Под этот шум я временами забываю о себе, об убитых и о тех, рядом со мной, что тоже скоро будут убиты. Положение вещей сводится к шаблонному и обыденному: гибнет случайно и на скорую руку собранная группа коммунистов, гибнет подобно многим другим, носившим иные названия. По сути дела, это одиночки, оторванные от товарищей, и потому каждый из них почувствует только то, что выпадет на его долю, - почувствует, как горячие острия, подобно раскаленным вертелам, пронижут тело, а потом уже ничего не почувствуют. И упадут, как сорванная бурей листва, а до тех пор остается лишь ожидание и чуть-чуть страха перед уходом. Немного страха, потому что все чувства притуплены, - и в этом счастье. Бояться можно было бы и больше, даже странно было бы не бояться больше, ведь это последнее путешествие, без возврата, но этого нет - по крайней мере не заметно, а это важно, что не заметно. Мы крепимся из последних сил, чтобы себя не выдать, потому и в самом деле не видно - только лица у нас бледнее обычного и в глазах какая-то муть.
Вдруг мне показалось, что шум реки не так однообразен, как раньше, - в нем слышатся крики ужаса, угрозы, заклинания и еще многое слышится в голосах под водой. Будто ссорятся, жалуются, сыплют проклятиями, перемешанными с неистовством и бранью, где все сводится к поспешному повторению, отрывочным слогам и заиканию. Высокие голоса на что-то сетуют, кричат, вопят по два-три сразу, словно сзывают банду на грабеж. Поднимутся из глубины, вырвутся наружу и надсаживаются. Потом, сбившись с панталыку, теряются в общем шуме и спешат за мертвыми. Крики замирают у моста, но на смену им из глубины вырываются новые. И эти новые еще пронзительней, еще свирепей. Так и несутся они бесконечной вереницей. Кажется, будто от выстрелов и убийств пробудились силы ненависти в этой воде из снега, напоенного человеческой кровью. Вот вздымаются разом две волны и на свой манер, ясно кричат: "Крови! Крови!", а третья за ними причмокивает: "Давай ее сюда, чего жалеть!"
Я знаю эту речку в истоке - ничего похожего. Собственно, у нее два истока, потому что речка эта уходит под землю. Кротко журчит себе среди камней, и омуты у нее синие, тихие, наполненные небом и облаками, с форелью под корягами. Пастбище с тремя хижинами жмется к самому берегу. Коровы моют здесь копыта, а горянки - руки, перед тем как доить. Кругом пахнет смолой, лубом, сырым можжевельником и горелыми головешками пастушечьих костров, лесными ягодами и геранью. По утрам наплывает порою туман и деревья начинают казаться привидениями, что спускаются с Меджукомля, потом туман рассеивается, открывая тропы, полянки, хижины пастухов, ограды из можжевельника, скошенные луга, лошадей, коров, - и так изо дня в день снова сотворяется мир. Целый мир, но без вражды - в ту пору там не было и крупинки ненависти и злобы. Родились они позже, и сгустились в позапрошлую зиму, когда стреляли, преследовали людей, перебегали к врагу офицеры и гибли партизаны из Пипера, с Ловчена, зечане, ровчане, морачане, замерзшие, голодные, недоумевающие…
Изменилась с тех дней и река, и ее ложе. И сдается мне, будто она меня обманула, как и все прочие, даже она! И я в безумной надежде, что все исправится, с укором, громко говорю:
- Любаштица, Любаштица!
- Ты что? - вздрагивает Черный.
- Да так, пустяки. Задумался малость.
- Соображаешь, нельзя ли убежать?
- Нет, думаю, чего уж там! Говорю: "Любаштица", так зовется эта река у истоков. Окрестили ее так в честь Любана, ее верховье под Любаном, что в Меджукомле.
- К нам она не больно любезна.
- Здесь она по-иному называется и какая-то другая. Притоки у нее разгон отняли - Црня, Честогаз и прочие ручейки.
- Когда представится случай, надо разом двинуться.
- Куда двинуться?
- Кто куда, во все стороны. Просто рассыпаться - тогда они не успеют всех перебить.
Смотрю: ольшаник на берегу уже не такой густой, как прежде. Ветви либо висят на культяпках, либо отбиты автоматными очередями напрочь и лежат на гравии тыльной стороной, подобно мертвым птицам или плавающим брюхом вверх снулым рыбам. Кроны остались полуголыми, и сквозь них виднеется опорная стена на противоположном берегу. И стена, и ольшаник, и река - все были точно в заговоре против наших: ольшаник прикрыл стену и манил на попытку к бегству, течение тащило и не позволяло разогнаться, а стена поджидала, скользкая и высокая. Будь она чуть пониже, чтобы можно было бы взять ее с разбегу, они добрались бы до леса - кто-нибудь выбрался бы живым. Может, и выбрался? Всегда кто-нибудь уходит живым, чтобы поведать о случившемся. Будто сам рок желает, чтобы люди знали и говорили, как он еще раз обманул их и оставил только свидетеля. Так и тут. Кого он выбрал? Говорят, будто видели убегавших. Я видел только, как упал и тонул Тадия Чемсркич.
- Передай дальше, - сказал Черный.
- Что передать? - вздрогнув, спросил я.
- Чтобы приготовились, я подам знак.
Я повернулся: кому передать? Рядом Мишо Вукович, в сущности, тень Мишо. Его выпустили из тюрьмы, а он решил наладить связь с коммунистами - письмо перехватили, Мишо переломали ребра, заковали в кандалы - ступить не может. Весь синий от побоев, нутро гниет от кровоподтеков и ушибов - если бы не тащил я его на себе, он и сюда не добрался бы. Рядом с ним Ягош, "Троцкий", и он в кандалах. Но кандалы не единственная помеха, он не пошел бы и без них - Ягош свернул в сторонку еще осенью, когда его спасли от расстрела, и обратился к кресту, вере, молитвам - больше уповает на небесные силы, чем на Маркса и Энгельса. Сосед Ягоша, Милич Дринчич, тоже в кандалах. В руке у него цепь, и смотрит он на нее, как на верную змею, которая будет сопровождать его не только до смерти, но дальше, сквозь мрак влажной земли в вечность.
- Не рассчитывай на нас, - говорю я Черному. - Нет тут никого.
- Решайся! Оглядись - и двинемся.
- В кандалах не побежишь!
- Ты же не в кандалах…
- Нет, но и я связан.
Я связан навек с бедами, и если не избавился от них раньше, не удастся и теперь, перед концом. Не хочу об этом думать и смотрю на солдат - стоят они, кривоногие, в раскорячку, с инструментом для убийства. Поначалу неприятно смотреть в зияющие дула, ведь в любой момент они могут выстрелить, но потом человек привыкает и смотрит на них как на обычные железные вещи - недаром железо добывается из земли, вот потом оно и возвращается в землю.
Форма у солдат новая и чистая - видать, скроена по мерке, либо их портные могут наперед угадать, что кому впору. Думал я - они высокие, плечистые, все их писатели представляли швабов эдакими великанами; эти, здесь, роста среднего, ниже наших и потому, наверно, на нас злобятся. Блондины, верно - это совпадает, - и все аккуратно подстрижены. Руки у них маленькие, женские и совсем белые. Кажется невероятным, что эти руки могут убивать, но это именно так - сам видел.
- Ждешь от них милости? - насмехается надо мной Черный.
- Милости от них я не жду, но не хочу подставлять им спину!
- И что дальше?
- Ничего не хочу. Не так больно, когда стреляют в глаза, в спину, во время бегства, больнее.
- Дурак! - Он махнул рукой.
Смотрю через шоссе: туда, если повезет, проскочить между солдатами можно. Нетрудно внезапно пробиться, если они растеряются и не будут стрелять, чтобы не задеть своих. Плохо только, что там стоят впритык палатки, а между ними колышки и настоящая сеть веревок - запутаешься в них, и схватят живьем. А дальше - кухня, продсклад, телеги, лошади и усатые коноводы с кнутами, торбами и ведрами. Все это, вместе взятое, - грузовики, шоферня, которая возится у колес, - кажется таким нагромождением одушевленных и неодушевленных преград, что беглецу живым не выбраться. А к тому же рядом часовые. Их не видно, и тем хуже - ставят они их где попало.
- Двое прошли, - говорит Видо.
- А тебе жаль, что прошли?
- Досадно мне: не хотят с нами побыстрей разделаться, целый день морочат голову.
Голос, лицо и нетерпение у него детские. Знаю, что он здесь, но удивляюсь, когда его вижу или слышу. Не место тут пареньку. Надо было им его отпустить - он так молод и непохож на остальных, ни с какой стороны не похож, и к нашей компании вовсе не подходит. Не было у него ни времени, ни нужды стать таким, как мы. И отец его не был коммунистом, из зависти оклеветали человека. Была у него сестра, студентка, но и она погибла в Белграде - заплачено сполна, и ничего больше с него не причитается. Да и негоже его убивать бок о бок со взрослыми, пропащими, со мной или Черным. Солдаты просто его не заметили, а то бы, наверно, отпустили.
- Скажи им, чтоб отпустили этого парня, нечего ему тут делать, - говорю я Липовшеку.
Он смотрит на меня, как на пустое место, и молчит.
- Скажи, что он заблудился, видать сразу, малолетний.
- Вот ты и скажи!
- Не умею я по-немецки, сказал бы, тут же ничего позорного нет.
- А я не хочу!.. Не желаю быть им толмачом: это значило бы, что я им служу.
- Но ради спасения…
- Ты глуп, глуп как пень, - шипит Липовшек.
Он выплеснул на меня накопившуюся злобу, пусть! Вишь, как глаза помутнели, исказилось веснушчатое лицо, вздыбились рыжие волосы. Есть, значит, и такой страх, который делает человека страшным.
- Нет у тебя причины меня оскорблять, - говорю я.
- Да, ты глуп, это я повторю тебе трижды!
- Что ж, повтори, если тебе это поможет. Момент самый подходящий.
- Ради какого спасения? От них спасения?! Не буду просить! Лучше просить машину, она по крайней мере не станет злорадствовать, как они… Разве не видишь, они ждут, чтобы мы валялись у них в ногах…
Может, и так. Я отвернулся, чтоб не видеть его. У самого моста лесопилка, перед ней штабеля сосновых бревен, заготовленных еще до войны. На них расположились четники в высоких шапках с кокардами, усатые, бородатые. И они тоже в смятении: кто-то их оговорил и немцы усомнились в их преданности и сотрудничестве - оружие отобрали, офицеров и главарей разжаловали. Временно, конечно, все станет на свои места, но сделано это внезапно, за здорово живешь, на них орали как на скотину, кое-кто схлопотал по загривку и по заду, а главарей таскали за бороды. Пригнали их сюда из Колашина - добрых два часа ходу, - чтобы посмотрели, как легко расстреливать коммунистов, выведенных из тюрьмы… Они смотрели на это, сидя на бревнах, и вопили: "Так им и надо!" - потом поостыли и утихли. Временами, когда они умолкают совсем, слышен рокот реки и позвякивание цепи - это Мишо Попов заматывает платком рану, чернеющую под кольцом кандалов.
- Здорово болит, Мишо?
- Недолго осталось.
- У меня есть тряпка, не нужно ли?
- Нет, обойдусь.
Понурились наши, не видеть бы ничего, забыть друг о друге. И мне бы так не думать ни о себе, ни о других. На короткое время это удается. Наплывает сон без сновидений, некая отрешенность, но тут же прерывается - начиная с глаз, все органы чувств взбудоражены, как зверь, угодивший в западню.
Высоко в небе стоит солнце, теплое, ласковое, но какое-то тусклое, закопченное, потому что между ним и нами висит пелена порохового дыма. Ни ветерка, чтоб его разогнать, и дым покачивается над ущельем в спокойном воздухе, как на якоре. Его неприметная бесформенная тень на земле ощутима лишь в зловещей игре на лицах осужденных и убийц. А может быть, ее не существует, и никто, кроме меня, ее не ощущает, не видит, и все-таки тень эта окрашивает весь день - бездонный, ненасытный, заполненный мертвыми, день, который уж слишком долго срывается в бездну у отвесной стены на краю света.
Наше последнее солнце висит над нами.
II
Стояла тишина, когда в нас внезапно брызнула галька из-под его ног. Я тотчас понял в чем дело, но, покуда открыл глаза, его уж не стало. Померещилось только, будто пустота, памяти ради, сохранила следы, где он наступал, перескакивая открытое место. Спустя мгновение я увидел мелькающую тень, она летела, не касаясь земли, вдоль берега за изуродованными ивами и ольхами, потом нырнула в укрытие, и, когда у нас затеплилась надежда, что он ушел, он появился снова - словно играет с нами, с ними, с жизнью, которая, по существу, и не заслуживает, чтобы ее особенно берегли. По качнувшимся на какое-то мгновение веткам видно, где он пробежал, - это его рыдает, но что толку - он уже на другом месте и удаляется к мосту и возбужденным четникам, вскочившим с бревен. Спохватившись, солдаты кричат: "Стой!" - легче взять его на мушку. Их крики, конечно, военная хитрость, пока не пошли в ход автоматы и винтовки.
Огонь открывают все разом, как и до того, даже ожесточеннее. Град пуль молотит по зелени с дьявольской злобой, чтоб поскорей ее скосить, изувечить, разорвать в клочья. Ветви качаются, как во время бури, - создается впечатление, будто они все вдруг осознали и пытаются оторваться и бежать в оставшемся рубище. И они дергаются, трясут гривами, а их листья съежились, повернулись тыльной стороной в трусливой надежде, что это защитит их от напасти. Под пулями оголяется древесина, вырванные куски коры летят со стволов, оставляя белые раны.
Закаркали перепуганные вороны, слетевшиеся разузнать, что тут делают люди. И снова, как раньше, вертятся во взвихренном воздухе сбитые листья, а между ними землей струятся густые потоки железа и свинца, рвут их в клочья и вздымают эти клочья вверх, и никак не дают упасть на землю и успокоиться.
И мне уже кажется, будто мы, осужденные, хоть и сидим, если посмотришь на нас спокойно, похожи на эти изорванные в клочья листья, которые вьются и трепыхаются над пропастью, куда неминуемо должны упасть, и ждем заслуженного вечного покоя, а он никак не приходит. Между ним и нами что-нибудь да влезет, чтобы протянуть это мучительное, полное искушений ожидание. По одному этому понятно, как нелегко переходить границу из мира живых в царство мертвых. И переход этот не окажется коротким, чистым, своевременным и спокойным, как я предполагал, а будет подобен судорогам и корчам задыхающейся на земле рыбы или извивающейся раненой змеи. Еще немного, и мы, подобно этим ветвям и листьям, начнем извиваться под ураганом пуль. Мы заранее стали к этому готовиться: ходят ходуном у нас руки и ноги, глаза косят, чтобы видеть все и ничего не видеть, а выкатившиеся из орбит глазные яблоки застыли, помутнели, покрытые крапинками мертвой крови.
Перед глазами туман. Дышу с трудом. Грудь расширилась - вот-вот лопнет, но продолжает вздыматься. Будто вобрала в себя все, что видят глаза, и вбирает, вбирает, а выпустить не может. Застала меня врасплох выброшенная над головой правая рука. Поднялась сама, как исторгшийся из горла крик, в нелепой инстинктивной попытке защитить голову. Сгорая от стыда, я опускаю ее. Несколько мгновений я не смею поднять глаза, а рука при каждом залпе дергается, хочет вверх. Замечаю, что и мои товарищи вздрагивают, грызут ногти, кусают губы и суют руки в карманы. И вдруг неудержимо меня потянуло убежать от всего этого, вскочить в ливень свинца и покончить наконец со всем. Удерживает меня стыд: ведь придется показать им спину, а это все равно, что пойти голым. Чтобы отвлечься, спрашиваю Попова:
- Только один убежал?
- Один, кажется.
И он сомневается. Невероятно, чтоб столько огня обрушилось на одного человека.
- Сейчас он уже ушел.
- Нет, вряд ли, - говорит Мишо Попов.
- Кто это?
- Не знаю.
И другие не знают. И все разом взялись вдруг расспрашивать: кто, как, почему не сказал, не позвал?.. На какое-то мгновение я подозреваю, что за их словами нечто кроется, умалчивается специально от меня. Потом соображаю, скрывать больше им нечего, и моей подозрительности, превратившейся у меня в манию - во всем чувствовать против себя каверзу, - сейчас пришел конец, могу ставить на ней крест и смотреть спокойно людям в глаза. И я смотрю на них, но они не обращают на меня внимания. На их лицах сквозит нечто вроде укора беглецу. Подло, не по-товарищески так вдруг исчезнуть, никому не доверившись. Это первое нанесенное оскорбление, а второе он нанесет потом, если выберется живым. Скажет: "Будь они порешительней, могли бы спастись, примером тому я". Когда мы будем лежать, заваленные сырой землей, нас станут попрекать, а его ловко прикрытое коварство превратится в доблесть, которой он, живой, будет гордиться.
Завидовали мы ему только первое мгновение, а в следующее уже боялись за него. Мы отдали бы ему свою кровь, если бы это помогло ему, бежали бы вместе с ним - не для того, чтобы спастись, нет, это безнадежно и теперь слишком поздно, - только бы облегчить ему побег. И наверно, это не была подлость, просто ему внезапно пришло на ум. Или сдали нервы, как сдадут они у нас, если ожидание продлится, или ему показалось, что это единственный способ? Может, и в самом деле это единственный способ, чтобы человеку не брать грех на душу за жизни других? Хорошо бы ушел - все-таки мы его товарищи, и о нас бы лучше думали.
Четники заволновались, ойкают, корят солдат, что не смотрят, куда стреляют.
Вокруг гадают, кто беглец. Называют несколько имен, все больше из тех, кого уже расстреляли. Кто-то вспомнил Борачича - нам это показалось вероятным. Согласились: он такой, похоже на него, все норовит по-своему - ни до кого ему нет дела, товарищей не слушает и компании сторонится… Борачич тем временем сидит тут же, раздумывая о своем, и не слышит, о чем речь. Когда доходит до его ушей, он сердито кричит:
- Брешет тот, кто говорит, что я удрал бы, не предупредив товарищей!
- Ты?
- Я, я! Знаю я, что такое товарищество!
- Для меня это ново, - замечает Шумич.
- Но сейчас я вижу, вы не из тех, с кем следует делиться. Теперь не скажу. Ни за что не скажу!
Смотрим на него удивленно - перед нами словно другой человек: бледный, сгорбленный, нос заостренный, губы синие, над низким морщинистым лбом дыбом торчат волосы, лицо маленькое, съежившееся, увядшее, да и сам какой-то маленький, прежними остались только хриплый голос да выдвинутый вперед подбородок.
- Стал бы я убегать там, где это невозможно! - хрипит он.
- А где же?
- Ждал бы удобного случая, чего зря влипать, только портить дело!
- Здесь ли Черный?
- Здесь Черный! - раздается возле меня голос Черного. - Разве не видишь?
Сейчас я вижу его, он рядом, словно откуда-то пришел. Нет, Черный так бы не влип, постарался бы вывернуться. Он здесь все время, я видел его, просто с глазами у меня происходит что-то странное: восприятия временами затормаживаются и не достигают до экрана в мозгу. Как у пьяных, разница лишь в том, что изображения не двоятся, а каким-то дьявольским образом стираются. Смерть тоже некая разновидность хмельного напитка, только действует загодя - то ли каким испарением, то ли излучением.
Стреляют непрестанно. Разбуженные солдаты, в одних рубахах и кальсонах, выскакивают из палаток и спешат на подмогу. Стреляют из винтовок, кто с руки, кто с колена, и быстро перезаряжают, раскраснелись от спешки и напряжения. У них нет времени целиться, уж очень хочется поскорее убить. Дым над рекой сгущается, уже не различима толпа четников на бревнах.
А там снова поднимается галдеж, четники машут руками и бросают вверх шапки. Видимо, случилось что-то приятное, не иначе перед ними извинились или компенсировали причиненные обиды. Они дерут глотки и указывают куда-то вниз по течению. Потом слышатся оклики по-немецки, солдаты радостно гогочут и опускают винтовки.
- Убили его, - говорит Черный.