Содержание:
Часть I 1
Часть II 29
Часть III 49
Хроника парохода "Гюго"
В годы Великой Отечественной войны морякам советского торгового флота пришлось взять на себя доставку большой части вооружения, продовольствия и других грузов, которые США поставляли нашей стране по союзническому соглашению - так называемому ленд-лизу. Перипетии этих нелегких, часто опасных рейсов за океан легли в основу романа.
Описывая дальние плавания экипажа судна, автор подробно прослеживает личные судьбы своих героев - и опытных моряков, и молодежи, тех, для кого встреча с морем стала суровой школой жизни, испытанием мужества и верности.
Часть I
ГЛАВА ПЕРВАЯ
От всех океанских судов, которые люди настроили с начала века до весны сорок третьего года, американские пароходы типа "Либерти" отличала на редкость экономная конструкция. Ни обязательных прежде заклепок - их повсюду заменяли сварные швы, ни переплетения бесчисленных ребер и балок остова - в ход шло только самое необходимое.
Зато месяц-другой, и на стапеле возникали осанистые борта, следом - угловатая, словно бы вырубленная гигантским топором, надстройка.
Человек, родивший проект незамысловатого судна, не был, однако, лишен чувства красоты. Он водрузил на мостике невысокую мачту, от которой тросики антенн разбегались вперед, к самой рослой грот-матче, и назад, к корме, на бизань-мачту. Имелась на "Либерти" и еще одна мачта - передняя, пониже остальных. Четкой линией своих макушек, паутиной вант, оттяжек и ажурных трапов мачты придавали пароходу довольно привлекательный вид. Без них он бы выглядел неуклюжей баржой с громоздким домом-надстройкой посередине.
Впрочем, не украшение было главным назначением мачт. Прочно упертые в палубу, они поддерживали длинные брусья грузовых стрел, способных не хуже кранов наполнить и опорожнить вместительные трюмы, лишь бы подобраться к берегу. А если учесть, что по углам мостика на круглых кормовых и носовых площадках-банкетах торчали прикрытые островерхими чехлами спаренные двадцатимиллиметровые пушки да еще внушительно поглядывали на горизонт стволы вполне подходящих для эсминца орудий, - если все это учесть, то "Либерти" иначе как военным транспортом назвать было нельзя.
Потому и не отличались друг от друга пароходы, пополнявшие по ленд-лизовскому соглашению флот Дальневосточного пароходства. Не было у них на борту названий и обозначения порта приписки; названия прежние, американские, глухо заливала краска, а новые, советские имена судов указывали небольшие черные доски с белыми буквами. И казалось, сними эти доски, а затем поменяй местами - и моряки, возвращаясь из города на свои "Либерти", ни за что не отыщут ни собственных коек, ни привычных мест в тесноватых чистых столовых.
"Виктор Гюго" тоже принадлежал к многочисленному семейству братьев-близнецов. Как и все, от клотиков до ватерлинии он был сплошь окрашен в мышиный цвет, но крупное орудие стояло у него только на корме, у прочих же - на носу - имелось и второе.
Существовала и другая отметинка. В море, когда шли первым рейсом из Америки, старпом Реут приказал соскоблить с верхних дверей надстройки унылую серую краску, проморить дерево и покрыть шестью, как положено, слоями не боящегося сырости масляного лака. Трудов это боцману и матросам стоило адских, но, когда сделали дело, живым ясеневым блеском среди железа стал гордиться весь экипаж.
Из такой двери и вышел в одно раннее владивостокское утро человек высокого роста с электролампочками и отверткой в руках. Это был Огородов, электрик, появившийся на "Гюго" в числе первых в команде, когда новенький пароход еще стоял у достроечного пирса в Сан-Франциско.
Лампочки, которые Огородов держал в руках, предназначались для прожектора на фок-мачте. От кладовой, где они лежали, к мачте ближе всего было пройти нижней палубой, через боковой коридор, но Огородов никогда не упускал случая сделать лишний крюк: глядишь, и что-нибудь интересное увидишь, услышишь или узнаешь.
Он потоптался возле шлюпбалки, поглядел на воду в радужных разводах нефти, на оранжевую от сурика палубу и перевел взгляд на долгий ряд причалов, подпиравший пологий берег с приземистыми складами, со штабелями бревен, с вагонами на железнодорожных путях. Дальше круто поднимался травянистый бугор Эгершельда, пересеченный булыжным шоссе, а потом было просто небо, белесое, в тонких сплошных облаках, и электрик посмотрел правее, вдоль бортов стоявших на разгрузке пароходов, - туда, где угол порта сливался с открытым ветрам пространством главной улицы города, Ленинской. Прямо от ее желтых, розовых и серых домов, от сквозящих, еще без листвы, скверов вырастала темная глыба сопки, подставляя себя другим домам на других улицах, и они взбирались но склонам выше и выше, словно бы соревнуясь, кому станет лучше видна просторная бухта - от дальнего, изогнутого турьим рогом конца и до самого лесистого острова Русский, стерегущего выход в океан.
Огородов знал этот город, сколько помнил себя, и, как бы уверившись, что все в нем на привычных местах, с излишней для занятого человека внимательностью осмотрел торчавший возле его плеча винт спасательного вельбота и отправился обратно к надстройке. Взгляд его привлек открытый иллюминатор, и он не торопясь подошел к нему.
- Доброе утро, третий, - сказал электрик и вплотную придвинулся к круглому отверстию. - Все списки команды пополняешь?
- Угадал, Огородов! - ответил третий помощник капитана, не поднимая головы от листов бумаги. Он недавно был старшиной на рейдовом катере, с превеликим трудом сдал экстерном экзамен на звание судоводителя-двеститонника и каким-то чудом устроился на должность, где требовался не его скромный документ, а по меньшей мере диплом штурмана малого плавания. Не очень доверяя своей счастливой судьбе, третий помощник (его фамилия была Тягин) даже самый что ни на есть служебный пустяк выполнял чрезвычайно старательно. - Ты всегда угадываешь, Огородов, - повторил Тягин. - Открыл бы секрет.
- Очень просто. - Огородов просунул голову в иллюминатор. - Я всегда говорю то, что вижу. Вот, к примеру, могу угадать, что раньше чем через два дня мы в море не уйдем. Верно?
- Вер-но, - с расстановкой сказал третий помощник и поднял наконец голову. Час назад капитан говорил с ним на эту тему, и Тягин был уверен, что время отхода известно лишь ему и еще двум-трем с "верха". - А ты-то откуда взял?
- На столе увидел, - усмехнулся Огородов, и было непонятно, шутит он или нет. - Вон линеечки против двух матросов первого класса пустые. А кому вахту на руле стоять? Заполучить еще с берега матросиков надо, так ведь?
- Надо, - вздохнул Тягин и почесал лысеющую макушку острым кончиком карандаша. Потом вдруг спросил: - А Алферова? Аля? Чем не матрос первого класса? И Жогов. А еще кого-нибудь из второго класса повысим. Вот и хватит на три вахты.
- Повысить - это вы можете. Вы - наши отцы, мы - ваши дети.
Лицо Огородова было спокойно, но в тоне его звучала насмешка. Он не скрывал, что чин свой - электрика - считал зряшным, электрооборудование на "Либерти" не ахти какое сложное, с ним и так машинные справятся, по совместительству. Сам же Огородов был до появления на "Гюго" четвертым механиком, человеком опытным, прошедшим долгую вереницу должностей, начиная с кочегара, и за тридцать лет морской службы сменил с десяток самых разнообразных судов.
- Повысить вы можете, - повторил он. - Взяли вон девчонку в матросы! Боцману что? Он ей: "Давай на подвеску, раз назначена". И все такое. Ну она брюки рабочие надела, волосы под берет подобрала, полезла... А Федька Жогов в тот день аккурат с прогулки по Сан-Франциско возвращался. Подошел почти к самому борту, где подвески болтались, голову задрал да как заорет: "Братцы, у нас баба появилась! Сроду не встречал баб в матросах!" - Огородов сделал паузу, поглядел в сторону и продолжил: - А она так спокойно ему: "Что кричишь? За границей все-таки".
- Ну и командочка подобралась, - покачал головой Тягин. - Одно оправдание - война.
- Перед кем оправдание? - спросил электрик.
Он посторонился, и третий помощник увидел, как по передней палубе, взбрыкивая пятками, катится боцман и через каждый шаг бросает сердитые фразы своему спутнику, беловолосому пареньку.
- Еще одного моряка нашли, - сказал Огородов. - Сутки целые на пароходе. Стаж!
- Ничего, - приободрился Тягин, провожая взглядом тучную фигуру боцмана. - Стрельчук научит. У него быстро.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЛЕВАШОВ
Пока я спускался по узкому трапу, меня не оставлял простой, но трудноразрешимый вопрос: и чего боцман так шумит?
Утром, зябко поеживаясь от ветра, матросы и мы, новенькие, человек пятнадцать, сгрудились на палубе, и Стрельчук принялся распределять по работам. Расходились кто куда - в малярку за краской, в подшкиперскую, шли кучками, по двое, по трое. Наконец боцман позвал и меня, последнего, и понесся на бак. "Будешь цементировать форпик", - сообщил он на ходу и задиристо осведомился, знаю ли я, что такое форпик.
О, я знал! Впереди, в самом носу парохода, есть отсек, куда набирают пресную воду. Впереди, потому и "фор", а еще есть такая же цистерна на корме, но называется она ахтерпик.
Стрельчук засопел, удивился как будто бы моей осведомленности и ничего не сказал. Я тоже молчал, стараясь догадаться, зачем цементировать форпик. Но когда боцман начал показывать, как сделать квач - не то кисть, не то швабру, я снова оказался на высоте: вырезал у конца палки желобок, облепил ее кусками пенькового троса и посередине змейкой намотал просмоленный шнур.
Пока шла работа, боцман исчез. Я радостно засмеялся, разглядывая дело рук своих. Не зря, выходит, в сухопутной Москве читал пособия по такелажному делу; заказывал их в тихой читальне Тургеневки, и библиотекарша, принеся с самых дальних полок книгу, всегда смотрела на меня с некоторым уважением.
В углу подшкиперской низким штабелем были сложены бумажные мешки, чуть припудренные серой пылью. И будто указание, что я не ошибся, что это в самом деле цемент, с верхних мешков глянули этикетки: "Портландцемент", "Смит энд бразерс компани", "Портланд, Орегон".
Я стянул со штабеля мешок и с трудом подтащил его к трапу. Постоял, решил, что сделал пока все, что мог, и присел, ожидая, когда придет боцман.
Ждать пришлось недолго. Боцман появился минут через пять, сердито и громко спросил, почему я бездельничаю, и тут же стал разводить в ведре жидкую болтушку из цемента и воды. Ругая тугие штепселя, включил переносную лампу, опустил ее куда-то в глубину открытого в полу люка и мотнул головой:
- Лезь.
Так я и шагнул в темную пустоту.
Чем ниже я спускался, тем у́же становился отсек. Казалось, я лезу на чердак, под самый верх, к коньку, но только конек не вверху, а внизу, и стропила, крыша - все перевернуто.
Осмотревшись, я понял, что стою на широкой балке, от которой растут вверх ребра шпангоутов. Вспомнилось, как они называются, такие балки, - "флоры", и я подумал, что это красиво. И еще подумал, что на пароходе все по-особенному называется и большей частью красиво. Опустил переноску, слез с балки и оказался точно в железном ящике. Ноги упирались в покатую поверхность, и я понял, что это уже днище парохода, что я сейчас нахожусь глубоко под водой. Стало немного не по себе, и я начал насвистывать "Море спит, прохладой веет". Так меня учил отец - петь или насвистывать, когда одиноко или страшно. Посветил лампой внизу, у самых ног, потом выше и вдруг понял, что значит "цементировать форпик". Железные шпангоуты, обшивка и трап на высоту моего роста были не окрашены, их покрывал рыжий налет ржавчины. А форпик должна заполнять питьевая вода, и от ржавчины она может испортиться. Потому все здесь надо замазать цементной болтушкой, как это начал делать кто-то другой, до меня, в вышине.
Тогда я еще не знал, что цемент, штабелем заготовленный в подшкиперской, предназначался вовсе не для отделки форпика, а на случай возможной аварии, если придется заделывать пробоину. Зацементировать емкости для воды обязана была верфь, построившая судно. Американцы, видно, забыли это сделать, а может, сочли, что и так сойдет. Хорошо, боцман непорядок углядел.
Мой квач успел пройтись лишь по трем балкам, как сверху донеслось:
- Левашов, заснул? Вылазь, к обеду позвонили.
Когда я вернулся, меня уже ждало намешанное боцманом ведро. Я поставил его в узкий колодец и присел на балку. Рука не доставала до низа, пришлось лечь. Куда надо совать кисть с медленно капавшей с нее болтушкой, было не разглядеть. Кое-как закрепил лампу-переноску и принялся лежа натирать балки.
Казалось, прошла целая вечность, пока я перебирался к третьему колодцу, а часы мои - старенькие часы с истертым циферблатом - показывали только четверть третьего. Значит, я работаю всего час.
Еще час - еще три колодца. Ведро опустело, и я в изнеможении бросил квач.
В марте 1943 года я перестал ходить в школу. Мама об этом не знала, потому что утром я, как обычно, брал портфель и уходил, только уроки мне заменяло бесцельное хождение по улицам. Почему я так сделал? Я и сам поначалу не знал. Прилежно учился, пока с фронта приходили письма. Мама читала их вслух и всегда говорила, что папин журналистский почерк хорошо понимает только она и еще какая-то машинистка у него в редакции. Я тоже понимал, но покорно слушал, чтобы маме было приятно.
А однажды маму позвали к телефону. Через дверь плохо разберешь, когда разговаривают в коридоре, да я и не прислушивался. Но как она вошла в комнату, заметил и запомнил до малейшей черточки - очень медленно вошла - и как сказала, осталось в памяти - будто удивилась, что может говорить, что у нее есть голос: "Ты знаешь, Сережа, а нашего папу убили".
Я еле успел поддержать ее. Она боком, неуклюже упала на диван и целые сутки пролежала. Я сидел рядом и плакал. Убеждал маму, что так не бывает, что такое не сообщают по телефону. Действительно, я не верил, пока не пришло по почте извещение с круглой печатью - лиловой, безжалостно четкой.
С того дня я плохо воспринимал, что говорили учителя. Школьная парта казалась тесной, словно бы я вдруг вырос, стал старше, и сидеть мне здесь глупо, так не поступают взрослые. Но как именно надо поступить, я не знал. Пойти в военкомат? А там могут сказать, что мой год еще не призывают. Если же возьмут, то где гарантия, что не пошлют в пехоту, в зенитчики? Мне ведь хотелось обязательно во флот, так мечталось с детства...
В классном журнале возле моей фамилии множились двойки. Я пропустил один урок, второй, потом день и еще день. Бродил по Садовой, у вокзалов, углубляясь в свою вину и в свою беду, пока не пришла простая и ясная мысль, что в школу мне уже обратно ходу нет и нужно уехать, обязательно уехать - все равно куда, только бы кончилось фальшивое хождение с облезлым портфелем под мышкой.
А потом случилось так, что к нашему соседу, милиционеру Васенкину, зашел приятель в синем морском кителе, и мы разговорились на кухне - гость и хозяин вышли туда покурить. Приятель Васенкина сказал, что враз может устроить мне направление через Морфлот, и первым пошел к нам в комнату, начал втолковывать маме про бесплатный билет до Владивостока, если будет направление, и про то, что к билету обязательно положат командировочные. Мама молча смотрела то на говорившего, то на низкорослого Васенкина, ободряюще кивавшего, и вдруг ответила мне, как будто я только что сообщил и про направление и про бесплатный билет: "Пожалуй, поезжай. Это хорошо - подальше отсюда. Ты будешь там сыт. Моряков всегда хорошо кормили".
И сразу гора с плеч. Хлопоты с отъездом заполнили дни. Я ходил по комнатам наркомата, мне выдавали нужные бумаги, и вот уже пора бежать в брошенную, нестрашную теперь школу - прощаться с ребятами, гордо напоследок взглянуть на учителей. А потом - вокзал, мама смотрит растерянно и вроде бы виновато, вытирает слезы, и вдруг платформа, фонари, здания у путей вздрагивают, едут назад, все быстрей назад, в прошлое...
Во Владивостоке в отделе кадров пароходства меня определили на Океанскую, станцию пригородной железной дороги, в бывший санаторий НКВД, по военному времени превращенный в общежитие. В санатории было полно народу - каких-то парней и девчат из Сибири. Они дожидались назначения на пароходы и пока шумно слонялись по коридорам, по роскошному, не терявшему своего ухоженного вида парку, собирались на политзанятия, часто группами уезжали в город - помогать портовикам на разгрузке. Я сторонился здешней братии; мне не верилось, что всем хватит места на судах, я боялся, что. смешавшись с живущими в санатории, могу очутиться совсем не там, куда стремился, ради чего приехал.
Неожиданно случай свел меня с одним матросом, по какой-то причине списанным с парохода и состоявшим в резерве. Мы встретились на барахолке, где я, почти не торгуясь, отдал свои серые выходные брюки за черствый батон, банку консервированной колбасы и сладко пахнувшую пачку сигарет "Кемел". Какой-то незнакомец, хриплый, с бачками, решительно отобрал у меня батон, колбасу и сигареты, ругаясь, вернул все небритому вертлявому парню и закричал: "Отличные брюки! Покрой чарльстон! А ну налетай,кому пофорсить охота!" Продал товар за хорошие деньги и накупил раза в три больше, чем я при первом, неудачном торге. С тех пор он, Семен Одинцов, лениво, будто не замечая меня, разрешал таскаться с собой по кривым, ползущим с сопки на сопку владивостокским улицам, сидеть рядом на лавочке в сквере и слушать, как он толкует с дружками о море, пароходах и рейсах в Америку.
Так было, пока мы не встретили однажды на Нижне-Портовой, недалеко от вокзала, человека лет тридцати, одетого в бушлат военного образца. Над его смуглым по-цыгански лицом нелепо при форменном бушлате нависал козырек мятой кепки, а глаза смотрели устало и зло. Семен принялся тискать его в объятиях и все твердил, будто какой-то кореш сказал ему в Петропавловске: "А Андрей-то наш погиб на фронте". Втроем мы отправились на базар, где Семен на последние свои - я знал - два блока сигарет купил спирта и тушенки, а потом спустились на берег Амурского залива и удобно устроились на черном днище перевернутого кунгаса, у самой воды.