10
Пока Зоська обувалась в каморке, Антон, перебежав через наметенный в обору сугроб, глянул в одну дверь, в другую и вдруг, подавшись назад, обмер за обгорелой притолокой. В полутораста шагах от оборы небыстро тащились по раскисшему снегу двое саней с седоками в черных шинелях, Антон сразу понял: полицаи. В обору долетали обрывки их разговора, смех, кто-то, матерно выругавшись, с ожесточением хлестнул кнутом лошадь.
Стоя за притолокой, Антон, однако, быстро отошел от первого испуга, поняв, что полицаи направлялись не к ним, а мимо, по какой-то своей надобности, в сторону Немана. На обору никто из них не обратил внимания, ночных следов в снегу нигде не осталось, все хорошо заровнял снегопад. Антон перевел дыхание и вслушался в долетевшие с дороги слова, но смысл разговора уловить было трудно. Однако первое услышанное им слово заставило его насторожиться. Он явственно разобрал "Сталинград", потом еще раз произнесенное кем-то из полицаев это же слово и едва различил затем "дали" или, может быть, "взяли". Это его заинтересовало. Он напряг все свое внимание, но ветер относил слова в сторону, и ему удалось разобрать еще лишь "наступление". Далее, сколько он ни вслушивался, понять ничего не мог - сани отъехали далековато и вскоре совсем крылись на повороте дороги за каменным углом оборы.
Опасность вроде бы миновала, полицаи уехали, но Антон все еще стоял у притолоки, озадаченный и заинтригованный тем, что услышал. В каком смысле они упоминали о Сталинграде? Что значит "дали"? Сдали или, может быть, взяли? И что может означать "наступление"? Чье наступление? А возможно, они говорили: отступление? Нет, скорее всего смысл был в том, что немцы предприняли новое наступление на Сталинград, где всю осень шли ожесточенные бои, и, наверно, взяли наконец этот далекий город на Волге. По всей видимости, случилось именно это, решил Антон, что и вызвало такой оживленный разговор полицаев.
Но что же тогда получалось?
Совершенно растерянный и озадаченный, он вошел в каморку, все продолжая ломать голову над этой полицейской шарадой. Зоська принялась спрашивать о чем-то, но он не слушал ее, он думал, что все это может означать для него лично. Конечно, сколько-нибудь убедительных фактов у него не имелось, были только загадки. Но он особенно и не нуждался в фактах, он уже был подготовлен к единственно приемлемому для него выводу: надо спешить! Надо, пока не поздно, кончать с партизанством, позаботиться о собственной голове, пока она еще на плечах, и внедряться в новую, на немецкий лад, жизнь, коль ничего не вышло с советской.
- Зось, ты понимаешь? - сказал он, не поворачивая к ней головы. - Немцы Сталинград взяли.
Он думал, что Зоська начнет сокрушаться или даже заплачет, он бы тогда ее утешил. Но, к его удивлению, она только сморгнула своими глазищами и с наивным видом спросила:
- Это когда?
- Не знаю, - пожал он плечами. - Слыхал, полицаи там разговаривали.
- Враки, наверно, - подумав, сказала Зоська. - Хотя, может, и правда. Столько понахапали, что им. Сила!
- Сила, да, - согласился Антон, не совсем представляя, как ему вести разговор дальше. Он не ожидал со стороны Зоськи такой легкости по отношению к главной сути его вопроса и мучительно подыскивал в уме возможные подходы к главному. Зоська же, вроде безразличная к его известию, деликатным прикосновением холодных пальцев запахнула на нем кожушок.
- Застегнись, а то холодно. Полицаев много поехало?
- Человек шесть, наверно.
- Поехали мимо?
- Ну. Тут рядом дорога.
- Это хуже. И печку затопить нельзя?
- Печку нельзя, - сказал он и добавил не очень решительно: - Может, выйдем и потопаем в Скидель?
- Днем? Ну, что ты...
Нет, кажется, она осталась при прежнем решении, подумал Антон, и намерена выполнять данное ей задание. А то, что вот-вот могла окончиться война и немцы всей своей мощью навалятся на их пущу и, как зайцев, перестреляют всех партизан, этого она вроде бы не допускала и в мыслях.
- Слушай, а ты знаешь, где находится Сталинград? - спросил Антон.
- Далеко, - сказала Зоська.
- Вот это ответ! - кисло усмехнулся Антон. - В школе за такой ответ ставили двойку.
Антон встал, надел в рукава кожушок. Зоська, стоя напротив, обеими руками взяла его за рукава выше локтей.
- Мы же не в школе, Антоша. Мы свой экзамен сдали, - сказала она со вздохом.
- Как бы не так, - сказал он и нетерпеливо высвободил руки. - Кажется, главный экзамен еще впереди.
- Наверно, - охотно согласилась Зоська. - Так трудно добраться до этого Скиделя, а там что будет - одному богу известно.
- Вот именно, - подтвердил он и спохватился, поняв, что каждый из них имеет в виду свое. - Поэтому слушай. Давай, пока есть время, обмозгуем все. Чтоб в дураках не остаться.
- Давай! - сказала она. - Только... Ты побудь, я на минутку.
Лукаво улыбнувшись ему, она выскользнула из каморки, тщательно притворив за собой дверь. Он стоял, рассеянно глядя в порог. Мысли его теперь кружились возле Зоськи, от благоразумного поведения которой слишком многое зависело в его решении. Конечно, он понимал, что прямолинейности партизанского мышления в ней будет достаточно, видно, не так просто склонить ее к единственно правильному выводу, придется, пожалуй, начать издалека и постепенно подвести к неизбежному. Главное, чтобы она поняла всю безнадежность их партизанских мытарств, несравнимость их скромных сил с силой фашистского гиганта, с которым не может справиться вся Красная Армия. Зоська к тому же не вправе забывать, что в Скиделе у нее мать, и должна понимать, какой опасности подвергает ее как партизанка. Если до сих пор все в этом смысле сходило благополучно, то это вовсе не значит, что немцам или полиции в конце концов не станет известно, где находится доченька одной скидельской мамы. Антон чувствовал, что в этом был его главный козырь, и он выбросит его под конец, если не подействуют все прочие козыри. Правда, в его неплохо продуманном плане было одно уязвимое место: то, что касалось Копыцкого. Как он отнесется к Голубину и его подруге, когда те явятся на жительство в Скидель, все-таки оставалось неизвестным. И даже если сам он отнесется к ним благосклонно, то как на это посмотрят его начальники, немцы?
Антон задумчиво топтался на примятой соломе каморки. В глаза ему попался на полу старый растоптанный окурок, нагнувшись, он подобрал его и понюхал. Это был окурок немецкой сигареты - тонкий, из желтоватой бумаги, хотя, конечно, курить его тут мог кто угодно - от немцев до партизан, наверно, народу тут перебывало немало. Беглым взглядом Антон окинул выпиравшие из стены гранитные бока камней и под окошком в углу увидел грязный обрывок бинта. Потянул за него - из-под соломы вытянулась целая связка старых, замусоленных, ссохшихся от крови бинтов, которые он брезгливо отбросил в сторону и носком сапога стал заталкивать поглубже в солому. В это время в каморку вбежала Зоська с неестественно побледневшим лицом, и Антон вопросительно вскинул навстречу голову.
- Антон! Там...
- Что такое?
- Там убитые!
Убитые - не живые, убитых можно было не бояться, подумал Антон, убирая руку из кармана с наганом. Зоська выскочила из каморки, и он не спеша пошел за ней через языки снежных суметов в дальний, с обрушенной крышей, конец оборы.
- Вот, видишь? Я гляжу, думала - камни, подхожу, а это убитые. Глядь, боже! Да это же наш Суровец! - вся содрогаясь от волнения, говорила Зоська.
Антон подошел к стене, где в сумраке нависшей, полуобвалившейся крыши за грудой камней лежали убитые.
Действительно, один из них был Суровец. Антон сразу узнал его по венгерскому песочного цвета кителю со множеством пуговиц по борту - такого шикарного кителя не было ни у кого в отряде. Других признаков удалого подрывника осталось немного, разве что его непокорная, всегда распадавшаяся надвое шевелюра, которая теперь была примята и смерзлась от залепившего ее снега. Суровец лежал на спине вдоль стены, раскинув босые, в грязных потеках ноги, с правого бока чернела у него рваная дыра в кителе. Видно, еще у живого из нее наплыло много крови, которая темной лужицей смерзлась на грязном, в навозе, земляном полу. Рядом, привалясь правым плечом к стене, сидел, согнувшись и низко уронив голову, другой партизан в грязной голубой майке. Все верхнее с него было снято, и в майке на спине чернели три кровяных дыры от пуль, вышедших где-то спереди, - все там у него на груди, животе и коленях было залито заскорузлой спекшейся кровью. Этого второго Антон знал мало, даже не помнил его фамилии, он появился в отряде недавно, говорили, какой-то комсомолец из местных.
- Вот видишь? Антон! - схватила его за руку Зоська. - Это как же? Ведь это же их убили?..
- Ну понятно, убили. Не удавили же, - сказал Антон и тронул сидящего за плечо. Труп, покачнувшись на коленях, мягко завалился на бок, не двинув ни одной закостеневшей конечностью, - поджатые к животу руки и согнутые в коленях ноги так и остались в прежнем, согнутом, положении.
- В спину. Видишь, из автомата сзади. Полицейская работа, сразу видать, - сказал Антон и посмотрел на Зоську, которая изменилась в лице; Антон переживал тоже, но не очень чтоб сильно. Он уже разучился сильно переживать за других, настало время позаботиться о себе. Чтобы тоже не пришлось кому-либо переживать за него самого.
- Антоша, как же так? Они ведь пошли в Лиду, как же они оказались здесь? И где остальные? Ведь никто же из шестерых не вернулся.
- Теперь как узнаешь? - сказал Антон. - Теперь тут все - темный лес.
- Слушай, а почему полицаи их не забрали? Почему здесь оставили? - не унималась с вопросами Зоська, кажется, готовая вот-вот заплакать. Обеими руками она вцепилась в кожушок Антона.
- А я откуда знаю? Может, для приманки. Вот мы пришли, а они и нагрянут. Кто их, сволочей, знает.
Зоська, побледнев, во все глаза смотрела на Антона.
- Что же нам делать, Антон? - испуганно вопрошала она.
- Черт его знает, что делать. Пойдем пока отсюда.
Они перелезли через обрушенную со стены груду камней и вернулись в свой конец оборы. Зоська все оглядывалась, остро переживая гибель знакомых людей, у Антона же было такое чувство, словно он попал в западню и не спешит из нее вырваться. Он уже знал по опыту, что промедление никогда не сулит хорошего и запросто может погубить любого. (Не оно ли погубило в этой оборе и Суровца?) Вполне возможно, что полицаи при случае или регулярно наведываются в это одинокое в поле убежище и кое-кого застают тут. Нет, надо скорее смываться отсюда, думал Антон. Но как смоешься, когда в этом поле ты виден на пять километров и в любой момент тебя могут настичь полицаи?
- Придется пока торчать тут, - сказал он, заглядывая в широкий проем сорванных с петель ворот. - Только наблюдать надо. А то...
Зоська поняла и тоже остановилась, выглянув на ветреный снежный простор. Поле перед оборой лежало пустое, с едва заметным отсюда следом саней на дороге; в ворота задувал промозглый, насыщенный влагой ветер; рыхлый, нападавший за ночь снег всюду осел, будто подтаял; кустарник возле оборы резко зачернелся на его белизне; с толстых сучьев мощного вяза то и дело валились вниз мокрые комья снега. Там где-то, на невидимой из оборы верхушке, возилась и громко кричала ворона.
- Цыц, зараза! - сказал Антон, подумав, что ворона теперь ни к чему, ворона может их выдать. Подняв из-под стены обломок стропила, он ступил на шаг из ворот и замахнулся. На вязе, оказывается, расположилась целая воронья стая, Антон запустил палкой - вороны одна за другой нехотя снялись и низко полетели куда-то за обору.
- Зося! - сказал Антон, возвращаясь в обору. Зоська все еще с бледным лицом внимательно посмотрела на него, и в этом взгляде была бездна безысходной печали. - Зося! Ты понимаешь наше положение? - сказал он, тоже заглядывая ей в глаза.
- Ну, понимаю, - тихо ответила она.
- Нет, ты не понимаешь, - сказал он. - Если действительно Сталинград взят, то... войне конец. Или они замирятся, или... Ведь России ничего не остается. Сибирь? Но что в той Сибири? Ведь они зашли вон куда, за Москву. Ты понимаешь?
- Я понимаю, - по-прежнему тихо ответила Зоська.
- Поэтому, чего же мы дождемся в этой Липичанской пуще? Они же нас собаками перетравят. Если мы раньше с голоду не дойдем.
Зоська слегка отвернулась от него и с прежней горькой тоской в глазах глядела из ворот в пасмурную даль поля, на котором поблизости решительно ничего не было, лишь вдали по горизонту тянулась сизая полоса леса.
- Может, и так, - горестно сказала она.
- Так вот, малышка! У тебя в Скиделе мать, у меня там, я говорил тебе, начальником полиции Копыцкий, мой землячок из Борисова. Он должен помочь. Давай останемся у тебя. Будем жить как люди, как муж и жена. Я же полюбил тебя, Зоська.
Кажется, он сказал все и, осторожно обняв ее за плечи, привлек к себе, не почувствовав, однако, ответного ее движения. Зоська, словно ей стало плохо, ни жестом, ни движением не высказала ни своей радости, ни несогласия. Она будто одеревенела в его руках, и он тихо воскликнул, вложив в свое восклицание всю ласку, на которую был способен:
- Зоська!
- Да, - вздохнув, сказала она. - Ты это пошутил? Ведь пошутил, правда? - И отстранилась, деликатно, но настойчиво высвобождаясь из его рук.
- Нисколько! Я вполне серьезно.
Она сделала три вялых шага и остановилась у притолоки, все наблюдая за полем. Антон снова порывисто обнял ее сзади и легонько поцеловал в щеку.
- Не надо, Антон.
- Ну как же... Ведь я люблю тебя.
- За это спасибо. Но... То, что ты предлагаешь, в другое время было бы... было бы счастьем. А теперь...
- Ну а теперь что?
- А теперь подло. И даже больше, чем подло.
- Чудачка! - сказал он, почувствовав, что начинает нервничать. - Вот ты наслушалась пропаганды... А ты не подумала, кроме всего, о своей матери. Что с ней будет?
- Не знаю, что будет, Антон, - каким-то чужим, изменившимся голосом сказала Зоська. - Но в такое время бежать из отряда... Знаешь, так даже шутить нельзя. Это чересчур страшно.
- А я тебе говорю, самое время. В отряде оставаться больше нельзя.
- Время действительно трудное. И потому бежать - это предательство. Это ты сказал, не подумав.
- Нет, я все хорошо обдумал. Я хочу сохранить тебя, и твою маму, и себя, конечно. Иначе, ведь ты понимаешь, мы все обречены на гибель. Как те вон, - кивнул он в дальний конец оборы.
- Что ж, возможно, - согласилась Зоська, во второй раз ставя его в тупик. Он больше всего боялся, что она не поймет его доводов, а она, оказывается, доводы хватала на лету, но никак не могла принять следовавшие за ними выводы.
- Возможно, возможно! - начал терять рассудительное спокойствие Антон. - Так что же ты хочешь? Погибнуть? Может, тебе жить надоело?
Зоська со вздохом повернулась к нему лицом и взяла его за большую пуговицу на кожушке.
- Антон, ты понимаешь... Кому жить не хочется! Я совсем и не жила еще. Но что же ты предлагаешь? Идти к фашистам? Что же это такое? Это же хуже смерти. Тут надо потерять всякую совесть. Они же чума двадцатого века. Против них поднялся весь мир. С ними жить невозможно, они же звери.
- Ну, это смотря для кого звери. Если с ними по-хорошему...
- Ты смеешься: по-хорошему? Они вон перебили столько и тех, кто к ним по-плохому, и тех, кто по-хорошему, и тех, кто никак. Люди для них - скот на убой, а не люди.
- Ну ладно! - сказал он нетерпеливо. - Я разве говорю, что они золото? Но у нас нет выбора. Что же нам делать? Они - сволочи, но они побеждают. И мы вынуждены с этим считаться.
- Во-первых, еще не победили. И победят ли, это еще неизвестно. Даже если взяли Сталинград и если возьмут Москву. Есть еще Урал. Сибирь...
- Что в той Сибири...
- Мы - люди. И мы никогда их не примем, даже если они и победят. Ты говоришь: нет выбора. Выбор есть: или мы, или они. Вот в чем наш выбор.
- Да-а, - сказал он, помолчав. - Здорово, однако, тебя напропагандировали.
- Пропаганда тут ни при чем. Я сама это знаю. Потому что глаза имею и уши. Поэтому давай не будем. Давай забудем этот дикий наш разговор.
- Разговор можно забыть, - упавшим голосом сказал Антон. - Да от этого легче не будет. Надо делать что-то.
Он был разочарован и опасался, что все испортил, пойдя вот так, напрямик. Кажется, надо было иначе, тоньше и с подходом. А он в лоб ляпнул свое предложение. Теперь вот получай. Теперь он и не знал, с какой стороны к ней подступиться. Кажется, все свои козыри он уже выложил в этой игре и ни на шаг не придвинулся к цели.
Антону надоело топтаться на мокром снегу у ворот, и он, отойдя подальше, нашел подходящий камень, подкатил его ближе к выходу и сел, прислонившись к стене. В трех шагах от него с подавленным видом стояла Зоська. Было очевидно, что отношения между ними обретали новый характер и следовало немедленно что-то предпринять, чтобы еще спасти их и заодно себя тоже. Но Антон, кажется, зашел в тупик и просто не знал, что можно было предпринять, чем подействовать на эту строптивую упрямицу.
- Зось! - сказал он после длительной паузы. - Я думал, что ты меня действительно любишь.
- В том-то все и дело, - быстренько обернулась она. - Иначе был бы другой разговор.
- Это какой же?
- Простой. Разве бы я смогла с тобой так разговаривать?
- Как?
- Так терпеливо. Переубеждать тебя.
- Меня, знаешь, переубеждать не надо.
- Нет, надо, Антон, - сказала она, опускаясь перед ним на корточки. - Это у тебя блажь. Минутная слабость. Это убитые на тебя так подействовали. На меня, знаешь, тоже... подействовали. Может, в обратном смысле.
- В каком же?
- А, знаешь, самой жить расхотелось.
- Вот это и видно!
- Нет, ничего тебе не видно, Антон. Знаешь, иди-ка ты назад в отряд. В случае чего, я подтвержу, что ты был со мной. Скажу, что я попросила тебя проводить...
- Чудачка! - невесело усмехнулся Антон. - Ты сначала вернись после всех твоих заданий.
- Постараюсь, - сказам она.
- Постараешься! Этого мало. Суметь надо. А ты такая умелая...
- Да, я не очень умелая, сознаюсь. Но...
- Вот. И не агитируй меня. Я в отряд не вернусь, - жестко сказал Антон. - С меня хватит. Я воевал честно все восемь месяцев. Но - буде! И тебя не пущу.
- Ты шутишь? - сказала она странно похолодевшим голосом.
- Нисколько!
Антон вскочил с камня, выглянул из ворот. В нем явились решимость и твердость. Только они могли помочь ему сладить со своей судьбой и с этой упрямой девчонкой. Пусть вопреки ее воле. Но он знал, что с девчонками всегда обращаются вопреки их воле и те потом не обижаются. Некоторые даже благодарны всю жизнь. Надо лишь действовать решительнее, меньше слушая их неразумный лепет и причитания.