Она отползла немного назад, потом в сторону противника и положила мину как раз на проходе. По-своему она поступила правильно - на обратном пути они даже случайно не могли бы попасть на эту, лежавшую теперь в стороне, мину. А достать ее, обезвредить и поставить на место на свободе будет не так трудно, как сейчас, когда лежишь окруженная такими же минами. Выползая на "ничейную" полосу, немцы не предполагали, что на надежном проходе появится мина, и наскочили на нее. Вот и все.
Но во всей этой истории было непонятно только одно: почему немцы не зовут на помощь, ведь они совсем рядом со своими траншеями? Почему они застряли на одном месте?
Валя напряженно прислушивалась к сопению и стонам и ничего не могла понять. Вдруг она явственно услышала удаляющийся шорох травы. Сопение исчезло, а стоны едва доносились. Но в этот же момент опять заработал пулемет, и пули с шипом пронеслись совсем недалеко.
Осадчий толкнул Валю и стал разворачиваться, чтобы ползти назад, - он тоже слышал, как удаляются немцы. Но он слышал и другое: слаженный шумок в траншеях стих. Раздался довольно явственный командирский шепот, и Осадчий, не понимая языка, по интонации этого шепота понял: командир немецких саперов проверяет готовность подчиненных и отдает последние приказания. Сейчас они начнут выдвижение на "ничейную" полосу.
Осадчий и Радионова осторожно развернулись и, прижимаясь к земле, поползли, настороженно щупая руками траву. Метров через пять Валя наткнулась на колючую сухостойную ветку. Значит, направление взято верное. Если будут отысканы еще четыре такие же ветки, они благополучно выберутся на проход, а оттуда на "ничейную" полосу.
Валя осторожно поползла дальше, шаря рукой по травяным верхушкам. И как раз в этот момент, когда она нащупала наконец очередную колючую ветку, от которой следовало сделать поворот, невдалеке раздался второй взрыв. Багровое пламя опять осветило жирный дым, бликами полыхнуло на брошенной каске, опять резко запахло сгоревшей взрывчаткой, вывороченной землей и свежей кровью. Валя сразу поняла, что и второй немец, который так упорно тащил товарища, заплутался и тоже подорвался на мине. Но этого гитлеровца она уже не пожалела.
- Плохо… - тихонько шепнул Осадчий и быстро пополз в темноту.
Не раздумывая, но чувствуя, что дело действительно оборачивается неважно, Валя поползла вслед.
Несколько десятков секунд немецкая оборона как оглушенная молчала. Потом в траншеях раздались слова команд, топот множества ног. Брызгами трассирующих пуль ударил первый автомат. Потом пули полетели так густо, воздух над головой стал таким тесным, полотняно-шуршащим, что поднять голову, казалось, невозможно.
2
Осадчий ящерицей скользил в траве, и Валя едва поспевала за ним. Третью веточку-ориентир она искала очень долго, и Андрей Николаевич несколько раз дергал шнур. Она злилась, но не спешила, осторожно ощупывая землю.
Когда она наконец нашла эту проклятую ветку (оставлять ее было нельзя: по ее появлению гитлеровцы могли догадаться об их посещении), уже темное, без лимонной полоски запоздалой зари небо на западе осветилось багрово-оранжевыми всплесками огня: ударили минометы и пушки. Мины, а потом и снаряды легли как раз посредине "ничейной" полосы - немцы давали отсечный огонь. Если бы на минном поле действительно подорвались русские, этот огонь отсек бы их от своих и никого не подпустил бы на помощь. "Слухачи" могли возвратиться к своим, только прорвавшись через стену вздрагивающего огня. Валя понимала только это, но Осадчий понимал больше и ждал худшего.
Он знал, что, прикрывая и контролируя их ночную работу, старший лейтенант Кузнецов, связанный в эту минуту с артиллеристами и минометчиками, поймет, что его подчиненные попали впросак, даст условный сигнал - и тогда на немецкие траншеи обрушится ответный огонь. Старый солдат, Андрей Николаевич понимал, что случайный недолетный снаряд, упавший на минном поле, может взорвать его. Взорвать разом, от детонации, и тогда все будет кончено. Поэтому Осадчий спешил выбраться из прохода, а Валя его задерживала. Она опять не могла найти очередную веточку. Не могла потому, что инстинктивно старалась прижаться к старшему сержанту, найти у него защиту и отползла в сторону от той линии, на которой торчала невидимая ветка.
Но ей помогли сами немцы: они стали выбрасывать осветительные ракеты, и их пронзительный желтоватый свет породил резкие, движущиеся тени. По этим теням Валя нашла еще одну ветку и двинулась вперед, но почти сейчас же остановилась. Перед ней стояла клубящаяся, причудливо освещенная громада дыма. Из ее глубины то и дело вылетали языки пламени и какие-то ошметки. Ползти в эту кипящую, жуткую кашу было выше ее сил, и она стала пятиться, натягивая шнурок.
Осадчий повернул голову, увидел Валино перекошенное лицо с беспомощно, как в крике, открытым ртом и погрозил ей кулаком. Но она не могла совладать с собой и все так же медленно пятилась. В это время сзади рванула мощная серия снарядов - то, чего так боялся Андрей Николаевич, свершилось. Кузнецов дал свою команду, и советские артиллеристы и минометчики вступили в дело, прикрывая "слухачей".
Артналет словно отрезвил Валю. Она поняла, что сзади такой же огонь и такой же дым, и поползла вперед. Она не то что успокоилась, а скорее, осознала свою обреченность, смирилась с ней и теперь ползла за старшим сержантом, мысленно повторяя одно и то же: "Все равно, все равно".
Но грохот разрывов, всполохи ракет, бесконечные росчерки трассирующих пуль непрерывно подстегивали и так до предела натянутые нервы, и сознание обреченности стало исчезать. Валя начала думать связно и вскоре со всей отчетливостью поняла свое положение. Впереди - отсечный огонь. Позади - точно такой же. Над ней - стремительный и густой поток пуль и осколков. Под ней, в земле, - мины. На этот раз немцы взяли их не просто в переплет, а прямо-таки заживо замуровали в огневой гроб. Выбраться из него было почти невозможно. И как раз ощущение невозможности сделать что-либо и возмутило Валю. Злоба в ней все нарастала и нарастала, задавленные ужасом чувства оживали и крепли. Наконец они обострились, и Валя опять обрела то почти звериное чувство, которое она уже однажды испытала, и в дополнение к нему уже совсем невероятную в этих условиях убежденность, что все обойдется.
С этого мгновения - потому что все в эти не такие уж долгие минуты считалось уже не на секунды, которые вдруг стали необыкновенно длинными, - Валя обрела решимость и даже дерзость. Она быстро догнала Осадчего, вместе они разыскали свои последние вехи-веточки, выбрались на проход и двинулись прямо к огненно-дымной колышущейся громаде.
Здесь Валю не смутило то обстоятельство, что вздрагивающая земля была густо усыпана еще горячими осколками. Она все равно упрямо ползла вперед. На их счастье, у какой-то немецкой батареи был слегка сбит прицел, и несколько серий снарядов перепахали землю перед основной стеной отсечного огня. Раздвигая пахнущие серой и пашней, еще теплые комья земли, они свалились в воронки и замерли.
Над ними все с таким же оглушительным свистом проносились снаряды, выли мины. В короткие мгновения затишья слышно было, как свистят пули и с подвыванием фырчат осколки. Валя свернулась калачиком, надвинула поглубже каску и одним глазом покосилась на небо. Сквозь космы постоянно меняющегося в цвете густого дыма иногда проступали обидно спокойные, мудро насмешливые звезды. Но они не успокаивали, а только злили. Валя закрыла глаза. В одно из затиший она услышала бормотание, встрепенулась и слегка приподняла голову. Бормотал Осадчий, хрипло, с придыханием, и Валя поняла: он ругается. Несмотря на всю необычность своего положения, Валя удивилась: невозмутимый, хладнокровный и такой по-деревенски вежливый старший сержант ругается. Однако мгновенное затишье оборвалось, и она опять крепко зажмурила глаза.
Минут через пятнадцать - двадцать огонь стал стихать, затишье удлиняться, и наконец обе стороны замолкли. Только изредка взлетали ракеты да светлячком мелькала трассирующая пуля.
- Викторовна! - окликнул Осадчий. - Жива?
- Жива. Поползем?
- Айда…
Они выбрались из своих воронок и поползли, лавируя между комьями свежей земли, воронок и старыми, оставшимися еще с зимы, отвратительно пахнущими трупами. Потом скатились в лощинку и добрались до своей траншеи.
3
Первой, кого увидела Валя, была Дуся Смирнова. Она всплеснула руками и бросилась Вале на шею:
- Господи! Жива!
Было в ее голосе столько искренней радости, столько пережитого, что Валя даже растерялась: она никогда не думала, что снайпер Смирнова так хорошо к ней относится.
- Пойдем к нам. Моего-то нет, - обнимая, приговаривала Дуся. - Хоть в себя придешь. Вот ужас-то, вот ужас…
Счастливо и растерянно улыбаясь, Валя расслабленно покорилась Дусе и пошла за ней по ходу сообщения. Напряжение пережитого оставляло ее, и тело начинала бить мелкая дрожь.
Сладкая расслабленность все усиливалась, и ей хотелось плакать. Но слез не было. Дуся ласково подталкивала ее в спину, торопливо рассказывала:
- Мы уж тут так боялись, так переживали. Мой-то сгоряча приказал готовиться к атаке. Снайперы прибежали, только им-то ночью делать нечего. И ваш старшой, уж на что спокойный человек, так и тот из себя выходил. Только незаметно. Губы кусает и ежится, как будто ему за ворот каплет.
Валя блаженно улыбалась и часто судорожно вздрагивала.
- Так ведь и то сказать: когда первый взрыв заметили, решили, что это вы подорвались. Из штаба моему звонят, требуют обстановку донести, а что он донесет? Такой ужас, такой ужас!
Даже сквозь совершенно необыкновенное блаженство к Вале пробился особый смысл Дусиных слов, и она насторожилась.
- Ведь что тут самое страшное? А вдруг вы к немцам попадете? Ведь это что выйдет-то: сами в "языки" заползли. Мой-то молчит, а ваш Кузнецов не успевает отвечать по телефону: "Уверен в своих. Но что там произошло - еще не знаю".
На душе у Вали немного отлегло, и настороженность стушевалась.
- А вот когда уж второй взрыв раздался - так тут и началось… Тут уж все и заметались. Сверху звонят, у нас в батальоне как с ума все посходили: идем выручать - и точка. Это уж командир полка прискакал, так и моего успокоил.
Дуся опять тихонько подтолкнула Валю, та покорно вошла в землянку и остановилась на пороге: так не похоже было это фронтовое жилье на все то, что она видела до сих пор.
Земляные стены были завешены немецкими пестрыми плащ-палатками, на которых распластались яркие вышитые дорожки и медальончики. Вырезанные из журналов цветные картинки были вправлены в самодельные рамки из бересты, дубового и кленового корья. Завешенные чистыми, вышитыми полотенцами полочки с блестящей посудой на них, ровные стопки книжек, подобранных не по содержанию, а по размерам, маленькая, тщательно побеленная печурка, стол под скатертью, заплатанной, подштопанной, но все-таки скатертью, с настоящими вытканными узорами, и даже тахта-лежанка перед столом, у стены.
На тахте, покрытой пестрыми домоткаными ряднами, в строгом и, видно, раз и навсегда установленном порядке лежало несколько вышитых подушек. И только над ними не было ни картинок, ни дорожек. Из прикрывавшей стену русской, защитного цвета плащ-палатки торчали гвозди, а на самой плащ-палатке маслянистыми, темными контурами были отмечены места, где висело оружие.
Дуся сняла с плеча свою винтовку с зачехленным снайперским прицелом и повесила ее ближе к двери. Оружие сразу врезалось в суровую красоту плащ-палатки, закрыв собой маслянистый контур. Чуть дальше висел носатый и какой-то недоделанный немецкий автомат, а еще дальше контуры показывали место обычного советского автомата. Пистолетного контура Валя не нашла и поискала его глазами. Взгляд наткнулся на столик у изголовья. На нем рядом с аппаратом полевого телефона очень чинно и очень по-домашнему лежали ручные гранаты, длинные, зеленые, с рубчатой оборонительной рубашкой, пузатые противотанковые и черные, похожие на хвойные шишки. Но даже они не нарушали, а как бы подчеркивали уют хорошо налаженного жилья.
Еще ничего не зная об отношениях Дуси и ее… ее мужчины, ни о чем не спрашивая, Валя сразу поняла: здесь хозяйка женщина, Дуся. Она диктует свою волю, и ей подчиняются слепо, без рассуждений, как подчиняется каждый солдат и сама Валя своему командиру. В ней шевельнулись зависть и одновременно что-то похожее на насмешку над Дусиным мужчиной.
- Ты помойся маленько, - предложила Дуся, доставая из-под тахты старенький, облупленный эмалированный таз. - Я тебе сейчас тепленькой водички налью.
Она вышла.
Как только Дуся сказала о теплой воде, Валя поняла, что тело у нее нестерпимо зудит, белье сбилось и под ним - колющиеся травинки и пыль. Она торопливо стащила с себя маскировочную куртку, начала было стягивать шаровары, но в это время в землянку вбежала Дуся и, поправляя пышные, хорошо промытые волосы, заквохтала:
- Вот беда-то, вот беда. Даже курей накормить не успела - уже прутся. И сколько раз я своему говорила, чтобы он домой не таскал. Для этого штаб есть. Так нет - обязательно домой притащит.
Валя не поняла, кого именно тащит за собой этот неизвестный ей мужчина, но то, что он все-таки нарушает приказы хозяйки, почему-то развеселило ее. Она сейчас же вспомнила то далекое время, когда мать, не желая принять какого-нибудь отцовского дружка, поджимала губы, объявляла себя больной и либо начинала немедленно пилить отца, либо, страдальчески гримасничая, шныряла мимо беседующих. Отец, конечно, начинал сердиться и, как только смущенный гость уходил, устраивал скандал. Но мать оборонялась так стойко, так красиво-заученно говорила о страшной судьбе женщины, которая обязана угождать тем, кто ей абсолютно безразличен, да еще при этом выслушивать оскорбления мужа-мужика, что отец в конце концов сдавался, и мать назидательно говорила:
- Ведь я не против твоих товарищей. Но изволь предупредить. Ведь у нас семья, а не постоялый двор. Я обязана подготовиться как следует. Иначе ведь тебе самому будет неприятно, когда о тебе и твоей жене будут судить черт знает как.
"Интересно, что будет говорить Дуся?" - снова одеваясь, подумала Валя.
Но Дуся не говорила. Она быстро убрала таз под тахту, сунула щепки в печь, поправила подушки, гранаты, успев при этом еще раз взбить пышные волосы и расправить под тугим ремнем много раз стиранную гимнастерку. Валя следила за ней и понимала, что не только помыться, но даже поправить сбившееся белье она уже не сможет. Не сможет даже почесать зудящее тело: вокруг, как всегда, будут мужчины.
В комнату без стука вошел розовощекий майор Онищенко, сдержанно поздоровался и сразу же сел на тахту, за стол. Потом вошел старший лейтенант Кузнецов, еще какой-то пожилой подполковник и, наконец, командир батальона капитан Колков, статный, с красивым лицом. Он прежде всего взглянул на Дусю, и его темные глаза потеплели и заблестели. Потом Колков повесил автомат на свое место на плащ-палатке и сказал:
- Прошу, - но уже совсем иным, мягким, почти воркующим голосом попросил: - Дусек, ты бы сбегала, сообразила чего-нибудь… Есть хочется…
Валя сразу поняла, что Колков и есть Дусин мужчина, и это почему-то слегка обидело ее. Колкова она знала, как знала всех комбатов, и он ей нравился своей неяркой, еще не проявившейся как следует, будто мальчишеской, красотой, своей сдержанностью и в то же время внимательностью. Но она никогда не думала, что он - чей-то. Когда она услышала его просьбу, она сейчас же посмотрела на Дусю, ожидая, что она, как и многие жены, постарается показать посторонним людям свою власть над мужем, сделает что-то по-своему. Но не только глаза у Дуси горели таким же, как и у Колкова, теплым светом, но и вся она лучилась, вся тянулась к нему и была так откровенно счастлива, так обрадована, что он жив, что он рядом и что он чего-то хочет.
Она быстро взглянула на Валю и кивком попросила ее выйти вместе с ней, но майор Онищенко болезненно поморщился и приказал:
- Радионова пусть останется.
И как только Дуся поняла, что старший в этом ее доме не Колков, она с тревогой посмотрела на мужа, но тот ответил ей все тем же спокойным мягким взглядом, и Дуся ушла.
- Почему вы не доложили о прибытии? - сухо спросил Кузнецов.
Слишком разительным было обращение к Дусе и к ней, слишком много она пережила в эту минуту, чтобы не обидеться. Но даже обида не помешала ей вытянуться в струнку перед своим командиром. Хотя смотрела она зло и отчужденно. Незнакомый пожилой офицер кашлянул и примирительно сказал:
- Слушай, майор, ты вызови старшего сержанта.
Колков и Онищенко переглянулись, и Колков по телефону приказал дежурному прислать Осадчего.
- Ну, чего молчите? - спросил Кузнецов.
Валя молчала. Набившиеся под белье травинки и пыль медленно скатывались вниз по голому телу, покалывая и вызывая страстное желание почесаться.
"Ну вот, - подумала Валя, - спаслись от верной и неминуемой смерти, а для вас не нашлось даже теплого слова, да какое там слово - взгляда, а только вот эта сухость, граничащая с подозрительностью, вот это жесткое отношение начальника к подчиненному".
Пропали зуд и неудобство от сбившейся одежды, недавние страхи и сладкая расслабленность после них. Она была зла до предела, но армейская, уже въевшаяся в нее дисциплина не позволяла возмутиться открыто. Валя гневно посмотрела на Кузнецова, отвернулась и сразу же увидела свое отражение в зеркальце. Оно сиротливо висело в сторонке над гранатами, почти незаметное, словно понимающее, что пробралось сюда незаконно и не оно здесь главное.
Из этого чересчур скромного, спрятанного зеркальца на Валю смотрели ее потемневшие, запавшие глаза, ее сбившаяся и свалявшаяся в войлок челка, ее узкое, перепачканное глиной и копотью лицо и плотно, стоически сжатые губы с черной запекшейся корочкой на них. Рука дернулась, чтобы взбить волосы, смахнуть с лица грязь, но Валя со злостью подумала: "А, да черт с ним, со всем" - и отвернулась от зеркала.
Что она могла ответить Кузнецову? Что она не помнила себя, что ее попросту увели, что даже если бы она хотела, и то в тот болезненно сладкий момент возвращения она не смогла бы ни доложить о своем прибытии, ни связно рассказать, что с ней произошло. Но недаром в нее уже въелась армейская дисциплина, и, трудная, тяжелая, иногда невыносимая, она сама пришла Вале на помощь. Даже не выискивая оправданий, она механически, не думая, ответила:
- Я считала, что о возвращении обязан доложить мой командир - старший сержант Осадчий.
Когда она говорила это, то представляла, как рассердятся ее командиры, как они возмутятся этой ее попыткой оправдаться, но вместо этого пожилой подполковник расхохотался круглым, добродушным баском, а остальные засмеялись и с ехидцей посмотрели на Кузнецова. Старший лейтенант подавил улыбку и сердито сказал:
- Надо же понимать, что дело не в командире, а в вас…