- Полинка, - говорил он. И Полинка чувствовала, что говорит он со всей искренностью, в этом у нее не было никакого сомнения. - Полинка, если бы ты знала, как я рад за Федора и за тебя. Правда, зная Федора как человека и как летчика, ничего другого я и не ожидал. С любым готов спорить, что не пройдет и полгода, как рядом с "Красной звездой" появится и "Красное знамя". Хочешь со мной поспорить?.. Боишься?
- Да отпусти ты меня, медведь, все ребрышки мои поломаешь, - засмеялась Полинка. - Спорь с Валерием Трошиным, а не со мной. Потому что я думала так же, как и ты. Хотя Валерий Трошин спорить с тобой не станет.
- Почему? - поинтересовался Денисио.
- Потому что… Потому что…
Она хотела сказать: "Потому что Валерий Трошин считает так: даже если ты и не очень проявил себя в бою и избегал настоящей драки, орден тебе все равно вручат.." Но ничего не сказала. Бог с им, с Валерием Трошиным. Ей сейчас очень хорошо, она вот как благодарна Денисио и не станет омрачать эти минуты.
- Давай пить чай.
- А все же почему ты упомянула именно Валерия? - спросил Денисио.
- Ну, он же тоже летчик, может быть, он думает по-другому.
Они засиделись до позднего вечера. Хозяйка Полинки Марфа Ивановна ушла в церковь и предупредила: "Меня скоро не жди. Приду поздно…" Полинка была искренне рада, что она осталась вдвоем с Денисио - хотелось обо всем поговорить так, чтобы никто никто не мешал.
И вот Денисио рассказывает ей об Испании, о том, как трудно приходилось летчикам в боях с немецкими, итальянскими и испанскими летчиками-франкистами.
- Бывало, - говорил он, - втроем или вчетвером нам приходилось вступать в драку с полутора десятками фашистов, но я не помню такого случая, когда кто-нибудь уклонялся от боя. Не всегда, конечно, мы побеждали, многие авиаторы-интернационалисты остались лежать в земле Испании, но каждый из нас понимал: там была первая схватка с фашизмом, и нам надо было показать, что мы умеем драться и что "на ура" они нас не возьмут.
Полинка слушала Денисио с таким огромным вниманием, будто хотела увидеть все, о чем он говорил, своими глазами. И она многое видела. Бои, бои, ревут моторы самолетов, слышатся пулеметные очереди, в сине-голубом небе Испании идет борьба не на жизнь, а на смерть, вспыхивают и огненными клубками падают на землю машины с мертвыми летчиками в кабинах, и кругом - реки крови, стоны и проклятья раненых, и опять длинные пулеметные очереди и смрадный дым заволакивает прекрасную землю Гарсия Лорки и Сервантеса.
А Денисио продолжал:
- Были случаи, когда наши летчики попадали в плен. И знаешь, что с ними делали фашисты? Резали на куски, засовывали в мешки и на парашютах сбрасывали на наши аэродромы. Хотели запугать, хотели, чтобы мы подняли перед ними лапки. Сволочи, они не могли понять, что разжигали в нас еще большую ненависть…
Взглянув на Полинку, Денисио увидел разлившуюся по ее лицу бледность и умолк. Зачем он об этом ей говорит? Она ведь, может представить все это так, будто не об Испании он ей рассказывает, а о тех местах, где находится сейчас ее Федор. На минуту умолкнув, Денисио спросил:
- Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение Гарсиа Лорки?
- Да, - как-то отрешенно ответила Полинка. Ей, наверное, трудно было сразу переключиться и отгородиться от страшных картин, нарисованных Денисио. - Да, прочитай…
Денисио начал:
"…Их кони черным-черны, И черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных Блестят восковые пятна. Свинцом черепа одеты - Заплакать жандарм не может; Шагают, стянув ремнями, Сердца из лаковой кожи; Полуночны и горбаты…"
- Это был замечательный испанский поэт, - сказал Денисио. - Фашисты расстреляли его в августе 1936 года. А сколько он смог бы еще написать!
- Да, - Полинка покачала головой и вдруг спросила: - Расскажи о себе, Денисио. Где твоя мама, где отец? И почему ты все время один? Ты никогда о себе не рассказываешь.
- Грустная история, Полинка, - ответил Денисио. - Мама умерла давно. А отец… Он у меня тоже был летчиком. Началась война, он сразу же начал летать на бомбардировщике ДБ-3. В августе сорок первого наша авиация совершила первый налет на Берлин. Отец тоже участвовал в этом налете. Не все летчики тогда вернулись на базу. Но отец вернулся. А потом был второй налет и… Мне написал его друг, капитан Соколов, летавший на Берлин вместе с отцом. Они хорошо отбомбились и уже возвращались, когда на них накинулась целая свора "мессеров". А наши шли без прикрытия. Ну… В общем, отец не вернулся. Его подожгли километрах в двадцати от Берлина. Капитан Соколов писал, что никто из машины отца не выпрыгнул на парашюте…
- Господи! - Полинка скрестила руки на коленях, тоскливо покачала головой. - Прости меня, Денисио. Мне, наверное, не стоило задавать тебе такие вопросы. Но ведь я ничего не знала.
- Куда же от этого уйдешь, - сказал Денисио. - Все это страшно. В такое время мы живем. - Он с минуту помолчал, потом встал, два-три раза прошелся по комнате, остановился у окна и, не оборачиваясь, проговорил: - Меня мучает и другое, Полинка. Ни с кем я со своими раздумьями не делился, а с тобой поделюсь… Сейчас там, где Федор, идет такая же битва, как в Испании. Только еще больших масштабов. И каждый летчик там на счету. Не стану хвалиться, но ты сама понимаешь: у тех, кто дрался с фашистами в Испании, накоплен большой опыт. Особенно, что касается тактики ведения боя… А я вот здесь в тылу. Почему? Почему я здесь, а не там? Я подал начальству уже с десяток заявлений с просьбой отправить меня на фронт. А мне говорят: "Ты нужен здесь". Все это ерунда, Полинка. Инструктором может быть любой, более или менее грамотный летчик. Не верю я этому "ты нужен здесь…" Тут что-то другое…
- А что может быть другое? - спросила Полинка.
- Точно не знаю. Но предполагаю самое плохое… Да, самое плохое, о чем страшно даже подумать. Сейчас я тебе скажу, о чем я думаю даже ночами. Их разных источников мне известно, что многих, очень многих! - слышишь, Полинка! - наших интернационалистов, воевавших в Испании, сослали в лагеря, а некоторых расстреляли.
- За что? - вскрикнула Полинка. - Не может этого быть! Ссылают и расстреливают явных врагов народа. Ты говоришь что-то не то, Денисио. В это трудно поверить.
- Да, в это трудно поверить, - вслед за ней повторил Денисио, - я и сам долго не верил. Но два месяца назад мне передали письмо моего товарища, тоже летчика, тоже воевавшего в Испании, Ивана Тимофеева, которого там называли Йоганом. Сейчас он в лагере, за колючей проволокой. Он пишет, что в том лагере одних только летчиков из нашей Испанской эскадрильи восемь человек. И много танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Враги народа? Он пишет, будто ходят слухи, что расстреляли генерала Дугласа, нашего Смушкевича, который был в Испании главным военным советником по авиации… Враги народа?! Я собственной жизнью могу поручиться за каждого из них. Собственной жизнью - я говорю это не для красного словца. Когда расстреливали Тухачевского и его друзей, я, как и все, верил: враги народа… Заговор… шпионаж… Но вот Смушкевич, Йоган, летчики-интернационалисты, танкисты-интернационалисты, артиллеристы - тоже враги народа?
Денисио подошел к столу, с яростью ударил по нему кулаком.
- Я ничему этому теперь не верю, Полинка! Ничему.
Она испуганно взглянула на окно, и хотя там была тишина и стояла непроглядная темень, шепотком спросила:
- Тише, Денисио. Мне страшно. То, о чем ты говоришь, не укладывается в моей голове. Что-то чудовищное. Если бы обо всем этом говорил не ты, а кто-то другой, я бы выгнала его из дома. Я подумала бы, что передо мной какой-то провокатор. Но ты… Ты сказал, что в отношении себя предполагаешь что-то плохое, о чем страшно даже подумать. Что же ты предполагаешь, Денисио? Ты можешь мне об этом сказать?
- Да, могу. Понимаешь, во мне все сильнее и сильнее крепнет чувство, будто кто-то постоянно за мной наблюдает, присматривается ко мне, исподволь изучает меня, будто каждый мой шаг кем-то контролируется. Конкретно я ничего не знаю, никого, наблюдающего за мной, ни разу не видел, но отмахнуться от своего чувства не могу. Меня это угнетает, Полинка, я живу будто на вулкане… Йоган мне пишет (письмо его мне передали тайно мои друзья): "Я после Испании был в летной воинской части, ко мне прекрасно относились и рядовые, такие же, как я летчики, и командиры. Больше того, командир нашего истребительного полка не раз говорил на разборах полетов: "Нельзя пренебрегать опытом авиаторов, дравшихся в Испании. Их опыт надо брать на вооружение, как самый ценный опыт". И обращался ко мне: "Надеюсь, лейтенант Тимофеев всегда будет готов поделиться тем, что он приобрел в боях с фашистами…" Но вот однажды, глухой ночью, в дверь моей квартиры громко постучали, вышел в прихожую и увидел двух человек в форме. Они сказали: "Быстро собирайся". "Куда?" - в недоуменьи спросил я. Мне грубо ответили: "Там узнаешь". А потом допросы, мягко говоря - с пристрастием (если удастся, я обо всем напишу тебе подробнее), и вот я здесь…"
Иван Тимофеев… Если бы ты знала, что это за человек! В свои двадцать лет он уже вступил в партию. А как он дрался! "И вот я здесь", пишет он. Значит, может придти время, когда и я окажусь там. Могу ли я об этом не думать?
- Почему бы тебе не поговорить об этом с командиром эскадрильи Шульгой, - сказала Полинка. - По-моему, он очень честный и порядочный человек.
- Да, он честный и порядочный человек, - согласился Денисио. - Но что я ему скажу? Что? Ничего ведь определенного я не знаю…
Пришла Марфа Ивановна. Еще в прихожей сняла шубейку, веником очистила ее от снега, сбросила валенки и только тогда появилась в комнате. Увидав Денисио, заулыбалась.
- Штой-то редко глаза кажешь, дорогой гостенек. Когда Федор был, почаще заглядывал. Иль недосуг?
- Недосуг, Марфа Ивановна, - Денисио встал, поздоровался. - Работы много.
- Все летам, да летам? Скоро, поди, и землю на небо поменяешь. - И - к Полинке: - Пельмешками гостя угостила?
- Угостила, угостила, - вместо Полинки ответил Денисио и засмеялся. - Такие пельмешки, Марфа Ивановна, что и объесться можно. У меня даже пузо болит.
- Пузо не барабан, не лопнет, - заметила Марфа Ивановка, - вдруг спросила: - Вот гляжу я на тебя, младой человек, и все размышляю. С виду ты чистый россиянин, а имя у тебя како? Денисио… Может, ты турок какой некрещеный? Или перс?
- Я и есть чистый россиянин, - подтвердил Денисио. - А имя… В Испании я воевал, Марфа Ивановна, а там у каждого из нас другие имена были. И прилипли они к нам надолго.
- А почему же другие имена вам были дадены?
- Чтоб фашисты не знали, кто мы и откуда. Положено так было.
- Ну коль положено, так положено. Давай-ка што чайку похлебай. На улице вон снежка заваруха готовится. Не приведи господь, путника где застанет. - На секунду-другую умолкла, взглянула на Полинку и Денисио и сказала: - Вот чего, дети мои славны: в таку погоду-непогоду чаек, знамо дело, хорошо, а если смородиновой наливочки, а? Выпьем за раба божьего Федора. Как, Полинка?
- Спасибо, Марфа Ивановна, вы и вправду как матушка нам. Выпьем, Марфа Ивановна… За Федора…
Глава четвертая
1
Немцы рвались к Москве, несли неслыханные и непредвиденные для них потери, но все же на разных участках фронта прорывали нашу оборону, окружали наши полки, дивизии, корпуса, вбивали танковые клинья в упорно сопротивляющиеся наши армии, и бросали все новые воздушные армады - "хейнкели", "Ю-88", "мессершмитты" день и ночь висели над расположениями наших частей, сыпали бомбы, строчили из пулеметов и пушек, обнаглели до того, что гонялись по дорогам за одиночными автомашинами, поливали свинцом толпы беженцев, в панике устремлявшихся в глубь России, подальше от ужасов оккупации и смерти.
Однако смерть преследовала людей повсюду, и людям казалось, что вот и сомкнулись круги Дантова ада, из которого нет выхода.
… Пятого ноября, уже к вечеру, командир эскадрильи Булатов вызвал летчиков Федора Ивлева и Миколу Череду в штаб.
Сорок минут назад они вернулись с боевого задания, уже второго за этот день, сбросили с себя шлемы и комбинезоны, наспех перекусили и Микола Череда сказал хозяйке домишка, где они жили:
- Мамаша, мы сейчас с известным всей стране асом Федором Ивлевым ляжем спать и, даже если немцы будут посыпать нас бомбами, будить не надо. Потому что и черти в аду не устают так, как устают храбрые советские летчики, которым не дают ни днем покоя, ни ночью.
Хозяйка, седая маленькая старушка, всплеснула руками:
- Господь с тобой, милый человек, да разве ж можно так накликивать на себя беду. "Посыпать нас бомбами". Избави нас от этого, царица небесная. - И трижды перекрестилась на темнеющий в углу лик Пресвятой Богородицы. - Ложитесь, ложитесь, детки, пускай хранит вас господь.
Микола не лег, а упал на кровать, потянулся до хруста.
- Ну скажи, Федя, чем не жизнь? Вот придремнем мы с тобой минут пятьсот пятьдесят, наберемся сил и тогда сам черт нам не страшен. Ты думаешь, когда набирается сил человек? Только во сне. Это еще великий философ Александр Македонский сказал.
- Александр Македонский был великим воином, а не великим философом. Между прочим, я вот иногда знаешь как фантазирую, - спросил Федор, тоже падая на койку. - Помнишь из истории, был у нас такой славный воин Александр Невский. Мужественный человек, умница - дай Бог каждому таким быть. И войско у него было под стать ему: за Русь нашу любой голову готов был сложить. И трудно им было, как нам сейчас. То тевтонские псы-рыцари, то еще какая нечисть, и всем хочется побольше кусок от нашего отечества оторвать… Так вот я о чем часто думаю: прихожу я в те времена к Александру Невскому и докладываю: "Летчик-истребитель лейтенант Ивлев прибыл в ваше распоряжение для защиты нашей Родины от ворогов всяких".
Александр Невский смотрит на меня, брови у него от удивления вверх лезут. Спрашивает: "Что такое лейтенант, что такое летчик-истребитель?" А я ему в ответ: "Выйдем из шатра на минуту".
Выходим, мой "И–16" чуть подале от шатра стоит, мотор я не выключил, винт крутится. "Вот, - говорю, - машина, которая на данный момент в любом бою пять тысяч солдат заменит". "Как это так?" "А очень запросто, - отвечаю. - У вас, товарищ Александр Невский, по моим разведданным, положение сейчас трудное, так?" "Трудное, - говорит. - Только я - князь, а не этот, как ты сказал, товарищ". "Извините, князь, это я по ошибке. А сейчас прошу вас сесть на коня и следовать к линии фронта, которую час назад псы-рыцари прорвали. Аллюр "три креста", то есть галопом. И займите, князь, наблюдательный пункт на какой-нибудь высотке, чтобы вам всю картину лучше наблюдать".
И вот мчится князь на передовую и видит: псы рыцари, закованные в латы, вбили клин в его войско, лезут напролом, летят наземь головушки наших россиянских воинов, кровь, словно река, разливается по земле. И топчут кони псов-рыцарей наших раненых воинов, стоны несчастных до самого края земли русской доносятся. Князь, между тем, гонцов разослал по воинским частям с наказом: ежели воины наши увидят в небе железную птицу - не бояться, потому как птица эта за Русь вступается…
Федор на минуту замолчал, прикуривая сигарету. А Микола Череда, и об усталости забыв, вскочил, с нетерпением крикнул:
- Ну чего замолчал?! Дальше-то как было?
- А дальше так было. Подождал я маленько, потом забрался в кабину, взлетел и - к линии фронта. Боезапас у меня - полный комплект, да еще пяток гранат в кабину положил. Полный порядок. Не долетая до фронта, подобрал высотенку, оттуда вся картина боя у меня как на ладони! Захожу в тыл тевтонам, снижаюсь до бреющего - и даю, и даю со всех пулеметов, из пушки, да еще гранаты швыряю…
Ну, посмотрел бы ты, Микола, что там делалось! Рванули тевтоны назад, теперь кони их уже не наших воинов топчут, а своих, паника дикая, рев кругом стоит, главный тевтон - в первых, конечно, драпающих рядах, да разве удерешь на простом коне от истребителя! Развернулся я, догнал его и - трассу! Пшик остался от главного тевтона, а я опять поливаю бегущее воинство тевтонское. Тут дружина Александра Невского тоже в атаку пошла…
Короче говоря, за полчаса разгромили мы псов-рыцарей до основания, и князь сказал:
- Чем же наградить тебя за столь невиданный подвиг, летчик-истребитель - лейтенант Ивлев? Такую ты службу сослужил нашему отечеству, какой испокон веков народ русский не знал, не ведал. Хочешь, я подарю тебе небольшое княжество, хочешь?
А я отвечаю:
- С княжеством возни много, князь, но если доброе дело для меня хотите сделать, то велите своим людям разыскать друга моего Миколу Череду, больно уж тоскливо мне без него.
- Да-а, - протянул Микола. - О таком недурно помечтать. Силен ты, бродяга. Чего фантастическую вещь не сочинишь? Зачитаются люди…
Они и не заметили, когда в комнату вошёл посыльный от командира эскадрильи. А тот уж давно стоял у двери и, открыв рот, слушал Федора. И только вот теперь сказал:
- Товарищи командиры, вас обоих срочно вызывает комэск. Срочно!
Микола схватил подушку и запустил в посыльного.
- Сгинь, исчадье ада!
Тот, еще раз повторив: "Срочно!", скрылся за дверью. Микола спросил у Федора:
- Может, мне этот тип почудился?
- Вряд ли, - сказал Федор. - Наверно, опять на задание.
2
Командир эскадрильи Булатов стоял у маленького оконца деревянной будки, приспособленной под КП, и неотрывно глядел на летное поле, по которому ветер гнал бесконечные струи снега, закручивал их в замысловатые спирали, а из низких хмурых туч все сыпалась и сыпалась снежная крупа, надоедливо стуча по деревянной крыше будки и в то самое оконце, возле которого стоял Булатов.
Командиру эскадрильи не было еще и тридцати, но четыре с лишним месяца войны уже успели прочертить на его лице морщинки забот и тревог, и эти же самые заботы и тревоги залегли в усталых глазах, совсем недавно таких живых и жизнерадостных.
Еще раз оглядев летное поле, комэск подошел к столу, взглянул на карту и тяжело вздохнул. Вот та проселочная дорога, по которой, прорываясь сквозь наметенные сугробы, с трудом движутся автобусы с детдомовскими детишками, эвакуируемыми куда-то на восток. Эта снежная заваруха изрядно их задержала, и сейчас они находятся, по приблизительным подсчетам, в полустах километрах от города, где детей должны пересадить в вагоны.
Командир полка, вызвав Булатова по рации, сказал:
- Два часа назад на этой проселочной дороге "мессера" и "восемьдесят восьмые" налетели на колонну грузовиков с заводским оборудованием и устроили такую кашу, что страшно подумать. А теперь есть предположение, что эти же "мессера" могут налететь и на автобусы с детьми. Командующий воздушной армией приказал во что бы то ни стало прикрыть ребятишек. Ты все понял, Булатов?
- У меня на стоянке всего две машины, - сказал Булатов. - Летчики этих машин только сейчас прилетели. Уже со второго боевого вылета. Падают от усталости. Остальные - на задании.
Несколько секунд командир авиаполка молчал, и Булатов подумал, что он сейчас отменит приказ на вылет и скажет: "Ладно, пошлю летчиков из первой эскадрильи". Но тот тихо, словно у него вдруг сел голос, спросил:
- У тебя есть дети, капитан?
- Так точно, товарищ командир полка. Двое.
- Они, кажется, на Урале?
- Да, на Урале.
- А эти, в автобусах…
И капитан Булатов сказал:
- Я вас понял, товарищ командир полка.