Вскоре друзья и родственники толпой направились в дом Поликсены и Харитоса, дабы вволю напиться кофе и ракы, а также отведать деликатесов, которые на подносах разносили Филотея и другие дети, ужасно волновавшиеся, все ли правильно делают. Гости потихоньку беседовали, вспоминая, какими чистыми оказались кости, как вообще все хорошо прошло, каким неожиданным было вмешательство Рустэм-бея. Потом они отбыли, сказав на прощанье:
- Все было хорошо, правда, очень хорошо. Долгих вам лет, терпения и мужества. Терпения и мужества.
По дороге домой гости говорили, что эксгумация прошла хорошо, угощение щедрое и вкусное и собрали удивительно много денег благодаря иноверцу Рустэм-бею, хотя, может, и не стоило принимать его пожертвования, ибо дело-то чисто христианское, но уж больно редко нехристь так храбро ступает на православную землю. Одна женщина заметила, что тапки и саван сгнили не до конца, а это что-нибудь, да значит: может, что отец Мариоры умер, оставив долги, да пребудет сама Мариора в раю.
15. Доказательство невиновности (4): весточка Мариоре
Следующим вечером Лидия-яловка снова пришла в склеп и поставила Мариоре свечку. Затем поднялась на холм к кладбищу, достала лопату, неприметно спрятанную в подлеске, и пошла зарывать могилу. Вместе с плотоядной землей в яму летели свечные огарки и увядшие цветы.
- Ах, Мариора! - вздохнула Лидия. - Теплого тебе солнышка и легких дорог.
Она подставила лицо лучам заходящего солнца и пообещала себе запомнить этот момент, потому что кто его знает, когда светило снова взойдет.
В то же самое время Поликсена, которую для моральной поддержки сопровождала Айсе, постучалась в дверь Леонида-учителя. В руке она держала ивовую клетку, где по-прежнему металась кругами пойманная мальчишками дуреха-голубка. Предусмотрительные женщины захватили с собой Филотею, чья миловидность несомненно растопит даже твердокаменное сердце Леонида-учителя. Неподалеку с занятым видом болтался Ибрагим, никогда не спускавший с девочки зоркого собственнического взгляда. У двери висела клетка с щеглом, и женщины, дожидаясь, пока учитель откроет, совали сквозь прутья пальцы, посвистывали и щебетали.
Отворив дверь, Леонид тотчас сообразил, что его снова втянут в какую-нибудь нелепую затею и придется потакать сумасбродным идеям упрямых людей. С разумными просьбами никто никогда не обращался, и при виде женщин у него ухнуло сердце. Учитель терпеть не мог турецкого языка, но в городе все только на нем и говорили, уснащая речь обрывками из персидского, арабского и греческого. Леонид пребывал в неизбывной тоске по Смирне, которую воспоминания и привычка к недовольству превратили в фантастический город великой цивилизации, будто он точно так же не кишел разнообразными левантийцами и турками. Учитель опустил взгляд на Филотею, которая, стоя на одной ноге, сложила руки на макушке (одна из многих бессмысленных поз, излюбленных детьми), и на сердце у него потеплело. "Какие яркие глаза", - подумал он.
- Мир вам, - хором сказали женщины, а Леонид, поправив на носу очки, строго спросил:
- Что нужно? Я весьма занят.
- Услугу, - вскинулась Поликсена. - Всего лишь услугу. Мы вам кое-что принесли.
Айсе подтолкнула Филотею со свертком, где лежали оставшиеся с прошлой ночи медовые лепешки, и та сунула его учителю. Леонид чуть улыбнулся. Недавно он ознакомился с последней европейской теорией в области просвещения, где говорилось, что девочки должны получать начальное образование, поскольку матери первыми всерьез влияют на сыновей, из чего следует, что ученики с большим успехом постигали бы науки, если б женщины начинали подготовку мальчиков еще до школы. В подобных вопросах Леонид придерживался передовых взглядов, и ему подумалось, как было бы чудесно вести класс девочек, да еще таких неотразимых, как Филотея. Появился бы шанс научить будущих матерей говорить на чистом греческом, что, возможно, облагородило бы речь их сыновей.
- Говорю же, я очень занят. - Голос Леонида был трескуч, словно в глотку ему набились сухие листья. - В чем, собственно, дело? Надеюсь, это ненадолго. - Он машинально погладил Филотею по головке. Девочка скосила глаза и перепрыгнула на другую ножку.
Сбивчиво, вперемежку с ахами и охами Айсе, Поликсена изложила цель своего визита, повергшую Леонида в изумление, - с такими странными просьбами еще никто не обращался.
- Вы серьезно? - спросил учитель. - Или это шутка такая? Ничего подобного я не слышал.
Поликсена, пораженная, что образованный человек не знает простых вещей, постаралась сохранить терпение.
- Ну пожалуйста, - просила она. - Не так уж это сложно.
- Вы хотите, чтобы я написал на этом голубе?
- Да, всего лишь.
Айсе и Поликсена надеялись взглянуть на легендарный беспорядок в доме учителя, но, к их огорчению, Леонид велел ждать в дверях. Вернувшись с ручкой и чернильницей, он сказал:
- Покончим с этим здесь.
- Я не хочу, чтобы вы писали чернилами, - твердо заявила Поликсена. - Пишите этим. - Она вручила Леониду закупоренный пузырек с причудливо скособоченным горлышком.
- Но это вода! Кто же пишет водой?
- Макайте перо и пишите, - полыхнула глазами женщина: ее уже раздражали досадные отнекивания учителя. - Это не вода, а слезы.
- Слезы?!
- Да, слезы. Когда маму похоронили, я каждый день приходила на кладбище и плакала. Это мои слезы.
Не в силах скрыть удивления, Леонид поднял пузырек на просвет.
- Боже праведный! - воскликнул он. - Я и представить не мог, что люди до сих пор этим занимаются!
- Многие так поступают, - сообщила Поликсена. - Но мало кто собирает столько слез.
- Мое дело, конечно, маленькое, но не у всех такие хорошие дочери, как надо, - присовокупила Айсе.
Покачивая головой и сопя, Леонид покорился женщинам, которые достали из клетки несчастную голубку и успешно ее обездвижили. Айсе двумя пальцами зажала птице ноги, а Поликсена ладонями прижала крылья. Выгибая шею, голубка отчаянно озиралась, Филотея обеими руками держала пузырек, а Леонид, обмакнув перо, приготовился писать. Поликсена продиктовала:
- Так. "Любимая мама, мир праху твоему, ибо все увидели, что ты невиновна. Твоя дочь Поликсена, которая шлет тебе эту весточку и никогда тебя не забудет".
Леонид поморщился: послание было составлено на возмутительной смеси паршивого турецкого и дрянного греческого. Мелькнула мысль: пиши что угодно или вообще ставь закорючки - бабы не догадаются. Но учитель подавил в себе непрошеное высокомерие и, обмакивая перо в пузырек со слезами, добросовестно вывел послание на птичьей спине, хотя получалось так-сяк - на перьях толком не напишешь, и не видно, что уже написал.
- Ваша мать умеет читать? - спросил он.
- Нет, - ответила Поликсена.
- Тогда как она это прочтет? - Леонид дернул ртом и снисходительно вскинул бровь.
Женщины переглянулись, и Поликсена, жалеючи посмотрев на учителя, терпеливо объяснила:
- В садах по ту сторону реки грамотные найдутся, кто-нибудь ей прочтет.
- Буквы же не видны.
- Мертвые умеют читать слезы.
- Понятно, - в некотором смущении сказал учитель, опуская бровь. Ему хотелось узнать, почему Айсе, супруга ходжи, не попросила мужа написать послание, но, испугавшись долгих и путаных объяснений, он сдержал свое любопытство. Леониду не приходило в голову, что Айсе, как все женщины, предпочитает часть своей жизни сохранить от мужа в тайне.
Когда визитеры с голубкой ушли, учитель вернулся в дом и раскрыл сверток. В нем лежал небольшой, но соблазнительный сладкий клад: лукум, тулумба татлиси и везир пармаги. У Леонида потекли слюнки, он устроился на стуле и, запихивая в рот сладкие лепешки с оладьями, размышлял: "Невероятно! Ведь это наследники Александра, Константина и Сократа! Совсем как дети!"
Айсе, Поликсена и Филотея отправились к церкви. Айсе ждала у ворот, а мать с дочерью, прошли к уже закопанной Лидией могиле. Поликсена велела дочке открыть дверцу клетки, а сама быстро схватила и осторожно достала голубку.
- Ну смотри, - очень серьезно сказала она, глядя птице в глаза. - Не вздумай сразу лететь к муженьку и подружкам. Разыщи мою мать, удостоверься, что кто-то прочитал письмо, и тогда делай, что хочешь. Я узнаю, как ты все исполнила - мама расскажет мне во сне. Если обманешь, будет плохо - твои детки превратятся в ворон, а когда помрешь, земля тебя не примет. Ну, лети, красавица!
Поликсена поцеловала голубку между крыльев и велела Филотее сделать то же самое. Девочка удивилась: на вид мягкие перышки оказались твердыми и упругими. Поликсена подбросила голубку в воздух. Птица взлетела, кругами поднимаясь все выше, а женщины махали ей вслед и кричали: "Счастливого пути!" Поликсена запрыгала от радости:
- Она полетела на восток! Видели? На восток!
Она подхватила спорхнувшие с высоты два мягких перышка и велела дочери сохранить их на память.
Филотея висла на руках Поликсены и Айсе и болталась корзинкой, когда те спускались с холма, радостно обсуждая, как все хорошо получилось. Проходя мимо дома Леонида-учителя, Айсе округлила глаза и прошептала:
- Невероятно! Такой образованный мужчина, а не знает, как отправить весточку усопшим.
16. Мустафа Кемаль, пехотный лейтенант, год 1474 (4)
Далеко от Эскибахче - триста миль через горы, минуя Денизли, Ушак и Бурсу, за Мраморным морем - Мустафа Кемаль учится в военном училище в Стамбуле. Идет 1899 год, и гордый юный македонец, который в детстве, играя в чехарду, отказывался сгибаться и говорил: "Если хотите, прыгайте через меня в полный рост", теперь всего лишь незаметный провинциал, ошеломленный буйным модернистским распутством в христианской части города и средневековой оцепенелостью и упадком в мусульманской.
Жизнь в училище тяжела. Тут заведено, что сержанты бьют курсантов, если те не обращаются к ним "эфенди", а кормежка хуже, чем в английской общественной школе. Газеты, книги и спиртное запрещены, насаждается исламское благочестие, в Рамадан следует непременно поститься. А в христианской части города полно газет, баров и борделей. В кафе "Пти-Шан" подают виски, а еще есть многолюдные бары "Йонио", "Стефан", "Яни", куда частенько заглядывают армяне, греки и невероятный левантийский сброд. Мустафа приятельствует с Али Фуатом - курсантом из хорошей семьи; они совершают лодочные походы, практикуются в риторике, ездят на острова и спят в лесу в палатке. Али знакомит друга с ракы́, и Мустафа, пригубив, восклицает: "Какой чудесный напиток! Он пробуждает желание стать поэтом!" Водка определит судьбу Кемаля. Она станет его снотворным, поможет преодолеть застенчивость, придаст вдохновения, осложнит отношения с людьми и в конце концов прикончит. Мустафа продолжает читать труды великих французских мыслителей и задумывается о необходимости что-то предпринять для спасения своей страны от чужеземцев и от нее самой. У него появляется привычка к усиленным ночным размышлениям, что порождает бессонницу. Он поклоняется одновременно Наполеону Бонапарту и Джону Стюарту Миллю , позаимствовав у последнего идею о том, что все моральные и политические поступки должны осчастливливать максимальное число людей. По окончании учебы Кемалю присваивают лейтенантское звание и зачисляют в штат училища, а он, бессовестно используя оборудование департамента ветеринарии, начинает выпуск подрывной газеты, цель которой - разоблачение коррупции и злоупотреблений властей. Начальнику Мустафы предписано его остановить, но тот намеренно закрывает на все глаза. Султан превращается в удивительного недопеченного тирана с параноическим сомнением в себе и бездеятельной нерешительностью, с такой обреченной на провал мешаниной миротворчества и абсолютизма, что даже его собственные офицеры более ему не преданы.
Мустафу производят в капитаны, и он с друзьями снимает квартиру в армянском доме на площади Беязит. Они, как все молодые люди, говорят о революции и собирают запрещенные европейские книги, но в один прекрасный день их же приятель, попавший в обширную султанскую сеть шпиков, выдает их полиции и заманивает в кафе, где всех и арестовывают.
Обращаются с ними плохо, но Али Фуат, несколько утратив связь с реальностью, с достоинством и апломбом заявляет следователям: поскольку он носит военную форму, никто чином ниже Султана не имеет права его бить. Мать Мустафы убеждена, что сына казнят, а тот в довольстве проводит время в тюрьме за чтением и сочинением стихов.
Проводится следствие, и власти приходят к убеждению, что Мустафа и Али Фуат - просто глупые мальчишки, которые со временем перебесятся и станут хорошими офицерами. Принято решение направить одного в Адрианополь , а другого в Салоники, и им предоставляется право самим договориться, кто куда поедет. Приятели договариваются так быстро, что власти подозревают неладное и обоих отправляют в Дамаск. Али Фуат и Мустафа Кемаль проводят последний день в Стамбуле, накачиваясь виски, и затем австрийский лайнер везет их в Бейрут. Поездка занимает целых восемьдесят дней, отчего кажется, будто пароход двигают не машины, и пойманная стайка сардин.
17. О чтении и письме
Каратавук, второй сын гончара Искандера, и Мехметчик, сын Харитоса и брат Филотеи, сидели рядышком на утесе над городом. Их послали собирать кизяк, но они сначала подглядывали за Псом, а потом кидались камешками в разбитую бутылку, которую установили в развилке миндального деревца. Теперь зеленые осколки окончательно расстрелянной бутылки опасно поблескивали на земле, а мальчишки решили, что можно еще маленько поваландаться.
Из кожаных фляжек они налили в свистульки воды и стали состязаться, кто выдаст трель протяжней и заливистей. Внизу городские жители на секунду отвлекались от дел и прислушивались, а зяблики с коноплянками подпрыгивали на жердочках в своих клетках и обеспокоенно крутили головами.
Устав от музицирования, Мехметчик бережно спрятал глиняную малиновку за кушак, взял палочку и принялся писать в пыли у своих ног.
- Что ты написал? - спросил заинтригованный Каратавук.
- Свои имена, - ответил приятель. - Никое и Мехметчик.
- А где какое?
- Где длиннее - Мехметчик, имя-то длиннее, дурень.
- Сам дурак. А почему это означает "Никое", а вот это - "Мехметчик"?
Мехметчик нахмурился: как объяснить такую простую вещь?
- Означает, и все, - наконец сказал он. - Из этих букв составляется "Никос", а из тех - "Мехметчик".
- Жалко, я не умею читать и писать, - вздохнул Каратавук.
- А чему вас тогда в школе учат? Что вам ходжа Абдулхамид рассказывает?
- Мы изучаем Пророка и его триста достоверных чудес, проходим Авраама, Исаака, Иону, а еще Омара, Али, Хинда, Фатиму и святых. Иногда нам рассказывают о битвах Саладина с варварами. Еще читаем вслух Святой Коран, потому что должны знать наизусть аль-фатиха.
- Чего это?
- Начало.
- А какое оно?
Каратавук закрыл глаза и стал декламировать:
- Бисмилла аль-рахман аль-рахим … - Закончив, он открыл глаза, отер лоб и заметил: - Это трудно.
- Ничего не понял, - пожаловался Мехметчик. - Но звучит красиво. Это человеческий язык?
- Конечно, человеческий, дурак. Арабский.
- А какой он?
- На каком арабы говорят. И Аллах тоже, поэтому надо учить наизусть. Там чего-то такое про милосердие и Судный день, и про указание верного пути. Если что-то не так, или ты беспокоишься, или кто-то заболел, надо только прочитать аль-фатиха, и все, наверное, будет хорошо.
- Я и не знал, что Бог говорит на разных языках. Отец Христофор обращается к нему на греческом, но мы его тоже не понимаем.
- А вы что учите?
- Больше вашего, - важно ответил Мехметчик. - Про Иисуса, сына Марии, и его чудеса, про святого Николая, святого Дмитрия, святого Менаса и других святых. Про Авраама, Исаака, Иону, а еще про императора Константина, Александра Великого и Мраморного императора , про битвы с варварами и Войну за независимость. Еще учимся читать, писать, складывать и отнимать, умножать и делить.
- Значит, аль-фатиха вы не учите?
- Если что не так, мы говорим "Кирие элейсон" , и еще есть красивая молитва.
- Какая?
Мехметчик зажмурил глаза, невольно подражая другу, и прочитал:
- Патер имон, о эн тис уранис, агисфито то онома су, энфето и василиа су…
Когда он закончил, Каратавук спросил:
- Про что там? Это тоже какой-то язык?
- Греческий. На нем мы говорим с Богом. Точно не помню, там что-то про отца нашего, который еси на небеси и оставляет нам хлеб насущный, и не вводит нас во искушение. Не важно, что мы не понимаем, главное, Бог понимает.
- Может, греческий и арабский - один и тот же язык? - размышлял Каратавук. - Потому Аллах нас и понимает. Я вот - то Абдул, то Каратавук, а ты - иногда Нико, а иногда Мехметчик. Имени два, а нас с тобой по одному. Наверное, и язык один, а называется то греческим, то арабским.
- Не знаю, - неуверенно ответил Мехметчик. - Надо будет спросить.
- Покажи мое имя, - неожиданно попросил Каратавук. - Напиши его на земле.
- Какое ты хочешь: Каратавук или Абдул?
- Пиши "Каратавук".
Мехметчик ногой стер свои имена в пыли и палочкой вывел новое имя. Каратавук взволнованно смотрел на буквы; очень странно - он как будто надежнее утвердился на свете. Потом взял палочку и старательно скопировал надпись.
- Смотри! - гордо сказал он. - Я написал свое имя!
Мехметчик оценил работу скептически:
- Так себе получилось.
- Научи меня читать и писать! - загорелся Каратавук. - И еще этим штукам - прибавлению-отниманию. Придешь из школы - и расскажешь мне, что узнал.
- Ваша школа лучше нашей, - возразил Мехметчик. - Вы с ходжой Абдулхамидом сидите поддеревом на площади, он добрый и смешит вас, а мы корябаем на досках и торчим в темноте с Леонидом-учителем, который дерется и обзывается.