Обушенко запрокинул голову и пил из фляги долгими глотками. Шмелев открыл глаза и снизу смотрел на Обушенко; ему казалось, будто у Обушенко нет головы, а руки сломаны.
- Оставь глоток, - сказал Шмелев.
У Обушенко тотчас появилась голова, руки встали на свое место. Шмелев сделал глоток и сел, поджав ноги. Ракеты поднимались, били пулеметы - на поле все было по-прежнему. Шмелев снял каску, шум в голове стал тише. Пуля ударила в каску сбоку, оставив глубокую вмятину как раз против виска. Обушенко подвинулся и тоже рассматривал каску. Шмелев насмотрелся вдоволь, надел каску, затянул ремешок на подбородке.
- Принимай команду, капитан, - сказал Обушенко.
- Кто из ротных у тебя остался?
- Ельников, третья рота. Давай объединяться в один батальон.
- Давай, - сказал Шмелев. - Все-таки я возьму этот распрекрасный берег. Назначаю тебя своим заместителем.
- Вместо кого?
- Вместо Плотникова, вместо Рязанцева, вместо Клюева - вместо всех. Будешь и по штабной, и по строевой, и по политической.
- Раздуваешь штаты? - Обушенко глухо засмеялся в темноте. - Здорово же тебя жахануло. Хана, думаю, полетел к звездам. Кто теперь надо мной командовать будет? - Он говорил и смеялся все громче, неестественным срывающимся смехом.
- Ты, я вижу, теперь доволен?
- Ой, Сергей. Ой, как я теперь доволен...
- Получил такую войну, о которой мечтал?
- Теперь мне хорошо: живу...
- Но берегись. Теперь я покомандую. - Шмелев тоже засмеялся, сначала несмело, а потом громко и отрывисто. - Я теперь тебе спуска не дам. Ты у меня побегаешь.
- Один тут захотел командовать, да голос сорвал.
- Где же он? Куда запропастился?
- В руку стукнуло. Даже в атаку подняться не успел.
- Жаль. Неплохой парень. Хоть и красавчик. - Шмелев натянул рукавицу, нащупал внутри холодный плоский предмет. Вытащил секундомер. Маленькая стрелка на внутреннем циферблате показывала, что прошло девятнадцать минут с того момента, как был включен секундомер.
Вдалеке послышалось гуденье мотора.
- Слышишь? - спросил Обушенко. - Покатил. Секундомер на память оставил. Х-ха. - Обушенко снова засмеялся срывающимся смехом.
- Нам с тобой таким подарком не отделаться. Нас отсюда на санях не повезут. - Шмелев расхохотался.
- Персональный самолет за нами пришлют. Посадка прямо на льдину. Готовь посадочные знаки. Начинаем дрейфовать. - Обушенко схватился за живот и повалился на бок.
Они смеялись все громче. Они катались по льду и задыхались от смеха. Джабаров сначала с удивлением смотрел на них, затем нервно хихикнул и тоже захохотал.
- Вам, товарищ капитан, в снайперы надо записаться.
- Куда ему, - подхватил Обушенко. - С пяти выстрелов попасть не мог. Все патроны перевел. Мы теперь без патронов остались. Капут.
- Замполит раздобудет. Ха-ха...
- Опять станешь в белый свет палить?..
Тяжелая пуля противотанкового ружья разнесла на куски зеркальную часть прожектора, разорвала и замкнула электрическую проводку. Брошенный, осевший набок прожектор одиноко чернел у щита, сколоченного из досок, а за щитом, светя фонариками, суетились солдаты - комендант немецкого гарнизона майор Шнабель лежал там на снегу в луже крови. Третья пуля, пущенная Шмелевым, уложила наповал немца, когда тот стоял на берегу рядом с прожектором и смотрел, как ослепленные цепи русских мечутся по льду.
Сергей Шмелев не промахнулся, но не знал этого, иначе он сумел бы ответить Обушенко по-другому. Не знал Шмелев и того, что он еще встретится с мертвым Шнабелем, но тогда ему будет не до смеха.
ГЛАВА XIII
- Бери левее, - сказал Шестаков. Он говорил одними губами, но Войновский услышал, понял его. Шестаков вонзил лопату, железо звякнуло о камень; оба застыли, подняв головы, вглядываясь в черноту обрыва. Прямо над ними работал крупнокалиберный пулемет, тот самый, против которого они лежали на льду. Верхний накат нависал над обрывом, язычки огня остро выскакивали, бились под бревнами. Хлопнув, взлетела ракета.
Шестаков осторожно вытащил лопату и посмотрел в ту сторону, куда бил пулемет. Лед незаметно переходил в береговую отмель, лишь по пологому заснеженному подъему можно было догадаться - это уже не лед, а берег. Два больших валуна торчали из-под снега. Сразу после валунов отмель кончалась. Берег поднимался обрывистым уступом, заметенным до самого верха.
Войновский и Шестаков копали нору в снежном намете под обрывом, замирая каждый раз, когда ракета пролетала над ними и мертвый свет заливал обрыв, снег, лед у берега.
- Увидят, - быстро сказал Шестаков одними губами, Войновский опять понял, но ничего не ответил. Шестаков передал лопату, отталкиваясь руками от Войновского. Снег был сухой, он скрипел, легко приминался под грузным телом Шестакова. Шестаков поерзал задом, усаживаясь поудобнее, потом двинул плечом, вдавливая снег в сторону. Войновский протиснулся спиной на выдавленное место. Оба часто дышали, вслушиваясь, как бьет пулемет над обрывом.
Теперь их можно было увидеть лишь со стороны озера. Ракеты освещали его поверхность призрачными кругами, темнота за этими кругами казалась еще плотнее.
- Вот и устроились, - сказал Шестаков, прижимаясь к Бойцовскому, часто дыша ему в ухо. - Здесь еще лучше, чем на льду, в снегу закопаться можно.
- Тише, - сказал Войновский.
- Лишь бы не увидели, а услышать не услышат.
В черной глубине возникли, перескакивая с места на место, неяркие вспышки. Выстрелы дошли до берега, в ответ забили пулеметы. И вдруг сквозь выстрелы до Войновского дошел еще один звук, тонкий, взвизгивающий, чмокающий, - чуть ближе, чуть дальше - и снова чмок-чмок-чмок. Войновский все еще не понимал, что это.
- Господи, помилуй, - зашептал Шестаков. - Наши... Прямо в нас... Маслюк бьет. - Шестаков схватил лопату, принялся выбрасывать из-под себя снег. Войновский загребал снег каской. В снегу за валуном образовалась дыра, и они полезли туда, приминая снег спинами.
- Пронесло, кажется, - выговорил Шестаков.
- Мокро, - сказал Войновский. - За ворот попало.
- В снегу-то мы не замерзнем, - Шестаков деловито ворочался, отстегивая гранаты. - Сейчас разберемся, осмотримся. Гранатой вот надо разложить.
- Сколько у нас?
Итак, на двоих было шесть гранат и четыре магазина с патронами. Шестаков раскладывал гранаты в ногах, поворачивая их кольцами вверх. Сбоку положил диски, вдавив их в снег до половины. Автоматы сняли, поставили у валуна.
- Время сейчас такое - не разживешься.
- Какое время?
- Военное время. Нехватка изобилия. Даже на снаряды карточный счет заведен.
- У меня еще секундомер есть, - сказал Войновский, запуская руку в карман. Секундомер был пробит пулей, стрелки остановились на двенадцатой минуте. Шестаков испуганно схватился за флягу. Фляга была целая и почти полная. Они выпили по очереди, фляга сделалась заметно легче. Шестаков вдавил ее в снег рядом с дисками.
- Убьют - и не выпьешь перед смертью, - сказал он и вздохнул.
Водка согрела, приободрила их. Поджав колени к подбородку, прижавшись друг к другу, они сидели в снежной норе и вели тихий разговор.
- Не страшно умереть, - говорил Шестаков, - а страшно, что вот умрешь так и бабу перед смертью не обнимешь.
- А как их обнимают? - Войновский не знал этого и боялся спрашивать, но водка придала ему храбрости.
- Как все, так и я. Ох, моя горячая была. Огонь! Уж мы с ней баловались, баловались...
- Горячая любовь? Да?
- Любовь не любовь, а баловались. Для жизненного интереса. Как сойдемся с вечера, так до самой зорьки балуемся. Ты не смотри, что я в годах, я мужик крепкий. А Даша - кровь с молоком. Любила баловаться. Просто страсть как баловалась. Вспомню - сердце заходится.
- Жена?
- Я на стороне не баловался, упаси господи. Как перед богом говорю - своя, законная. Вот что страшно - законная, а не обнимешь. Как баловалась...
- А дети у вас есть?
- Три дочки. Я мужчина сильный, от меня одни дочки рождались. Старшая, Зина, с тебя почти. Рослая. Волосы русые, гладкие, а сама сильная, гибкая. Я ведь тебя сам выбрал, всю правду говорю.
- Как - выбрал? - удивился Войновский.
- А тогда, в Раменках, где рыбу глушили. Старшина велит - иди к командиру роты, сапоги возьми на чистку, который у окна спит. Я подошел - выбираю себе по душе. Ты так сладко спал, губами чмокал, совсем как моя Зина. А тот человек служебный, я к нему не пошел. Старшина потом сильно ругался.
- Вы мне тогда, на берегу, жизнь спасли, Шестаков. Я этого никогда не забуду. После войны мы обязательно поедем к моей матери.
- Зачем? Если жив буду, домой поеду. Ах!..
Снаряд полковой пушки ударил по валуну, обдав их огненными брызгами, снегом, каменной крошкой. Они в испуге прижались друг к другу, ожидая новых снарядов. В воздухе резко запахло жженым кремнем.
- Опять по своим бьет...
Войновский не успел ответить. Пули часто застучали по каменистому обрыву. Войновский втянул голову в плечи. Голова Шестакова билась о его плечо.
- Даша, Даша. - Тело Шестакова сотрясалось от рыданий. - Прощай, Даша.
- Замри! - Войновский схватил Шестакова, принялся трясти. Шестаков поднял голову и с тоской посмотрел на Войновского.
- Ах, зачем я побежал за тобой, лейтенант? Лежал бы сейчас у воронки со всеми вместе и горя не знал.
- Молчать! - сказал Войновский. - Приказываю вам замолчать.
- Теперь уж все равно. Если свои не убьют, утром немцы следы увидят и возьмут нас. Зачем я в Раменках к тебе подошел-пожалел...
- Будем драться. Живыми не сдадимся. - Холодный озноб бил Войновского - пули продолжали стучать по камням.
- Ты тоже хорош. Бежишь и не смотришь, что позади делается. Все легли, а ты бежишь. И я, дурак, за тобой бегу. Пропадет, думаю.
- Замолчите, Шестаков. Как вам не стыдно говорить так про себя?
- Дурак и есть. Стайкин правильно говорил. - Шестаков ткнулся головой в колени, замолчал.
Перестрелка внезапно прекратилась. Войновский осторожно выглянул из-за камня, но ничего не увидел в непроницаемой глубине озера. Ракета взлетела над берегом, в снегу на отмели стал виден глубокий извилистый след, который оставили они, подползая к обрыву. Войновский вздрогнул. Сверху донеслись голоса немцев.
- Es friert , - сказал первый немец, стоявший в окопе.
- Die Russen sind nicht zu sehen, - сказал второй. - Will mal Leuchtkugeln holen .
- Заметили, - прошептал Войновский и схватил гранату; он услышал два слова: "Die Russen" и "sehen", и ему показалось, будто немец говорит, что видит русских.
Голоса стихли. Немцы прошли по ходу сообщения. Было слышно, как хлопнула дверь блиндажа. Войновский положил гранату, придвинулся к Шестакову.
- Ушли, - сказал Шестаков.
- Ушли.
- Это нас за Ганса господь наказывает.
- При чем тут Ганс? Какие глупости.
- Истинно так. Недаром старики говорят: не бей собаки, и она была человеком.
- Какие старики? - не понял Войновский.
- Обыкновенные. Которые долго в мире жили и старыми стали. Нам уж до стариков не дожить. Все лето загорали на берегу, теперь расплата подошла - край жизни...
- Перестаньте, Шестаков. Мы обязаны что-то предпринять. Может быть, поползем к своим?
- Не пройти. Пулемет как раз напротив и два поста ракетных. Нет, обратно нам не пройти. Раз попали сюда - смирись!
Войновский выглянул из-за камня, и ему сделалось страшно - он сам не понимал отчего. Напряженная тишина сгустилась над озером. Ракеты беззвучно падали на лед, освещая стылую пустоту.
- А вдруг наши ушли?
- Куда же они денутся? - спросил Шестаков. - Лежат и горя не знают.
- Вдруг получен приказ на отход. Полковник увидел, что это бессмысленно, и отдал приказ на отход. Наши уже ушли. А мы здесь.
Шестаков посмотрел из-за камня на озеро, но там ничего не видно. Вдруг он вскрикнул, принялся торопливо вспоминать господа. Войновский увидел, как в черной глубине возникли расплывчатые тени. Пулеметы на берегу оглушительно заработали. Солдаты поднялись в рост, побежали. Фигуры бегущих возникали то в желтом, то в красном, то в зеленом прыгающем свете, пулеметы били в освещенные пятна и разрывали цепь на куски.
- Приготовить гранаты, - прошептал Войновский.
Наверху сухо щелкнуло. Все вокруг переменилось. Сильный свет облил ледяное поле, цепь атакующих осветилась из конца в конец, неровная, тонкая, слабая цепочка людей, бегущих к берегу под струями пулеметов.
Над озером неподвижно висела на парашюте ослепительная белая ракета. Бегущие вздрогнули, остановились. Донесся дробный перестук автоматов, пули застучали по камням. Больше Войновский ничего не видел: хрупким вздрагивающим комком прижался к холодному камню, всем телом ощущая, как пули свистят и шлепаются в обрыв, осколки сыплются, бьют по спине, и каждый удар кажется последним - камень снова бьет по спине - снова в последний раз - он был еще жив и слушал...
Осколки перестали сыпаться, а он все лежал и вздрагивал. Шестаков прильнул к нему, жарко дышал в шею. Пулемет над обрывом продолжал бить длинными очередями, и это тоже было страшно: пулемет бил туда, где были товарищи.
- Ушли, - сказал Шестаков.
Войновский с трудом оторвался от камня. Ракета на парашюте все еще висела, искры осыпались с нее и гасли в воздухе. Вдалеке на правом фланге горела вторая ракета. Цепь уходила в темноту, унося раненых и убитых. Фигуры солдат скоро смешались с темнотой, стали расплывчатыми и смутными, вовсе исчезли. Ракета догорела. Тлеющий уголек опустился на лед и зашипел. Зеленые, красные ракеты поднялись над берегом. Несколько темных бугорков неподвижно лежали на льду.
- Слава те господи, - сказал Шестаков. - Живы пока. Наши, верно, отдыхают. А нас в расход списали... Старшина водку-то на нас получит, может, помянут нас...
- Холодно, - сказал Войновский. - Говорят, замерзнуть очень легко. Самая хорошая смерть.
- Всякая смерть нехороша. Потому сказано в Писании: "Не убий!"
- Обидно было бы погибнуть от своей пули. - Войновский до сих пор не мог прийти в себя и забыть то страшное чувство, когда он лежал под холодным камнем и ждал конца.
- Всякая смерть человеческая несправедлива. Замерз, сгорел, утонул, взорвался, от пули помер - все одно несправедливо.
- Хорошо бы умереть сразу, неожиданно для самого себя. А потом уже ничего не будет, ни боли, ни страха.
- Вот оно и есть самое страшное, - сказал Шестаков. - Горе лютое.
- Знаешь что, Шестаков. Давай подороже продадим свои жизни. Если что, вылезем наверх и прямо к этому блиндажу, закидаем его гранатами - и погибнем. Ладно?
- Все одно уж, - равнодушно сказал Шестаков. Он сложил руки крестом на груди, откинул назад голову, закрыл глаза.
- Хочешь, я первый наверх полезу? А ты за мной, ладно? - Войновский дрожал от холода и возбуждения. - Об одном прошу тебя, Шестаков. Если ты останешься после меня, забери мой медальон, он на груди висит. А потом, после всего, напиши письмо. В кармане лежит конверт с обратным адресом. Напиши, пожалуйста, по этому адресу в Горький, как ты видел мою смерть. Это невеста моя, пусть она тоже узнает.
- Тебя как звать-то? - спросил Шестаков, не открывая глаз.
- Юрий.
- А по батюшке?
- Сергеевич.
- Юрий Сергеевич, значит. А я Федор Иванович. Вот и обратались, значит, на краю...
- Ой, что это? - невольно вскрикнул Войновский.
Пулемет под обрывом давно не стрелял, в тишине стало вдруг слышно, как немец в блиндаже заиграл на губной гармошке. Немец играл "Es geht alles vorbei" . Они не знали этой песни, ее протяжная горестная мелодия показалась им чужой и враждебной. Но и эта чужая песня говорила о человеческом страдании и надежде, и ее печальная мелодия зачаровала их. Они подвинулись теснее друг к другу, зачарованные чужой песней и страшась ее, потому что она снова напоминала им о том, как близко они от врага.
- Они убьют нас, - прошептал Войновский.
- А ты надейся, Юрий Сергеевич. Прижмись ко мне крепче, теплее будет. Ты не думай, вспоминай что-нибудь хорошее.
- Как только рассветет, они тотчас увидят наши следы.
- До утра дожить - и то спасибо.
- Холодно. Ой, как холодно, - сказал Войновский и закрыл лицо руками.
ГЛАВА XIV
Старшина Кашаров полз вдоль цепи. Кашаров вовсе не хотел идти под огонь пулеметов и мог бы не делать этого, послав другого, но дело касалось водки, а водку старшина боялся доверить даже себе. Старшина Кашаров исполнял свой долг: полз вдоль цепи, раздавая водку солдатам.
- Старшина?
- Он самый. - В свете ракеты Кашаров увидел худое синее лицо, заросшее щетиной. Солдат смотрел на старшину, глаза горели лихорадочным блеском. Ракета упала, глаза солдата потухли.
- В атаку скоро подымать будут? - спросил Проскуров. - Не слышал у начальства?
- Озяб? Грейся. - Кашаров откинул крышку термоса, зачерпнул водку алюминиевой кружкой.
- Поднеси сам, старшина. А то руки совсем закоченели, боюсь расплескаю.
Старшина поднял чарку. Зубы Проскурова стучали по кружке. Он кончил пить, крякнул.
- Вкусна. А я уж думал, конец пришел. Замерзну.
- Наркомовская, - сказал Кашаров.
- Может, еще поднесешь? Об одной чарке хромать будешь.
- Норма, - сказал старшина и захлопнул крышку.
Пулемет на берегу дал очередь, пули засвистели неподалеку. Старшина спрятал голову за термос.
- Хочешь, я рядом поползу, - быстро говорил Проскуров, - от пуль тебя закрывать буду, как командира. У нас многие так закрываются. А ты мне за это чарочку поднесешь.
- Ишь ты, - только и сказал старшина.
Они подползли к солдату, лежавшему ногами к берегу. Проскуров дернул солдата за ногу. Тот лежал ничком и не шевелился.
- Эй, проснись, - сказал старшина.
- Не буди, старшина, не добудишься. - Проскуров поднял голову солдата, заглянул в лицо. - Он самый. - Проскуров отнял руку, голова глухо стукнулась о лед. - Из студентов.
- Переверни его. Медальон надо забрать.
Проскуров вытащил медальон. Кашаров спрятал медальон в сумку, открыл термос.
- Хорош напиток, - сказал Проскуров, опорожнив кружку, - недаром им покойников поминают. Еще полчаса назад живой был, мы с ним разговор вели. Образованный. Много фактов знал. Всю жизнь по книгам учился. А вот все равно замерз. Застыло сердце. За что только? Мне-то не жалко. Я пожил. И водки попил, и с бабами поспал. Все было. Не учился, правда. Но вот, видишь, живу пока. - Проскуров отдал пустую кружку старшине, привстал на колени.
- Может, еще чарочку выпьешь? - спросил Кашаров.
- Спасибо, старшина, но боюсь. Как тепло станет, заснешь - и конец. А ведь за меня и выпить некому будет. Ты уж теперь сам ползи, тут дорога прямая. - Проскуров быстро задвигал ногами, уползая в темноту.
Сержант Маслюк лежал на боку за щитком пулемета и набивал ленты патронами.