- Добрый день вам, - спокойно сказал Антон, подходя ближе, и мужчина поспешно снял ногу с саней, уставясь в него слегка удивленным, даже испуганным взглядом. Это был молодой крепкий парень с легкой порослью на подбородке, в черной шапке-треухе. Из-под поддевки на нем были видны поношенные армейские бриджи с характерными нашивками на коленях, и Антон с неприязнью подумал: примачок, наверно?
Похоже, так и было в действительности, парень держал а руке ломоть хлеба с салом, которым его угощала женщина, как, подойдя ближе, заметил Антон - шустрая черноглазая молодка, недобро и без страха поглядевшая на него. Тут же была и дорога с единственным на снегу следом от этих самых саней.
- Добрый день, - настороженно ответил примак, все держа в руках увесистый ломоть хлеба с положенным на него куском сала. Теперь уже оба они встревоженно смотрели на Антона, который сказал как можно спокойнее:
- Дровишки заготавливаете?
- Приходится, - сказал примак и положил на колени молодки хлеб, который та сразу прибрала в белую холщовую сумку. Антон подошел ближе и ногой в сапоге тронул толстый сосновый комель, едва шевельнувшийся на снегу,
- Ну и толщина? Как вы осилили такую?
- Во, два мужика, да каб не осилили! - неожиданно словоохотливо отозвалась молодка. Из хвойного подроста, подпоясывая веревкой ватник, выходил еще один мужик, значительно старше первого, с коротенькой, густо посеребренной ранней сединой бородкой.
- На строительство, наверно? - догадался Антон.
- Подруб под хату. Сгнила, знаете, товар был не тот. Известно, при царе еще строились, - доброжелательно, без тени настороженности заговорил подошедший и после недолгой паузы осведомился: - Издалека будете, пан-товарищ?
- Издалека, - сказал Антон, сразу отметив про себя эту неуверенность бородача относительно "пана-товарища". Однако вносить какую-то ясность Антон не собирался. - А вы откуда?
- Да вон из Стеблевки.
- Ну, из Стеблевки мы, - подтвердила молодка. Примак молчал, продолжая исподлобья изучать непрошеного лесного гостя.
- А он тоже из Стеблевки? - спросил Антон, кивнув в его сторону.
- Тоже, ага. Муженек мой, - заулыбалась молодка, соблазнительно поигрывая ямочками на щеках.
- И давно муженек?
- Не-а. Вона на спаса поженились.
- Понятно, - сказал Антон и, взглянув на прикрытую полой полушубка холщовую сумку со снедью, подумал: угостят или нет? Хотя, наверно, пока не определят, пан он или товарищ, не удосужатся.
Но он торопился определяться, он смотрел на молодку с симпатичными ямочками на щеках и на ее муженька, совсем еще молодого парня, который, если бы не война и некоторые сопутствующие ей обстоятельства, наверно, еще бы повременил с женитьбой. Молодка же с такой влюбленной ласковостью поглядывала на него, что Антону стало завидно. Черт возьми - идет война, гибнут, страдают люди, а эти вот женятся и еще надумали менять подруб. Не промах, однако, этот малый в поддевке.
- Ну ешь, ешь, Петя. На вот тебе с любовинкой, - домашним голосом ворковала молодка перед своим Петром. Антон отвернулся.
- А Стеблевка эта ваша где? В какой стороне? - спросил он бородатого.
- А вон, аккурат на взлеси. Вон тут недалечко.
- А тут что будет? - кивнул он в противоположную сторону, куда уходила не тронутая санным следом дорога.
- А туды Замошье, Гузы... Потом эта, как ее... - замялся бородатый.
- Ну, Суглинки еще, - подсказала молодка.
- Да не Суглинки, Суглинки вон куда, в сторону. А туда Загладина, вот!
- И Загладина, и Суглинки, и Островок - все в той стороне, - настаивала на своем молодка, не слезая с саней. Ее примачок принялся молча жевать, все еще бросая сторожкие взгляды на Антона. Антон смекнул уже, в каком направлении следовало держать путь, и, чтобы не выдать своего намерения, о деревнях больше не спрашивал. Спросил о другом.
- Чужие в деревне есть?
Бородатый с примаком переглянулись: молодка стрельнула в него недоуменным взглядом.
- Так ето, знаете, пан-товарищ, - замялся бородатый, - ето как посчитать. Если... Если немцы, так нет вроде, а полицейские бывають. И партизаны бывають.
- Понятно, сказал Антон. - Угостили бы хлебушком, что ли.
- Ай, так у самих мало, - неопределенно завозилась с сумкой молодка, но достала горбушку и, отрезав от нее нетолстый ломоть, протянула ему.
- А сальца там не найдется?
- Ну какое еще сальце? Самим вот по ковалочку...
- Маня, дай человеку, - с нажимом сказал бородатый, и Маня, не вынимая руки из сумки, отрезала там небольшой, длинноватый ломоть белого, наверно свежей заготовки, сала.
- Вот теперь спасибо, - сказал Антон.
- Извиняйте, мы это самое... Думали... - начал и замялся бородатый.
Ни черта вы не думали, подумал Антон, пожалели просто. Не потребуешь, не дадут, что уже он понял давно. Он снял рукавицу и затолкал хлеб с салом в карман кожушка. Бородатый, однако, оказался неробким, скромного росточка, мужичком; снизу вверх он открыто и безбоязненно ел взглядом Антона, видно по всему, не прочь поразговаривать со свежим человеком. Он только не мог взять в толк, кто этот человек и как следует вести разговор. Наконец он не выдержал:
- Вы, ето извините, однако интересно: партизан вы или, может, из полиции будете?
- А почему ты так спрашиваешь? - удивился Антон его несколько прямолинейному в такой обстановке вопросу.
- Ну, вижу, оружие у вас. Оружие оно, конечно, в моде теперь, но...
Антон машинально сунул руку за пазуху, подальше задвигая рукоятку нагана. Все трое с недожеванными кусками во рту ждали его ответа.
- А я - человек. Человек просто, Это что - плохо?
- Оно не плохо. Но, знаете... Теперь не бывает так.
- Вот он же, наверно, тоже не партизан? - указал Антон на примолкшего примака. - И вроде не полицай еще. И живет ведь? И, вижу, жить собирается, раз надумал строиться.
- Эт! - пренебрежительно махнул рукой бородатый и поддернул штаны. - Какая это жисть! Разве это жисть? Днем бойся, ночью бойся...
- А чего ж он не возьмет оружие? Да не пойдет в лес? Чтобы не он, а его боялись?
- Во! Во! Во! - вдруг недобро закудахтала молодка и соскочила с саней. Отставив упитанный зад, сварливо выгнулась перед Антоном, замахала руками. - Во! Во! Я так и знала, агитаторщик! Он его соблазнять буде. И слушать не слушай его! Ого! В лес! А можеть, у него характер не той? А можеть, он убивать не хочать? Он тихий, он курицы не обиде, а то у лес!
- Да ладно ты! - лениво протянул молодой увалень, и щеки его покраснели, наверно, от этого непрошеного ее заступничества.
- А вот и не ладно! Тоже мне - партизанщик нашелся! - все больше распалялась молодка. - Сам, как недобитый волк, по лесу шастае и других сманивае. И еще хлеба ему давай... Иди, откуда пришел!
- Ма-аня, да стихни! - снова проворчал примак. - А то вот возьму и надумаю...
Маня на секунду оторопела.
- Ах ты, недоносок! Попробуй мне! Я тебе надумаю! Я тебе покажу! Давно тебя от Параски отвадила, так теперь в лес...
Начиналась семейная ссора, слушать которую Антон не имел времени. Воспользовавшись тем, что молодка переключилась на своего обожаемого, он повернулся и пошел прежним следом назад. Они там ругались, но он не оглядывался, он думал: странная это штука - война. Он давно уже не слышал такого вот сварливого бабьего крика и отвык от каких бы то ни было семейных отношений, почти уже забыл, как огорчали его частые ссоры матери с женой старшего брата, как они ремонтировали свою хату в местечке, меняли этот самый подруб и перекрывали одну сторону крыши дранкой. Последние предвоенные годы он метался по деревням, взыскивал с крестьян налоги, зарабатывал не так много, но на хлеб и на водку хватало. У него была масса знакомых в районе, не было отбоя от девчат, каждая из которых, наверно, с радостью пошла бы за него замуж. Но жениться он не спешил, ему хватало их без женитьбы, считал, еще успеется. Дома с небольшим хозяйством, коровой и огородом управлялась беспокойная, работящая мать, переночевать и поесть он мог в любой знакомой деревне, работу свою, в общем, любил, хотя она и доставляла ему немало беспокойства, но он чувствовал, что подходил к ней характером, не робел, как другие, когда надо было проявить твердость и взыскать с разгильдяев в пользу государства столько, сколько принадлежало тому по закону. Спуску он никому не давал, и его за это уважало начальство в районе, колхозники тоже уважали или, может, побаивались, но для него было одно и то же. Хуже было с теми знакомыми, которые от него не зависели и над ним не стояли, такие почему-то недолюбливали и сторонились его, но ему на них было наплевать, он с ними не знался. К тому же он имел собственную голову на плечах и не хуже других понимал, что хорошо, а что плохо. Не то чтобы он считал себя очень умным - просто он знал, что обеспокоиться общим делом найдутся десятки других, а вот заботиться о нем лично не станет никто, кроме него самого. Потому он старался поступать по своему разумению, насколько это, конечно, было возможно, и не терпел, когда его вынуждали поступать вопреки его воле. Правда, с началом этой проклятой войны все пошло вверх тормашками, все не так, как он думал. Но что он мог сделать? Началось с того, что как-то на исходе прошлой зимы в окно хаты Голубиных тихонько постучали ночью. Антон открыл дверь, и в кухню вошло человек шесть с оружием. В переднем он не сразу узнал районного начальника НКВД, с которым до войны был в некоторой дружбе, и думал, что тот теперь где-нибудь далеко на востоке. Но он оказался здесь и в тот свой приход предложил Антону вступить в партизанский отряд. Антону это мало понравилось, он уже примеривался к новой работе - механиком на лесопилке, но, прослышав, что в отряде много знакомых, решился, собрал "сидор" и несколько дней спустя был в условленном месте на краю пущи. Первое время он занимался ремонтом трофейного оружия, а потом и сам взял в руки винтовку. Потом понеслось-завертелось: стал командиром взвода, телохранителем у командира отряда и вот докатился до рядового, а теперь, словно оголодалый волк, как та молодка сказала, шастает по темным лесам.
Он размеренно шагал между сосен к оврагу, и в нем все росла подступившая к самому сердцу тоска по самой обычной, серенькой, как у всех или у большинства, мирной обывательской жизни под крышей, своей семьей, с такой вот шустрой молодкой рядом, чтоб без страха, войны, крови - в добре и мире.
Но он только вздохнул на ходу - так это было далеко и несбыточно. Хорошо мечтать о такой жизни тому, у кого есть хоть какая-нибудь гарантия относительно жизни вообще - у него же не было даже такой гарантии. Не сегодня, так завтра горячая пуля распластает его на снежной траве, и дело с концом,
Хорошо, если похоронят по-людски. А то никто и не найдет, и он будет лежать под снегом до самой весны. Если оголодалые за зиму волки и лисицы не растаскают его длинные кости по своим лесным норам...
Зоську он увидел еще издали, та терпеливо дожидалась его на краю оврага, где он оставил ее, и Антон, остановившись, махнул два раза рукой - давай, мол, сюда!
7
Они взяли чуть в сторону от оврага и скоро вышли к неширокой лесной дорожке, присыпанной свежим, нетронутым снегом. Антон глянул в один конец дороги, в другой, саней отсюда не было видно, и он уверенно свернул направо, оставляя позади широкие следы на снегу, в которых желтел дорожный песок.
- Вот, разжился, - сказал Антон, вытаскивая из кармана обкрошенный кусок хлеба. - Молодка не хотела давать, вредная баба. Едва выцыганил.
Зоська невольно сглотнула слюну, получив в руки половину ломтя свежего крестьянского хлеба с узким кусочком сала.
- Вкусно как пахнет! - понюхала она хлеб. - Вот любила такой - на кленовых листочках. Мама пекла.
- Ешь! - просто сказал Антон, с аппетитом задвигав челюстями.
Зоська наконец согрелась, идти по ровной дороге было несравненно легче, чем продираться в кустарнике, она расстегнула верхнюю пуговицу плюшевого сачка и ослабила узел платка на шее. Хвойный оснеженный бор едва слышно шумел на ветру, в воздухе кружились редкие снежинки. Было тихо. Где-то раздавалась прерывистая дробь дятла, но Зоська не обращала на нее внимания, она то и дело поглядывала вперед, куда, извиваясь, уходила дорожка. Туда же устремлял свой взгляд и шагавший впереди Антон, так просто и естественно взявший на себя часть ее дорожных забот и связанных с ними опасностей. Все это в другой раз могло бы порадовать Зоську, но теперь мало радовало, скорее наоборот - она все еще не могла освободиться от терзавшего ее беспокойства. Правда, за себя она меньше боялась - теперь она беспокоилась за Антона.
- Слушай, возвращайся назад. Тут я уже сама выйду, - сказала она, идя сзади, и Антон на ходу обернулся.
- Зачем? Я проведу.
- До Немана, да?
- Там будет видно, - уклончиво ответил Антон, и она не стала настаивать - почувствовала, что он ее не послушается. Она понимала, какими неприятностями угрожало обоим это его упрямство, но противиться ему не могла. А может, и не хотела даже.
- Там приехали за сосной. На подруб, - кивнул Антон, слегка придерживая шаг. - Примачок такой и молодайка. Война, а они строятся.
- Да разве мало таких! Думают, отсидятся, переждут. Пусть за них другие воюют, - неодобрительно сказала Зоська, и Антон внимательно посмотрел на нее.
- Оно конечно, - согласился он. - Да всем жить хочется.
Жить хочется всем, подумала она, но, пожалуй, не в этом дело. Разве не хотят жить те, кто гибнет с оружием в руках, кого арестовывают и расстреливают за связь с партизанами, наконец, те несчастные, ни в чем не повинные, которых уничтожают только за их происхождение. Разве не хотел жить ее свояк Леонид Михайлович, преподаватель математики в местечковой школе, человек совершенно безропотный и безотказный, до предела затурканный своей властной женой, родной сестрой Зоськи. Казалось Зоське, тихо презиравшей свояка за эту его бесхребетность, что он с легкостью проживет при любой власти, вытерпит все, никому не пожаловавшись и даже ни на кого не обидясь. Но вот не удалось прожить Леониду Михайловичу даже первую военную зиму - в марте его уже арестовало гестапо.
Зоська до сих пор не может себе представить, какую провинность перед немцами совершил Леонид Михайлович и за что они расстреляли его. Но, по-видимому, что-то было, иначе бы он так не прощался с женой, детьми и с Зоськой при аресте - прощался, уходя навсегда, со спокойным сознанием правомерности ареста и неотвратимости своей злой судьбы.
Узкая лесная дорожка вывела их на широкий прогал с большаком и линией связи, под острым углом пересекавшими их путь. Там уже издали были заметны какие-то следы от полозьев или колес, по обочине кто-то недавно прошел, оставляя неглубокие ямки в снегу. Антон только вышел из-за придорожных деревьев и сразу же повернул обратно.
- Давай стороной. Ну ее, эту дорогу...
Они сошли в лес, пробрались через колючую чащобу молодого сосняка и пошли лесом поодаль от большака, однако не теряя его из вида. На большаке было пусто, продираться же через хвойные заросли стоило невероятных усилий, кочковатая лесная земля с пнями, порослью жесткой граны и валежником весьма затрудняла ходьбу, и Зоська подумала: может, стоило все же рискнуть и пойти большаком? В самом деле, она уже здорово притомилась в этом бездорожье и едва поспевала за Антоном, широкая спина которого, то склоняясь, то выпрямляясь, мелькала впереди в зарослях. Зоська намерилась было окликнуть его, но воздержалась, подумав, что хорошо ей с документом и пропуском, а каково будет ему в случае встречи с полицией или немцами? Один его наган может погубить обоих. И она молчала, терпеливо пробираясь по его следу в немыслимо колючей хвойной чащобе, из которой они наизволок спустились во мшистую, заросшую мрачными елями низинку. Тут было тихо, темно и диковато, как в погребе. Шумно дыша, Зоська вдруг заприметила, как Антон замер впереди меж двух обомшелых елей, и она затаила дыхание: со стороны дороги слышался приглушенный гул моторов, он приближался, с ним вместе донеслись голоса, мужской смех. Антон предостерегающе вскинул руку:
- Слышь, немцы...
Зоська прислушалась - гул недолго подержался на одной ноте за ельником и постепенно стал слабеть в отдалении. Похоже, действительно, это проехали немцы, и она подумала: хорошо, что Антон вовремя свернул с дороги. Так безопаснее, хотя и труднее. По-видимому, дороги теперь не для них.