* * *
Вечером этого же богатого событиями дня усталые и злые разведчики перебирались на новое место. На ночь глядя к самой деревне, где они целых три дня с удобством жили, прорвались кадеты. Устюгов хотел было выбить зарвавшихся дроздовцев, чтобы не отдавать насиженного места, но те тоже стремились к теплым хатам, и бой завязался нешуточный. Устюгов уже договорился по телефону с соседями о помощи, но тут прискакал ординарец от начальника штаба с приказом отступить и не ввязываться в бой понапрасну: деревню все равно не удержать…
Проклиная все на свете, и в первую очередь мудрецов из штаба, разведчики откатились в балочку и залегли.
Устюгов послал Яшку Шваха подыскать в тылу ночлег, а сам пополз вперед, чтобы разузнать, что собираются делать победители.
Дроздовцы, уставшие не меньше разведчиков, шумно устраивались на ночь. "Тут бы их и накрыть", - подумал Устюгов.
- Ишь, гады, располагаются в нашей хате, - услышал он за спиной шепот. Костя Воронцов незаметно подполз к командиру и лег рядом. - Сейчас бы с пулеметом, да в конном строю, пока они разомлевшие… - проговорил он, искоса поглядывая на хмурого командира.
- Приказ из штаба не слыхал? - Устюгов зло сплюнул и здоровой рукой пристроил раненую поудобнее. - Тоже мне стратег.
К кому это относилось, Костя не понял, но допытываться не стал. Уж больно разъярен был командир. Некоторое время они молча вглядывались в темноту, угадывая смутные фигуры белых возле хат, затем Устюгов сказал:
- Все, до утра война кончилась…
Через полчаса разведкоманда ушла в тыл, передав пехотному взводу позицию за околицей деревни.
Ехали проселочной дорогой. На западе светлела мирная полоска закатного неба, восток мерцал фронтовыми зарницами. Оттуда долетали приглушенные расстоянием неясные звуки большого боя. К близким разрывам снарядов, дробному пулеметному грохоту и винтовочной трескотне разведчики привыкли и не обращали на них внимания. Но сейчас дроздовцы - их непосредственный противник - молчали, а приглушенные и от этого непривычные звуки неслись оттуда, где разгоралась битва за Курск. Далекая, она казалась особенно напряженной, вселяла неясную тревогу.
Костя Воронцов, один из самых молодых разведчиков, привычно покачиваясь в удобном, похожем на люльку казачьем седле, задумчиво смотрел на восток. Вот вспыхнуло и начало шириться на небе трепещущее зарево. Что-то горит.
Костя слышал, что на Курск брошены отборные войска белых.
Немало видел он за последние недели. Видел тяжелые оборонительные бои, прерывающиеся яростными контратаками, и постепенный вынужденный отход красных частей. Видел беззаветный героизм красноармейцев и тяжелое, звериное, ненавистью рожденное упорство деникинцев. Видел старые винтовки и потрепанные максимы в руках своих и новенькие гочкисы, винчестеры и канэ, которыми Антанта вооружала белых. Поэтому, как и все разведчики, Воронцов с тревогой посматривал на восток. Удержат ли наши город? Сумеют ли отстоять?
Версты через две, когда вдалеке показалась уже долгожданная деревушка, послышался глухой топот копыт, и перед разведчиками выросла фигура всадника.
- Товарищ командир, - доложил он, обращаясь к Устюгову, но говоря явно для всех, - задание выполнено, деревня - рукой подать. Хаты готовы. Жратва тоже. Дым из печей валит, одним запахом сыт будешь. Опять же надо знать, кого посылать!
- Что это ты, Швах, разговорчивый такой? Ну-ка поближе… - Устюгов был зол как черт.
Яшка Швах нехотя тронул коня. Устюгов наклонился к нему и шумно потянул носом воздух:
- Опять?
- Товарищ командир, - жалобно заговорил Швах. - Ей-богу, самую малость. Хозяйка поднесла. Так неудобно же отказываться, обижать трудящуюся старушку. И бражки той всего было-то с наперсток…
- Яшка… успел! - хмыкнул кто-то в первых рядах конников.
- Вот что, Швах. Последнее мое слово: еще раз замечу - не ходить тебе в разведчиках, - отрезал Устюгов.
- Товарищ командир, - привстал в седле Швах, - теперь - все. Завязочка.
В ответ на эту "завязочку" командир только махнул рукой: попробуй научи такого говорить по-человечески. А парень, между прочим, хороший: смекалистый, неунывающий, любимец всей разведкоманды. Не будь Яшка Швах таким, давно бы прогнали его из разведки.
Всадники спешились, и через несколько минут Гаснувшая, казалось, деревушка ожила. Захрапели во дворах кони, затеплились в избушках неяркие огоньки, послышался, оживленный говор людей. Не каждый день доводилось разведчикам ночевать в хатах, и они старались полнее использовать нехитрые деревенские удобства.
Притихший Швах быстро, без суетни, разместил всех по хатам. Он успел шепнуть Харину и Косте, чтобы подождали его: нашел, мол, особую избу. Уставший Фома беззлобно ругнулся: "Вот черт, вечно с выкрутасами" - и покорна стал ждать, когда освободится дружок.
Не только в разведкоманде, но и в дивизии знали, что трех разведчиков соединяет крепкая дружба.
Казалось, что могло быть общего между ними? Задиристый Яшка Швах, неугомонный шутник и выдумщик, смелый той легкой беспечной смелостью, которая у старых солдат вызывает глухое недоверие, любитель выпить и приволокнуться за девчатами. Одесский босяк, сирота, в жизни которого бывали такие периоды, о которых даже он, при всей своей болтливости, умалчивал. И мечтательный фантазер Костя, по прозвищу Гимназист. В 1917 году он пришел в красногвардейский отряд в гимназической шинели и в чужой облезлой солдатской серой папахе. И хотя гимназическую шинель и несуразную папаху он давно уже сменил и теперь слыл одним из самых щеголеватых разведчиков, прозвище так и осталось за ним. Был он беспечно смел, смешлив и в то же время застенчив. Хотел казаться взрослее - и несколько раз отпускал усы, а потом со вздохом сбривал постыдно редкую мягкую поросль, совсем не, походившую на роскошные усы начальника дивразведки Дубова. Он остро завидовал вечной Яшкиной небритости: черная до синевы щетина выступала у того на щеках уже через час после бритья. И наконец, Фома Харин. Широкоплечий и потому не казавшийся на первый взгляд высоким, он был на голову выше приятелей. Слегка сутулясь, словно ему тяжелы были его налитые силой руки, он всегда стоял немного позади друзей и добродушно посмеивался, слушая восторженные рассказы Гимназиста или соленые, пересыпанные шутками речи Яшки. И хотя был он молчалив и всегда старался держаться в тени, друзья признавали главным именно его.
Так и сейчас - в дверях "особой избы" Яшка пропустил Фому вперед. Хозяйка встретила разведчиков в сенях; сложив руки под чистым белым передником, она недоверчиво поглядела на солидного, но простоватого на вид красноармейца. Не очень-то он был похож на большого начальника, каким его расписывал разбитной Яшка.
Что греха таить, Яков любил приврать. Он намекнул хозяйке, что в ее хате будет ночевать важный человек, командир крупной части. Этим объяснялся и белый передник, и накрытый чистой льняной скатертью стол, и немыслимая в походной жизни еда, аппетитно расставленная на столе.
Харин не любил таких встреч, стеснялся их. Поэтому, оглядевшись, он метнул на Яшку недобрый взгляд. Хозяйка угодливо улыбнулась, и Фома подумал, что ее от чистого сердца, видно, это угощение, а чтобы подольститься: изба-то, видать, кулацкая, у бедняков таких не бывает.
Поняв, что Фома недоволен той ролью, которая была ему уготовлена, Яшка заметно скис. Костя посмеивался, наблюдая, как он юлит, пытаясь выбраться из неприятного положения.
- Ты бы, Фомушка, сполоснулся? Наверное, весь пропрел, пока кадета на себе волок, а? Так я сейчас, мигом сооружу…
Друзья вышли. Скоро Яшка вернулся. Некоторое время он рассказывал Косте дивизионные новости, затем с беспокойством посмотрел на переставшую шкварчать яичницу в огромной сковороде.
- Фома, а Фома, ты скоро? - крикнул он в окно.
Во дворе на момент прекратилось довольное пофыркивание умывающегося человека.
- Чего тебе? - отозвался Харин. - От грязи скоблюсь, не чуешь, что ли…
- Дуй сюда, Фома. Все стынет.
За столом Швах склонился к Харину и сказал:
- Поднести могу - одну, другую…
- Чего? - не сразу понял разведчик.
- Того самого.
- Я тебе поднесу… - взорвался Фома, - под нос. Забыл, что командир сказал? Я-то слышал!
- Так это же я в шутку.
Яшка тоскливо придвинул к себе гигантскую сковороду.
- Никак, Фома, ты в праведники записался, пока меня тут не было…
Друзья вздрогнули и как по команде оглянулись. В открытое окно заглядывал их командир Дубов. Белая повязка сбилась на одну сторону, отчего вид у него был особенно залихватский, глубоко запавшие глаза насмешливо щурились.
- Товарищ командир, когда же вы? - первым нашелся Швах.
- Вот здорово, - лицо Фомы расплылось в широкую ухмылку и стало немного глуповатым. Воронцов молчал и с обожанием смотрел на Дубова.
- Вы меня что, так и будете тут под окном, будто парубка, держать? Или боитесь, всю вашу яишню съем?
- Товарищ командир, Николай Петрович, да какой разговор, сейчас только умыться соображу… - Яшка бросился во двор. - Один момент - до колодца и обратно, - послышался с улицы его голос.
Скоро Дубов, вымытый и посвежевший, сидел во главе стола, а Яшка галантно подвигал сковородку поближе к нему.
- Остыла, наверное? - командир поковырял яичницу единственной вилкой. - Остыла… - Он подмигнул Яшке.
Швах, недоумевая, смотрел на командира.
- Не узнаю Шваха, - продолжал Дубов. - Не узнаю… Неужели по случаю возвращения командира и выпить нет?
Яшка восторженно присвистнул и, доставая флягу, зачастил одесской скороговоркой:
- Вот это командир, дай ему бог здоровьичка - не то что Устюгов, у которого дамский организм спирту не приемлет. Так что ж вы думаете - он и другим не дает. А Фома, конечно, первым в этот монастырь лезет, в праведники стремится… Учись, Личиков, извиняюсь, Харин, может, тоже когда командиром станешь… - Яшка долил последнюю стопку, поймал языком каплю на горлышке фляги и причмокнул: - Как слеза новорожденного младенца!
- Ну, за возвращение! - Дубов поднял свой стакан.
- За счастливое возвращение! - со значением сказал Яшка, нетерпеливо ожидая, чтобы командир выпил первым.
Дубов медленно вытянул обжигающий спирт, крякнул и закашлялся.
Фома степенно опрокинул в себя стакан, затем так же степенно выдохнул, прикрыв рот ладонью…
- Вот вливает - чисто в цистерну, - с завистью сказал Яшка. Пил он не спеша, даже не пил, а цедил спирт, блаженно прищурив глаза.
- Кстати, Фома, я сегодня не командир. Отряд-то завтра приму. Так что ты приказ Устюгова нарушил.
Швах фыркнул и поперхнулся. Он закашлялся, из глаз полились обильные слезы. Фома со всего размаху хлопнул дружка по спине, отчего тот чуть не слетел со стула.
- Бог тебя наказал - не смейся…
- За хорошую шутку и поперхнуться не вред. Вот попал Фома впросак… - Швах опять потянулся с флягой. - Еще по одной, товарищ командир?
- Признаешь за командира?
- Вас-то? Да кого тогда еще? - Швах от избытка искренности округлил свои продолговатые цыганские глазищи.
- Раз признаешь - давай флягу.
Теперь рассмеялся Фома и подтолкнул Костю локтем - попался Яшка!
Дубов отобрал флягу, налил в стаканы на палец, аккуратно завинтил крышку и спрятал похоронно булькнувший сосуд себе в карман.
- За хорошие новости, - сказал он, поднимая стакан.
Когда все выпили и помолчали из уважения к тем новостям, о которых командир сказать не мог, но которые, конечно, были важными и интересными, Дубов сказал:
- Учти, Швах, - последняя. Еще замечу - пеняй на себя. Умеешь пить - умей и воздерживаться.
- Все, товарищ командир, завязочка, - повторил Швах обещание, которое уже два часа назад давал Устюгову.
- Ну, а теперь ведите меня к Устюгову. Спать буду у вас. Не потесню? Да и коня моего покормите.
* * *
Дубов вернулся за полночь. Изба стояла темная и тихая. Он заглянул в конюшню, подкинул коню сена и, постукивая плеткой по голенищу сапога, пошел к крыльцу. Поднялся, постоял немного. Спать не хотелось. Он присел на скрипучую ступеньку и поднял голову. Высоко над землей мигали звезды, большие, красивые и холодные. Он быстро нашел Полярную звезду. Значит, там север. Петроград там, жена, ребятишки. А он завтра отправится в противоположную сторону, на юг. "Кого же взять с собой?
Конечно, Харина, Воронцова, Ступина, Лосева, Иванчука, Ибрагимова, Егорова… Шваха? Хорошо бы взять Шваха. Только не сорвется ли? Ладно, завтра решу", - подумал Дубов, опуская на руки тяжелеющую голову. Перед его глазами одно за другим всплывали лица разведчиков. "Этого, этого, этого", - шептал он. Потом перед ним оказались сразу два Шваха, и каждый просил взять в поход именно его, а не другого. Дубов сердился, а оба Яшки клялись, что никогда больше не будут пить самогон, и в доказательство показывали фляжки, доверху наполненные топленым, с красными пенками молоком…
Поздняя ущербная луна выглянула из-за крыши. Она осветила просторный двор, коня, лениво жующего сено, и командира, который крепко спал на ступеньках крыльца, положив голову на скрещенные руки. У ног его валялась уздечка.
Утро и день прошли в непрерывных хлопотах. Командиры спешили. Смотр рейдовому отряду начдив назначил на пять часов, а к этому времени нужно было проверить обмундирование, осмотреть коней, оружие разведчиков, содержимое переметных сумок.
Пятьдесят отобранных в рейд бойцов суетились, готовясь в путь. Дубов предупредил, что дорога будет дальняя, тяжелая, что предстоят жаркие схватки с белыми, но куда именно пойдет отряд - не сказал. Это должно было оставаться тайной до последней минуты.
Больше всех суетился Швах. Он добровольно взял на себя обязанности ординарца Дубова и проявлял такую неуемную старательность, что, тот в конце концов спросил:
- Что ты крутишься, как волчок, боишься, забуду тебя взять с собой?
- Кто знает… - на физиономии Шваха появилось выражение покорности и раскаяния.
- А может, и вправду не стоит тебе доверять? - спросил, посмеиваясь, Дубов. Ему вспомнился нелепый сон, виденный накануне. - Или ты теперь одно молочко пить будешь?
Швах не растерялся, хотя, конечно, о снах командира и не догадывался.
- Так точно, только молоко. Я ж сказал - завязочка!
К вечеру прибыло начальство. Начдив, несмотря на свои сорок лет и солидную, фельдфебельскую комплекцию, легко спрыгнул с коня, бросил поводья ординарцу и быстро пошел к строю разведчиков. Комиссар неловко спешился и долго поправлял шашку - кавалерист он был неважный.
Отряд, выстроенный в полном боевом снаряжении, имел внушительный вид. Закончив осмотр бойцов, начдив отозвал Дубова в сторону.
- У тебя, Николай Петрович, - сказал он, - полуэскадрон в руках. Много сделать можете. Задача ясна?
- Так точно, ясна, - ответил Дубов.
- Будем вас называть - эскадрон особого назначения, - предложил комиссар. - Не возражаешь, Николай Петрович?
- Особого так особого, - согласился Дубов. - Были бы дела особыми.
Через полчаса эскадрон выступил из деревни. Оставшиеся на месте разведчики проводили товарищей до околицы и долго смотрели вслед уходящим.
Эскадрон двигался шагом. Выехав в поле, Ибрагимов, известный среди бойцов разведкоманды как неугомонный песенник и поэт, покосившись на командира, слегка присвистнул и вполголоса запел:
Было время, мы ходили,
На медведей, на волков,
А теперь собрались, братцы,
На дроздовцев-беляков…
Дубов подхватил припев своим хрипловатым гулким басом, и все разведчики грянули дружно вслед за ним:
Э-эх, собрались, братцы,
На дроздовцев-беляков…
Яшка упоенно свистел в два пальца, поражая даже привычных разведчиков неожиданными коленцами. Костя подтягивал, мечтательно полузакрыв глаза.
Группа красноармейцев, идущая к передовой, посторонилась.
- Чевой-то в тыл пылит разведка…
- Дело их такое, - пожилой красноармеец покосился на говорившего и крикнул: - Эй, земляки, никак, война кончилась?
- Только начинается, - ответил Костя. - Смотри, пехота, на вашу долю ни одного кадета не оставим…
- Счастливо воевать! - пожилой красноармеец повернулся к товарищам: - Несерьезный народ, хоть и разведчики… Пошли, что ли. Им туда, нам сюда…
Эскадрон спустился в овражек. Ибрагимов снова начал было петь.
- Отставить песню, - неожиданно скомандовал Дубов и привстал в стременах. - Вот какое дело, товарищи. По заданию командования мы идем в рейд по тылам противника.
Ибрагимов умолк. Молчали и остальные. Дубов увидел, как разведчики еще больше подтянулись, как нахмурились, посуровели их лица.
Сомкнутым строем эскадрон уходил на юг, навстречу сгущающимся сумеркам.
Глава вторая
Эту ночь Гришка провел в стоге сена. Проснувшись, как всегда, рано, он собрался было выбраться из теплой пахучей постели, но вовремя вспомнил, что опешить некуда. Гришка потянулся, отчего все вокруг удивительно громко зашелестело и зашуршало, и снова погрузился в сладкую утреннюю полудрему.
На хуторе прокричал одинокий петух, протяжно заскрипел колодезный журавль. Не слышно было только коровьего мычания и ворчливого покрикивания деда Андрона, к которому так привык Гришка за последние месяцы. Мальчику вспомнились недавние события, и это сразу прогнало сон.
Невесело было у него на душе: сегодня, в крайнем случае завтра, придется ему уходить отсюда, а куда - неизвестно. Работу на зиму глядя найти трудно, да и какая крестьянская семья возьмет на прокорм лишнего едока, когда все хозяйства в округе разорены и краюха хлеба ценится едва не на вес золота.
Родителей своих Гришка не помнил, не знал и родного дома. С малолетства ходил он по деревням и хуторам то с сумой, то наниматься за харчи в работники. Хозяева попадались разные. Одни били за мелкие провинности и ребячьи проделки, другие просто не замечали его, третьи - их было меньше - жалели бездомного сироту и давали по праздникам в поощрение большую говяжью кость с остатками мяса или шматок сала.
Дед Андрон был добрым хозяином. Жил у него Гришка с весны и уходить не собирался: работа была легкая - пасти четырех хуторских коров, доставать скрипучим журавлем для всех воду из колодца да присматривать за огородами, чтобы не разоряли их проезжие и прохожие.
Беда пришла неожиданно. Дней пять назад на хутор заскочил небольшой отряд всадников с красными звездами на шапках. Конники напились воды у колодца и сказали, что Красная Армия отступает и сюда скоро прибудут белые. Потом по большаку прошли обозы с ранеными красноармейцами, прогрохотала артиллерийская батарея, а позавчера через хутор проследовали на север последние красные части. Тут-то хуторяне по совету Андрона и решили спрятать своих коров подальше от греха. Один из мужиков увел их в глухой овраг верстах в четырех от хутора и остался при них сторожем в наскоро вырытой землянке. Кое-как убрали с огородов недозревшие овощи, припрятали по погребам. В три дня съели добрых два десятка кур - все птичье население хутора, - оставив одного петуха "для голоса", и затаились в хатах за плотными ставнями. Тем и кончилась Гришкина работа.