еще, если б дотянул до концлагеря - все ж месяц-другой подышал бы на белом свете, пусть и в муках смертных.
Но все-таки что-то меня коробит, все-таки что-то меня терзает, когда я устремляюсь мыслью назад, в те прокуренные блиндажи, в те гнилые перелески, когда, возвращаясь из поиска, разгоряченный кровавой стычкой, сам дрожа от нетерпения и понукаемый бесчисленными телефонными звонками, отец снимал первый допрос, - время, что ли, сгладило ненависть, или во мне произошли изменения? Впрочем, не судья я ему, не судья.
Итак, Михаил Эпилфодорович Чурилкин после смерти отца считал своим первейшим долгом давать регулярно советы матери и отчасти воспитывать меня. Как раз сегодня представился удобный случай.
Вернувшись домой подшофе, я признался в позорном провале, в беспардонной лжи, в посещении концерта Вертинского, в хождении с Вильямом Раскатовым по малому кругу кровообращения, в желании уехать или устроиться на работу, и лишь историю с морковкой я утаил.
После долгих маминых слез, упреков и моих клятв я был уложен в кровать и уснул, облегченный и очищенный прощением, со светлой точкой надежды в усталой и измученной душе.
- Хватит хвосты волам крутить, - воскликнул Чурилкин, заметив, что я открыл глаза, - хватит шляться. Оформлю к себе в трест. Будешь получать больше, чем ученик токаря. А намаешься не меньше, не волнуйся. Ящики с керном да штанги тебе плечи пооборвут, как в экспедицию выкатишься. И Вертинский у тебя из башки вылетит как миленький. Наблюдаю за вами, - продолжал, по-лисьи принюхиваясь ко мне, Чурилкин, - скованное вы какое-то поколение! Не потерянное, а скованное. - В начале пятидесятых годов очень модны были разговоры о потерянном поколении, с ссылками, главным образом, на Хемингуэя, и до Чурилкина они докатились. - Даже не умеете пить водки, - продолжал он. - Двадцать пять лет назад, в молодости, мы на рабфак с алым флагом топали, под барабанный бой. В общежитии утром вскочил, рукомойник во дворе, а на дворе градусов пять мороза, зарядочка, перекусим что, если есть, - и учиться. Построимся парами на тротуаре, песню, горн и… айда! Во эпоха! Аж слезы навертываются. А нынче вы тюфяки не тюфяки - неясного происхождения и все спрашиваете да клянчите.
Слава богу, что он не принялся заунывно рассказывать, как к матерчатым тапочкам подошвы цыганской иглой пришивал.
- Вы хотите, чтоб я по проспекту с красным флагом в университет топал? - спросил я, раздражаясь. - В будние дни?
Насчет университета я загнул, университет мне, как известно, не грозил.
- А почему бы и нет? - ответил он и усмехнулся. - Нет, не того я желаю. Я хочу, чтоб энергия из тебя била ключом и чтоб ты не вилял, говорил, что думаешь, а думал честно! По-комсомольски. Не врал бы на каждом шагу. Давай ко мне в трест завтра к восьми.
Назавтра в пять минут девятого я находился в коридоре треста - все равно невозможно было высидеть дома и отвечать на удивленные вопросы сестренки.
Дальше действие разворачивалось в убыстренном темпе, как в чаплинском фильме - из двери в дверь, из двери в дверь. И к десяти меня уже зачислили в геодезический отдел. А в двенадцать я познакомился с инженером Воловенко, который моментально принялся уговаривать прямо на лестничной площадке, рассеивая ладонью клубы табачного дыма:
- Не расстраивайся - плюнь, ерунда, иди лучше ко мне. Лида, "журналистка" моя, как выяснилось - на пятом. Перебрасывают ее до декрета на камералку. Ефрейтор пехотный с хорошей для родителя фамилией Молодцов заделал ей дитя. Жаловаться собирается командованию. Я - не рекомендую. С такой фамилией надо лаской брать, покорностью. Цельную жизнь в политотдел не побегаешь. Впрочем, потолкуем о сути.
И он в двух словах изложил мне важную народнохозяйственную задачу, к решению которой я теперь привлечен. Задача оказалась действительно и по моему разумению важной. Через пару лет, после смерти Сталина, центральные газеты ее прокатают по своим страницам вдоль и поперек.
- Раньше кирпич в села тарабанили из ближайших и неближайших городов да крупных райцентров, - сообщил мне Воловенко порядок поступления этого строительного материала колхозникам. - Разгрузили - сплошной бой, да и то: не догляди - половинки разворуют. Теперь очень правильное направление взято - на местные ресурсы. Ты сейчас мужика чуточку поддержи- мужик тебя в зерне утопит. Мужик - существо памятливое. Надо прямо заявить. Он шесть лет тому назад Европу посетил, а Европа сплошь кирпичная. Он все памятует. Некоторые и до Парижу добрались. Ну шут с ним, с мужиком. Поедем в сентябре на досъемку - не обижу. С директором сам полажу. Без Чурилкина Мишки. Ты любишь книги и я. Побеседуем.
Еще один покровитель. Я ему понравился. Я смотрел из окна на разноцветную, но как бы подернутую золотой полдневной дымкой улицу, где по тротуарам разгуливали беззаботные - летние - люди, и внезапно с болезненной остротой ощутил свою отъединенность от них и свое одиночество. Сколько еще предстоит помотаться по белу свету, пока я выберусь на собственную дорогу? Джазовая мелодия автомобильных клаксонов и скрежетание трамвайных колес на повороте, мужской голос по репродуктору и пронзительные крики детей из сквера напротив, даже серьезные физиономии сотрудников, поднимающихся вверх или спускающихся вниз по протабаченной лестнице, - все это вместе взятое и многое иное, весь этот пощелкивающий и принимающий разнообразные формы калейдоскоп свидетельствовал о многогранности, протяженности и безостановочности событий, в которых мне пока до обидного не отыскивалось места.
По пути в трест в газете на стенде я увидел снимок из Кореи. Корейская война очень меня интересовала. В упор скорбными глазами на меня смотрели изможденная мать и мальчик. В газете рядом изображалась на фото разбитая военная техника. Мысли о далекой Корее стряхнули оковы оцепенения.
- Штука состоит в том, чтобы кирпичные заводы по республике приблизить к потребителю, то есть к демобилизованному мужику. Сколько проблем махом сковырнем! Во-первых, хранение зерна, - голос Воловенко постепенно включил меня в действительность, - отсюда решаем проблему транспорта…
Я сразу не сообразил, как у него увязывается кирпич с транспортом, но чтобы не оскорбить - понимающе кивнул. Он, видимо, человек увлеченный. Черт с ним, какая разница? Поеду, куда зовет.
- Согласен? Ну и прекрасно. Я давно непьющего парня шукаю. Идем к Ахназарову. У меня с ним личные отношения. Я тебе оклад в два счета выбью.
Директор геологического треста Клыч Самедович Ахназаров - суетлив, лыс, уклончив - глаза не встретишь, вертляв, хитрит в мелочах, телефонную трубку не подымает, а нервно схватывает. По облику незлой и скор в решениях. Более я ничего не вынес из знакомства. Да, обожает распространяться и предупреждать о грядущих неприятностях. Запугать попытался в первые же минуты. Ты, мол, смотри, не то да не это, а если и то, и это, то тебе грозит и это, и то, и еще вон то. Чтоб без обмана и без прокурора. Мы - ответственная организация, весьма ответственная организация. Глину разведываем для кирпича, целые заводы "садим" и привязываем.
Что он мне мозги пудрит? Должность моя, между прочим, пустяковая - рабочий. Оклад, правда, положил не шестьсот, как по штатному расписанию, а семьсот пятьдесят и сорок процентов полевых. В общем, головокружительный успех. Больше тысячи в месяц на круг в командировке.
- Я с твоим отцом был приятель, - сказал на прощание Клыч Самедович, - жалко его, потеря для нашей промышленности. Ну, иди…
И я пошел. Две недели пронеслись как во сне. Каждый день Воловенко вдалбливал в меня азы геодезической съемки.
- С кронами будет в порядке. Ты лучше Лиды рисуешь. Считай углы внимательней. Когда горизонтали тянешь, на карандаш не жми. Легче, легче! - ободрял Воловенко.
Окончательно я очнулся только в самолете. Назначение пассажирского рейса - город Запорожье. На душе тревожно. В разводе ребер ухает и холодеет. Однако чем я хуже Вильяма Раскатова, который рассыпчато гаснущим метеором прошил мою судьбу и исчез в неразберихе туманных галактик? Я тоже вполне свободная личность. Лечу куда желаю. Правда, приазовская Степановка не Дальстрой, не Уссури, не Магадан, но ничего - для начала сойдет. И там жизнь бурлит, и там есть на что посмотреть, чему поучиться.
В конце концов, правильно Клыч Самедович заметил, подписывая командировку:
- Считай, что ты поступил на первый курс университета. Как Горький. Жаль, что с опозданием. Проваришься в рабочем котле - наверстаешь. Главное в нашей жизни теперь - трудовые мозоли, сориентируешься - выплывешь, нет - пиши пропало.
Вот так - сказал, будто отрезал, и всю философию наступающего, но еще скрытого за перевалом времени и всю сумятицу, в которую с размаху и нежданно-негаданно бултыхнулись такие зеленые реэвакуированные интеллигентики, как я, вместил он в единую фразу, и фраза та обладала и первым, и вторым, и третьим смыслом и содержала вместе с тем в себе четкий ответ на многие вопросы.
Старый "Дуглас", совершая вираж, лег на крыло, и в иллюминаторе вздыбился наискосок потрясший меня мгновенно индустриальный пейзаж. Концы пепельных неподвижно застывших дымов расплющило нависшее над городом зеленое с красной точкой небо. Сверху, от мощных труб, почти из выпукло клокочущей с жемчужным оттенком массы, выхлестывала вниз широким конусом вечерняя заря, набрякшая у горизонта черно-багровым цветом. А там, на земле, громоздились зеркально вспыхивающие стеклянными пролетами заводские корпуса, лепились друг к другу синие квадраты теней в белых звездчатых отверстиях от электрических ламп и по-черепашьи расползались в разные стороны нерасторжимо спаренные желтоватые фары. Пейзаж был тих и мертв. Потом он беззвучно дрогнул, качнулся и, на секунду выровнявшись, опрокинулся назад, за спину, мелькнув передо мной дотоле невиданной фантасмагорией будущего, - когда "Дуглас", готовясь зайти на посадку, в последний раз набирал высоту.
7
Следующим утром в камере хранения на железнодорожной станции пьяный мордатый кладовщик сперва не желал принимать у нас инструмент - ценность большая. А тащиться с ним в район сразу - не с руки. Машину надо левую нанимать, деньги платить, и, выходит, из собственного кармана. Предварительную рекогносцировку и оформление хозрасчетного договора с колхозом Воловенко обычно производил налегке. Мало ли что за месяц измениться может, вдруг председатель передумал строить или кредиты профукал на другие цели. Десятка, однако, птичкой перепорхнула в лапу кладовщику из бумажника Воловенко, и он записал в специальной графе блокнота - 10 руб.
- Нам эти накладные расходы куда-нибудь присобачить придется - или категорию трудности завысить, или липовый наряд сварганить. Иначе в трубу вылетим. Теперь смотри в оба, не зевай, крутись, вертись, выкручивайся…
И Воловенко принялся объяснять мне положение командированных буднично, даже с некоторой скукой, но подробно, ничего не упуская, не приукрашивая, не утаивая и называя вещи своими именами - взятка, калым, блат, на лапу, - и я понял с ужасом, что нам действительно придется крутиться, вертеться и выкручиваться, а главное - обманывать бухгалтерию треста, правда, в ограниченных масштабах, то есть по-честному, не зарываясь; в противном случае от моей тысячи через две недели останутся рожки да ножки, а ведь я рассчитывал тратить половину - пятьсот, другую - высылать матери.
- Почему так все нелепо сделано? - спросил я Воловенко, который продолжал казаться человеком порядочным, несмотря на свои дикие и неожиданные рассуждения.
Мы стояли в длинной очереди к автобусу под сжигающим солнцем, уже не городским, а степным, каким-то безжалостно обнаженным и горьким. Мы были единственными мужчинами в толпе - вокруг все молчаливые и утомленные бабы, которые, вероятно, возвращались с воскресного привоза домой после почти бессонной ночи.
Рядом, в плетеной корзине, топорщился непроданный серый гусь. Время от времени он глупо вытягивал любопытную шею, вяло хлопал крыльями, теряя пух, жирновато переваливался с боку на бок, - в общем, нервировал меня. Если бы я мог предугадать неделю назад, что мне Воловенко предложит в конце концов участвовать в гнусных комбинациях, то я вряд ли бы пренебрег должностью ученика самого последнего токаря в самой паршивенькой мастерской. Ладно, пока потерпим, присмотримся к обстановке попристальней. Гусь неприятно ворочался, часто, по-моему, опорожняя желудок, автобус долго не появлялся, бабы уныло щелкали семечками, а душа моя глубже и глубже погружалась в пучину безнадежной сковывающей челюсти тоски. От раздражения я решил морально доконать Воловенко и опять поинтересовался:
- Почему в вашем тресте все так нелепо устроено? А если узнает прокурор? - И я вспомнил грозное напутствие Ахназарова.
Воловенко улыбнулся:
- Это второй вопрос. До прокурора пока далеко. Дело в том, что наши финансовые сметы предназначены для более совершенных человеческих взаимоотношений.
- То есть? - я не сразу проник в его достаточно- если быть справедливым - отшлифованную мысль и потребовал уточнений.
- Ну, возьмем заурядный случай - наш. Мелочишку какую-нибудь. Финансовая смета психологически учитывает то, что я дам телеграмму председателю колхоза с просьбой выслать машину на вокзал. Квитанцию у меня примут под отчет. А какую я ему дам телеграмму в момент уборочной? Что я - начальник или уполномоченный? И где он найдет сейчас машину? Он изумится - что там в городе, с ума люди спятили? Я, конечно, попытаюсь выпросить, но ты посмотришь, что из того получится.
К очереди подкатила разбитая на ухабах колымага с меловой надписью на синем боку - "Степановка". Бабы пожалели нас, под смех пропустили вперед, зато внутри затолкали в самый угол, забаррикадировав корзинами. Перегруженная раскаленная коробка, бултыхаясь, покачиваясь и виляя в разные стороны, с неимоверным усилием и фырчанием выползла на горбатый булыжник окраинной улицы. Серый глупый гусь и здесь меня не покинул и даже приблизился - вместе со своей хозяйкой, нестарой женщиной, с некоторой долей мягкой южной симпатии, разлитой в глазах и по подбородку с ямочкой. Пестрый праздничный сарафан плотно - как мокрый - обтекал ее фигуру, выпукло рисуя расставленную грудь и изгиб притиснутого к поручню бедра. Смуглая кожа на крепком с расползшейся оспиной плече была прохладной, и это обстоятельство в особенности отвлекало меня от бензинной и потной духоты, принося необъяснимое освежающее облегчение.
В окне автобуса я ничего не видел, кроме высушенной бурой почвы, покрытой поникшими травами. Она толчком протекала назад, и только внезапно просочившийся в щели между телами ветер подсказал, что шофер выкарабкался, слава богу, на открытое шоссе и сейчас набирает скорость. Так, молча изнывая и изредка - тактично - поглядывая на незнакомку, мы и добрались до въезда в село, увенчанного деревянной аркой, через два часа двадцать пять минут. Полумертвый от жары гусь во время путешествия вел себя отменно, не смущая меня более своими привычками.
Степановку я оценить пока не в состоянии. Бросились в глаза только пепелища, которые чередовались с аккуратно выбеленными известкой хатами. Шатаясь от тошноты, на негнущихся ногах, я поплелся за Воловенко в центр села, где, естественно, располагалось правление колхоза.
Улицы наполняла почему-то плохо оседающая серебристая едкая пыль от недавно прошедшего стада. Из степи долетал явственный запах гари, но не костровой, дровяной, а полынной, горьковатой, пронзительной.
- Трава вроде тлеет, солнце подпалило, но дождь скоро погасит, - заметил Воловенко.
- Откуда вы знаете? Жаре краю нет.
- Геодезист - что бюро погоды, - загадочно бросил он, принюхиваясь. - Неужели где-нибудь поблизости занялось?
Лет десять назад по пути в эвакуацию я видел степной пожар.
Сперва эшелон долго катился по грязной с одной стороны полотна земле, будто ее посыпали мелкой угольной крошкой, - такая поверхность встречается на товарных станциях, в окрестностях складов, откуда вывозят топливо. Потом в светлых сумерках мы настигли огненную изгибающуюся полосу, охватывающую степь полукругом - до самого горизонта. Издали полоса перемещалась вперед небольшими, но грозными вспышками, неумолимо съедая серую измученную многодневным зноем траву и оставляя после себя дымящееся синим мертвое беззвучное пространство. Ползла она еле-еле, и мы обогнали ее за несколько минут.
Я еще долго смотрел, свесившись с подножки вагона, на красную трескучую змею, которая боком, лениво и сыто, перекатывалась вдогонку. Самое страшное было в неумолимости, в неудержимости движения огня и в гибельном - разбойном - запахе пожарища.
Прямо на ступеньках правления мы познакомились с председателем колхоза Цюрюпкиным, возвратившимся с поля, и сразу отправились в контору оформлять документы. Председатель по первому впечатлению прижимистый, несловоохотливый хозяйчик, с мелкими незначительными чертами лица, продубленного солнцем и ненастьем. Он был крив на один глаз, который взирал без выражения, но пристально.
В конце беседы Цюрюпкин отрубил бескомпромиссно:
- Грузовика для инструмента я тебе не дам. Имей в виду, и все! И был бы - не дал. Дожди на носу. Хлебушко вожу пополам с водой и мусором. Чего там тебе тяжело? Оба ящика да тренога? Бувай здоров, Воловенко. Однако чекаю на тэбэ!
- Да у меня с собой два комплекта нивелиров и теодолитов. Сюда еще партия летит.
- Куда сюда? - хитро спросил Цюрюпкин. - Куда сюда? То не сюда летит, а туда, к соседям, в Крав-цово, а за них я не ответчик. Ты что, инженер, сдурел? Милиция вон по всем проселкам машины заворачивает на тока. Ты что - хочешь сорвать сроки поставок, замедлить мобилизационную готовность хлеба? Этого мы тебе не позволим. - И Цюрюпкин добродушно расхохотался. - Давай выкручивайся сам - на станции попроще отыскать транспорт. - И он проводил нас до дверей комнатенки, деловито распрощавшись.