И вдруг - одно за другим: мать заболела, отца сняли и отобрали одну комнату. (Туда въехала толстая Санюра с отцом-выпивохой и неуживчивой, шумной дворничихой-матерью.) Жить стало трудно. Что могли, снесли в комиссионный, а остальное Лия с Санюрой (которая оказалась удивительно отзывчивым человеком) в выходные дни возили на толкучий. Мать, после того как упала в туалете в обморок, требовала подсов. И отец все чаще издевался над ней и нехорошо обзывал. Он абсолютно не умел ходить за больными. У него совсем сдали нервы. Он не приучился сидеть без дела. Ему надо было вечно куда-то ездить, проверять, браковать, песочить, объявлять выговора, приказывать, вскрывать чужие ошибки, исправлять упущенное, затыкать дыры и громко и радостно рапортовать в наркомате. Он был рожден командиром производства, красным директором. А тут, сидя взаперти, он как-то сразу стал жалким, склочным, недобрым человеком. Ужасно озлобился на соседей за то, что отняли кабинет. Но при встрече с Санюриным отцом, пьяницей управдомом, первым здоровался и еще угощал "Пальмирой". А потом жаловался, что этот мерзавец вечно стреляет у него курево. "Никаких денег не хватит!" - и поэтому курил при больной. А мать не позволяла открывать форточку, потому что температурила. Она росла в богатой семье и, как говорили родичи, была очень музыкальна. И раньше у нее шалили нервы, случались даже припадки, но тогда попадало домработницам, теперь - отцу. А он курил при больной. Лия ничего не могла с ним поделать. Папиросы были очень дорогими, мать совсем плоха, а отец до того жалок и обидчив, что вскипал от каждого незначительного замечания. Он не сразу похудел, но как-то посерел, обмяк. Носить полувоенное ему теперь было стыдно, а беспартийная, времен нэпа, тройка была так тесна и так старомодна, что отец выглядел в ней подозрительно, как переодетый преступник. Он и вправду ждал тюрьмы все полтора года, пока умирала мать. Уже докатилось и до Лииной школы, что он исключен, и кое-кто из ребят предлагал разобрать Лию на бюро. Но она, не дожидаясь конца четверти, поступила в библиотеку, где работали одни опрятные старушечки и не было никакого комсомольского учета. Все эти полтора года отец был совершенно невыносим. Но Лия его любила. Она гордилась им и жалела его. И если бы ее заставили отречься от отца, она бы скорей положила билет. Она знала, что он ни в чем не виноват, что он талантливый - просто природный! - руководитель. Самородок. Он вышел из самых бедных, самых голодных слоев местечкового еврейства. Ему просто завидуют. Сын какого-нибудь недорезанного буржуя или сам бывший буржуй, который каким-нибудь обманом пробрался в партию. Он ненавидит отца, потому что отец - талант! - и еще из животного антисемитизма. Он выгнал отца с работы и грозится посадить. Но советская власть никогда этого не допустит. Отец подал в комиссию МК, и в комиссию ЦК, и в партконтроль. И написал лично товарищу Сталину.
Она сама просила его писать, сама правила ошибки (он был не очень грамотен, потому что учился не в гимназии) - и сама относила письма. Он держался только ее уверенностью. Недаром она была его дочь, она была вся в него, а эти полтора года была даже сильнее его.
- Ты настоящий коммунист. Ты большевик, - доказывала она ему, словно он уже себе не верил. - Если тебя не вернут в партию, значит, нет больше советской власти, значит, Сталина нет в живых или он тайно арестован, - шептала она за полночь, сидя на краешке его дивана. Он благодарно целовал толстыми липкими губами ее руки, и она, счастливая и гордая, мечтала, что если у нее когда-нибудь будет муж, пусть хоть немного походит на отца.
- Ты жди, - твердила она. - Сейчас очень трудно доверять. Сейчас много вредительства. Ты же знаешь… Все сейчас недоверчивы. Но тебя обязательно разберут. Надо только немножко подождать.
И она вставала с дивана, стелила себе на полу, а потом шла в другой угол комнаты, к матери, меняла ей рубашку (мать не выносила спать в мокром, даже во влажном), поила ее, ставила градусник, а потом показывала другой, на котором температура никогда не поднималась выше тридцати семи и двух.
- С папой будет все хорошо, - успокаивала ее Лия, стараясь не замечать, что мать давно и бесповоротно возненавидела отца, и даже близкая смерть не может загасить этой ненависти.
Так было целых полтора года, пока умирала мать. А потом наступила справедливость. Отцу вернули билет и назначили снабженцем уральского стройтреста. Он снова надел галифе и гимнастерку, которые теперь ему были велики, и, не дожидаясь материной смерти, уехал в Челябинск. А мать ложиться в больницу ни за что не хотела. Лия работала посменно, и часто за мамой приглядывала толстая Санюра.
Словом, свыклась, стерпелась со всем Лия - с незаконченной десятилеткой, с материнскими подсовами, тяжким духом в комнате, с отцовской нервозностью, материнскими истериками, а потом с отъездом отца и материнской смертью.
Только краснеть не разучилась от хамства.
- На тетку наплюй, - обняла ее толстая Санюра. - А ты, тетка, давись: - рявкнула через стол. - Мне не надо. Я сытая.
И тогда, дергая длинным носом, захныкала Ганя.
- Фью-ить вью-ить-уить, - сопела она.
Издали могло показаться, что Ганя шепчет молитву, потому что голова ее вскидывалась, а руки были сцеплены на столе у миски.
- Тебя не поймешь, - сказала женщина рядом.
- На нашу сестру нету профессора, - вздохнула вторая.
- Да, бабья душа, как аптека! Без поллитры не разберешься! - добавил еще кто-то, и разговор чуть не ушел в сторону, пока Ганя шмыгала носом и пускала слезы по грязным желобкам морщин.
- Фью-ить вью-ить-уить… Да ить мне не жалко, - вытолкнула она наконец через глотку. Раньше почему-то слова попадали в длинный, забитый полипами нос. - Ешь, Санька. Мне такого дерьма и нельзя. Печень… - объяснила она, как бы доверяя себя всем и подымая всех до себя. - Малая была, ох наворачивала! А теперь - печень. Рак в ней или жаба. Кто знает?.. Какие сейчас врачи!.. Мне бы сырку… А ты жри, - она крутнула миску через стол к Саньке. - И ты, Лийка, не стесняйся. Хучь давись, а принимай. Завтра и того не дадут.
- Не каркай, ворона! - цыкнули рядом.
- Пораженка!
- Кура!
- Кончай жратву! - заорала старшая. - Вагоны счас подадут.
Опять началась толкотня, как ночью, когда прибыл шанцевый инструмент. Опять Ганя вскочь понеслась в барак, продралась сквозь толпу у входа, ухватила кошелку с лопатой и, не зная, чего делать дальше, на всякий случай опустилась на пол.
"Может, сбежать? - подумала она. - Снова пойти в райдел? Сжалятся. Карточку дадут. Что я тут забыла? Ну, в тетрадь записали. А на кой мне их тетрадь?"
Барак опять набивался женщинами. Хватали сумки, мешки, лопаты, ведра, потом нерешительно топтались на месте. Порядка, прямо скажем, было маловато.
- А ну, не загорай! Выходи строиться! - закричал из дверей тот самый военный, тот, что ночью приезжал на грузовиках. На дворе совсем посветлело, но небо было серым от туч.
- Хоть самолетов не будет, - переговаривались женщины, позевывая от холода.
- Стан-но-вись! - закричал военный. Он опять неловко взобрался на крышу кабины. Вместо трех ночных полуторок теперь на станционном дворе стояла только одна. "И чего ездит?" - подумала Ганя.
- Рукавицы привез! - как будто услышав ее, объяснил оказавшийся неподалеку допризывник.
- Для интеллигенции, - засмеялись бабы.
- Раз-говорчики! Ста-новись! Равняй-сь! - заорал военный с верхотуры.
Строились неумело.
- Старшие команд, давай порядок! - орал худой капитан. - Ну-ну, подравняйтесь! Сми-ирна! А, хрен с вами. Стойте хоть так… - Он махнул рукавом шинели. - Тихо чтоб!.. Слушай меня. Товарищи женщины! Положение очень тяжелое. Враг рвется в самое сердце нашего государства.
Он хотел сказать им что-то необыкновенно душевное и доброе, потому что очень жалел их, измученных кроме нелегкой жизни еще и этой полубессонной ночью в холодном станционном бараке. Ему хотелось если не подбодрить их, то хотя бы рассмешить. Но как только он взобрался на крышу кабины, ему почему-то вспомнилась частушка из фашистской листовки, прочитанной вчера на инструктаже:
Девочки и дамочки,
Не ройте ваши ямочки,
Проедут наши таночки,
Зароют ваши ямочки.
Вчера, в первую минуту, частушка показалась ему вполне складной. И человек двенадцать командиров, сидевших в тесной комнатенке у штатского Тожанова, тоже удивленно переглянулись.
Но сегодня, когда перед ним стояли свои, родимые дамочки и девчонки, которых посылали туда, вперед, за Москву, поближе к хорошо знакомым ему танкам, капитану стало не по себе, и он оборвал речь.
- В общем, разобрать кирки-ломы. Старшим разбить людей по десять. Каждые десять - отделение. Ясно-понятно?
- Ясно, - нестройно ответили женщины.
- Не распускать строй! Я вас скоро проверю, - добавил капитан и слез с крыши. - Давай, - сказал водителю, пристраиваясь рядом, и грузовик выполз за ворота.
- Стой на местах! На десять рассчитайсь! И тише вы! - цыкнула на своих старшая. - Немцев приманите.
На станционном дворе стоял рев, как воскресеньем на всех московских рынках разом.
- Не прилетит. Тучи! - засмеялся недомерок в Ганином ряду.
Теперь при свете Ганя даже удивилась, как она его сперва не признала. Это был Гошка с Ринкиного класса, друг-приятель чуда природы.
- Считайсь! - приказала старшая.
- Перьвая, вторая…
- Не "ая", а "ый"… Ты теперь вроде как боец.
- Первый! Второй!
- Третья… - крикнул недомерок Гошка.
Женщины засмеялись, и старшая не удержалась, но тут же напустилась на паренька:
- А ты, сцикун, не выскакивай! - и, засерьезничав, крикнула: - Давай, раз-раз, а то вагон прозеваем. А на платформе - дует!
Рыжая и толстуха вышли восьмой и девятой, а Ганя - десятой, последней. Еще чуть - и была бы с чужими. "Все ж есть бог", - подумала, смиряясь и успокаиваясь.
- Ну, ты тут самая просторная, - сказала старшая Саньке, - будешь за отделенную. Держи их - во! - Она сжала пальцы в основательный кулак. - Получишь десять рукавиц и гляди, чтоб кирки и ломы прихватили. А то иждивенцев - одни лопаты хватать - много. Ясно-понятно?!
- Ясно! - весело откликнулась Санька и уточкой притянула ладонь к полушалку.
3. Пара хромовых сапог
Не платформа и не теплушка - достался им нормальный вагон с двумя полками и третьей для вещей. Ганя подгадала, где стать, и когда подходил состав, первой уцепилась за поручень, вскочила внутрь и одно место у окна взяла себе, а другое напротив придержала для старшой.
- Э, - махнула та, - некогда мне рассиживаться!
И как в воду глядела. Враз загудело, завизжало - у-у-у! - на весь город и еще, может, на область.
- Граждане, воздушная тревога! - передразнивая радио, забасила какая-то деваха из соседнего отсека.
"Вот тебе и тучи", - подумала Ганя и глянула в окно, но ничего не увидела. Впритык стоял товарный.
- Ой, мамоньки! - кричали в вагоне.
- Ой, сюда! Прямо сюда даст! - накаляя страсти, вопила загодя какая-то из самых нервных.
- Тише, стерва!
- Пусти, воздуху нет!
- Помираю!
- Ой, до ветру надо!
- Потерпишь!
- Ой-ой! - кричали в вагоне.
Вообще-то с июля женщины успели привыкнуть к тревогам. Москву хоть и бомбили, но была она чересчур велика. К тому же из метро или убежища, как падают бомбы, не видно. А ездить глядеть, где чего разрушено, - не у каждой есть охота или лишнее время. Зато самолет немецкий, что сняли с неба, поставили в самом центре на площади имени Революции - смотри-любуйся! Поэтому в октябре уже такого страха перед налетами не было. Но сейчас, вырванные из своей ежедневности, запертые в вагоне на двух полках и даже на третьей для узлов и чемоданов, многие запаниковали. Теснота сжимала не только бока и ребра, но и саму душу, а сверху выло, и хоть взрывов еще не было, даже грохот зениток еще не доносился, все равно казалось: попадет сюда, в вагон, в это купе, в спину, в шею.
"У-у-у-ууу", - ревело над Москвой, а казалось - над самой крышей, и те, кто пристроился на третью, хотели хоть на вторую полку, а со второй - на первую, а на первой казалось: взорвет путь и вдарит снизу - и они ринулись к дверям, забивая проход.
- А ну назад! - заорала от дверей старшая. - По местам! Соберешь вас потом! Как же! Эй, трогай скорей! - закричала на перронную платформу, наверно, кому-то из поездной бригады. - А то один кисель довезу. А ну назад! Кому говорю? - заорала снова в вагон, хватаясь за широкий армейский ремень, что стягивал зеленую, длинную даже ей стеганку.
- Осторожней, женщины! У нее под клифтом есть наган! - запел допризывник Гошка. Он сидел рядом с Ганей, явно забавлялся паникой, и во рту у него уже дымилась папироска.
- А ну загаси, ирод! Дыхнуть нечем, а он курит, - заквохтала Ганя. - От сцикун, - добавила, подлаживаясь к старшой, а та меж тем, свернув ремень, готова была стегать каждую, пусть только полезет к дверям.
"И вправду, с наганом вернее, - думалось ей. - Ответственность, а нагана не дали. С оружием уважения больше…"
- Дай прикурить! - крикнула она Гошке. - А сам загаси. Мал еще.
- Я и говорю, а он дымит, - снова ввязалась Ганя. - Сгаси. Духота. Тебе не положено. Вот солдатом станешь, кури, пока не убьют.
- Чего к человеку пристали? - сказала Санька. - Иди сюда! - Она отодвинулась от окна и пустила Гошку. - Раму только стяни. Вот так. Как раз будет.
- Дует, - заныла Ганя. - А ты не приманивай. Я тебя пустила временно. Это вон их место, - она почтительно повернулась к старшой, которая с ремнем, как казак с нагайкой, закрывала выход.
- Заткнись, тетка, а то, честное слово, врежу, - зевнула толстая Санька. - Двигались бы, что ли. Может, закуришь, подруга? - Она ласково обняла Лию.
Та, мотнув головой, прижалась к ней. И тут поезд тронулся.
- Господи, пронесло бы! - то ли вздыхали, то ли вправду молились на верхних полках.
- Фу-ты, - успокоилась старшая и, застегнув ремень, села на край лавки.
Поезд набирал скорость. Сверху выло. Уже стреляли зенитки и вроде где-то ухали взрывы, но на ходу, под ровный стук колес было не так тоскливо.
- Я вам у окна заняла, - снова заулыбалась Ганя начальству. - Встань! - строго сказала Гошке.
- Пусть. Тут не купленные, - отозвалась старшая. - Может, ему скоро ать-два. Стрелять умеешь?
- Угу, - кивнул Гошка, не вынимая папироски.
- Годишься. Напомни мне. Должны оружье выдать… - Прикрыла зевком вранье. Хотя была со всем районным начальством на "ты" и за руку, никто ей оружия не обещал, да и стрелять она не умела. Но как с женщинами без нагана? Хорошо, в вагоне две двери, да и замкнута одна. А там как высадятся - ищи-свищи. Они без присяги. Бабы!.. В трибунал их не потащишь. И опять же, не овцы - ремнем в одну кучу не сгонишь.
- И нам с Лийкой дайте, - сказала толстая Санюра. - Мы - "ворошиловские"!
- Ладно, поглядим. И тебе, хохлатка, тоже?
- На кой мне? - ответила Ганя. - Мне черпак дай. Я сготовить могу.
- Редкая профессия, - засмеялись в отсеке.
Поезд уже вымахнул за окраину, и паника поутихла.
- В столовке служишь? - поглядела на Ганю старшая. - Я тебя чего-то в лицо не признаю. Еще записывала, хотела спросить. Ты с дробь?..
- Ага, с дробь, с дробь… с двадцать седьмой, - закивала Ганя, не упоминая про столовку.
- Так то ж напротив вас, - вспомнила старшая, кивая Лии и Санюре. - Так, значит, в прислугах? Непрописанная.
- Она приходящая, - тихо сказала Лия.
- А сама откуда?
- Загородняя, загородняя. Меня Рыжова, Елена Федотовна, просила… Мы с нею старые знакомки. Подруги… За Ринкой, дочкой, глядеть уговорила. Зренье у нее никуда…
- Это которая длинная? На машинке грохочет? Неясная семья.
- Чего ж неясного? - заступился Гошка. - Учительница и квалифицированная машинистка.
- Тебя не спросили, - оборвала его старшая. - Значит, подруги, говоришь? - Она выпустила дым Гане в лицо. - Давно подруги?
- Давно, давно, - поддакнула Ганя. - У меня свое хозяйство. Но Ринку жалко. Она вить должна по часам принимать еду. Зрение ни в какую.
- А муж у Рыжовой где? - спросила старшая и даже рот открыла от удовольствия, будто целилась и попала.
- Нету мужа, - удивилась Ганя, - зачем ей муж? Она женщина серьезная. Мужиков не водит.
- А девку ветром задуло? - засмеялись на верхних полках.
- Вы чего? - задрала голову Ганя. - Людям поговорить дайте. Нет у ней мужа, - повернулась Ганя к начальству. - Был один армян… Мы с ней двое на Кавказ ездили… Ну, был грех, - стала складно, сама не зная зачем, врать Ганя. - Я ей говорила: скоблись. А она спугалась, как сестра моя Кланька. Спугалась и родила…
- А-а, - зевнула старшая. - А то было другое мнение. Хороший у вас дом. Чистый дом у вас. Не надо, чтоб в нем враги жили. Когда твоя Рыжова менялась, я была "за". Выезжали эти, ну, как их… Бабка еще с детьми… Цуккерманы. Отца и мать разоблачили у них… Ну, и дала я "добро". Не надо нам врагов народа в передовом доме. А потом доводят мне, что и Рыжова того же поля фрукт. Врали, значит?
- Ага-ага, - угодливо, к Гошкиному удовольствию, повторяла Ганя. - Нет, она женщина серьезная. Машинистка.
"И чего меня понесло? - подумала про себя. - У, жендарма! Скрыла… Да я б сроду к тебе не пошла. Ничего, все о тебе узнают! Вон, как про Лийкиного отца. Но Лийкиного простили, а тебя не простят… Врать не надо людям. И чего я твоей подругой назвалась?"
Лия вжалась в стенку вагона, и в груди у нее все замерло. Бедная Елена Федотовна. Такая сердечная, интеллигентная женщина. И Рина, хотя еще девочка и большая эгоистка, тоже интересный человечек. Хорошо, что их здесь нет… Но как все всё знают! Все обо всех всё знают! А как же иначе? Нужна бдительность. Капиталистическое окружение… А теперь еще и война. И Лия незаметно перешла к собственным переживаниям.
"Дура дурой, - думал допризывник Гошка, сидя напротив Гани. - Дура, а вывернулась… Что-то есть в прислугах собачье… Нет, не собачье, а рабье. Захаробломовское. Костерят хозяек, а другим костерить не дают. Ловко она с Кавказом придумала. А эта Домна (так он окрестил старшую, хотя звали ту очень просто - Марья Ивановна)… Вот головастая! Государственная баба! Мускулистая рука рабочего класса!" - и он с неудовольствием вспомнил, как вчера эта самая рука не дала ему отдельно идти по тротуару. Пришлось залезть в самую середку колонны и давиться стыдом под бабье вытье. "Вот люди, - думал он. - Просился на фронт, сунули на траншеи. Ну ничего… Там сбежать легче…" И сразу же повеселел, правым плечом втираясь в уютную Санюру.
- Так ты, выходит, прислуга? - спросила старшая. - Домраба, значит? А договор, небось, не оформляла?
- Не успела, - униженно кивнула Ганя.
- Она шпионка, - сказал Гошка. - Вы за ней в два глаза глядите.
Наверху опять засмеялись.
- Шпионка, пшенка! Шиш тебе! - завелась Ганя.
- Ладно, смейтесь без меня. Проверю, как настроение.
Марья Ивановна пошла по вагону, и в первом отсеке сразу стало просторнее.
- Сдвинься, Санька! - хихикнула Ганя. - А то парень как свекла стал. Доходит от тебя.
- А чего? Пусть греется. Давай руку, Гошенька! - засмеялась Санька и впрямь сунула Гошкину ладонь себе за телогрейку.
- Ха-ха! - заржали сверху.
- Хи, - фальшиво визгнула Лия.
- Пусти, - смутился Гошка, выдирая руку.