…В конце улицы, упирающейся в шахтные ворота, раздался смех, потом - рокочущий говорок. Это окончилось кино, и люди расходились по домам. Я уже несколько раз видел "Шумные соседи" - американский боевик с погоней и стрельбой. Когда улица опустела, послышались знакомые голоса. Почему-то мне захотелось спрятаться, уйти, чтобы не видеть Инку, но я продолжал сидеть на срубе. Это были Дима и она.
- Я все поняла, Дима! Больше ко мне не приходи! - говорила девушка с горечью. - Целуйся со своими книжками! Да мне с Кольчей веселее… И с ним куда хочешь!..
- Ну что ж… - медленно проговорил Дима и вдруг холодно засмеялся: - А что? Он хоть куда, мой лучший друг… Он лучше меня!
- Перестань! Какое самопожертвование! Значит, ты уступаешь?
- Ого! - Дима остановился. - Это что-то новое…
- А ты как думал? И у меня терпение лопнет!
Тут они увидели меня и остановились в нескольких метрах, на краю железнодорожной выемки, заросшей в том месте лопухами и лебедой. Из нее-то неожиданно и высунулось нечто белое, с горящими глазами и пылающим ртом.
- У-у-у! - жутко загудело привидение. - Змей и болотный хмырь, черти и ведьмы, собирайтесь, прилетайте на шабаш…
Из выемки выскочили еще двое в белом, с пучками лебеды на головах и с вениками в руках. Они оглушительно завопили, засвистели и пустились плясать вокруг Ины и Димы. А когда привидение страшно захрюкало утробным голосом, Ина вскрикнула и бросилась бежать, налетела на меня, уцепилась и захныкала.
Дима прыгнул на привидение, сбил голову с горящими глазами, сорвал простыню и свалил хохочущего Леньку. Сбросив простыни, Федор и Татьяна не могли и слова вымолвить, смеялись до слез.
У Леньки была высушенная тыква с прорезями для глаз и рта. Внутри зажигалась свеча, и тыква привязывалась к голове. Не раз Ленька пугал таким манером девчонок на своей улице. Я об этом давно слышал, а Дима из-за рассеянности едва не попался на удочку. Возможно, Инкин визг и заставил его броситься на привидение. Впрочем, к своему промаху он отнесся шутливо, посмеялся вместе со всеми. А Ленька косился на Димку и щупал голову.
- Но от тебя, Федя, я никак не ожидала, - упрекнула Кудрявого Ина. - Чуть до смерти не перепугал. Больше всего боюсь мышей и привидений. Когда папа рассказывает про чертей, я потом долго не могу заснуть. А все-таки здорово придумали! Прямо артисты…
- Из погорелого театра, - не преминул уточнить Дима и сам же рассмеялся.
Мы с трудом разместились на срубе, сидели боком и придерживали друг друга локтями, чтобы ненароком кто не свалился в колодец. Впрочем, ночь была такой душной, от земли, нагретой солнцем за день, несло таким теплом, что впору было и броситься вниз головой, ухнуть в спасительную родниковую темень.
Разговор плелся еле-еле, и Ленька со своим въедливым смешком предложил прыгнуть в колодец просто так, от нечего делать. Взяться всем за руки и свалиться. Он обнял девчонок, они с визгом отскочили от сруба. И тут Дима сказал, что горный институт впервые устраивает "День открытых дверей" и такое событие нельзя пропускать. На завтра объявляется поход в город! Нет, умел он поворачивать наши стихийные желания в нужную колею. Мы тянулись за ним, как за поводырем. Впрочем, в последнее время Леонид и Федор взбунтовались, пытались во всем ему перечить.
Леня самый старший из нас. После семилетки не захотел дальше учиться и полез в шахту плитовым. Да и семь-то кончил с большим трудом. В шахте он поворачивал на стальном круге вагонетки с углем, набрасывал крюки вагонеток на стальной трос, движущийся к шахтному двору и тянущий вагонетки. Однажды зазевался, и бортом вагонетки ему отбило два пальца на руке. Теперь он заправлял шахтерские лампочки.
И еще кое-чем другим занимался Леня Подгорный.
Как-то зашел к нему. За столом несколько небритых парней. Леня настороженно глянул на меня и усмехнулся. Шла игра в "очко". Тряслись руки, шелестели карты, на столе увеличивалась кучка серебра и медяков. Леонид стучал "ва-банк".
Неожиданно в стенку требовательно заколотили. Леня сгреб мелочь и юркнул под занавеску. Вернулся с пустыми руками и кисло улыбнулся:
- Надоть дань платить, а то в фатере откажет…
Я был немало удивлен. Это же надо! На мелочь позарился! А ведь его отец по тем временам зарабатывал большие деньги. Только куда они уходили?
Высокий, с большими глазами навыкате и с закрученными усами, он всегда ходил в хромовых сапогах, черном суконном костюме и был похож на приказчика.
Мама говорила, что Ленькин отец приехал в двадцатом году из-под Воронежа, женился на тихой, забитой шахтерке.
Поражала показная скудость обстановки в их доме: шкаф, железные кровати с досками и тюфяками, колченогий стол и ситцевые застиранные занавески на окнах.
Лет до двенадцати Ленька не расставался с соской-пустышкой, даже в школе ее сосал, спрятав голову под парту. Ох и смеялись девчонки!
Мама не любила Леньку и его семью, а их дом, сложенный из самана, без двора и сада, стоящий на отшибе, обходила стороной и морщила нос, отворачиваясь от помойной ямы, как нарочно выкопанной почти на улице.
- Гамаи чертовы! - говорила мама в сердцах. - И себе, и людям пакостят.
Неожиданно у Лени умерла мать. Вроде и не болела. Говорили, что упала с печки, а мама не верила.
Не успели ее помянуть, как в доме появилась моложавая женщина. Первым делом она выбросила фотографии усатых господинчиков и старушек, затем остригла Леню и сшила ему штаны. Девочку же одевала как куколку и без конца целовала. У нее не было своих детей.
Эти фотографии очень поразили меня. В больших и малых рамках выхоленные господа, пышные дамы и старушки в шляпках. Леонид отговорился, что фотографии принесла какая-то бабка и предложила за буханку хлеба. Сестренка отдала последний хлеб, а потом играла, играла и поразвесила фотографии…
…В тот вечер Дима призывал не пускать в Новый Город карьеристов и приспособленцев, жуликов и проходимцев…
- Дак их же тьма! - воскликнул Ленька. - Разве всех на Колыму сошлешь?
- Всех не всех, - глубокомысленно проговорил Дима, - а взять твоего отца… Еще неизвестно, кто он такой…
- Думаешь, мы забыли про те фотографии? - усмехнулся я.
- Пойди и донеси! - гневно выкрикнул Ленька.
- Сын за отца не отвечает, - подхлестнул спорщиков Федор. - Вон Пашка Дорожкин испугался, что исключат из школы, и отрекся от батьки.
- Ой, Федча, и длинный же у тебя язык, - не утерпел я. - Договоришься.
- Ага, говорить нельзя, думать - тоже, а дышать можно?
- Тебя за язык и в комсомол не приняли? - захихикал Ленька. - Как пить дать, за язык… Ха-ха-ха! Буль-буль-буль…
- Но я не то хотел сказать, Ина, - Дима взял девушку за руку и вывел на дорогу. - И в нашем белом дворце мы станцуем с тобой старинный сентиментальный вальс "Как свежи, как хороши были розы утром за рекой…"
Он подхватил Ину за руку, закружился с нею у колодца, а затем увлек ее к длинному двухэтажному дому, что угрюмо возвышался на пустыре. Когда они скрылись в проулке, Ленька вынул "поджегник" и сунул мне в руки. Самопал был тяжелым и теплым.
- Как говорится, он не терпел соперников! - Ленька нехорошо засмеялся. - Пойди хоть пугни этого Фанатика. Вырви у меня зуб, только мы и видели нашу Мурку. Он же шустряк, будьте у Верочки! Ха-ха-ха! Буль-буль-буль! Го-го-го-го! Га-га-га! У-у-уго-го-го! Буль-буль-буль!..
Он был связан с темным и опасным миром, который существовал где-то совсем рядом.
Ленька намекал, что ему известно о всех кражах в городе. Правда, на это он осмеливался в отсутствии Димы. Тот бы не потерпел такой глупой бравады. Танька не все понимала и злилась, требовала подробностей. У нее азартно вспыхивали глаза, и вся она подбиралась, как для прыжка. Но я-то знал, что Ленька врет. О таких вещах не болтают.
С каких-то пор меня начал раздражать этот булькающий смешок. Я схватил его за грудки и тряхнул, да так, что голова заболталась.
- Ты чего? Заревновал?
- Отцепись! - Ленька вывернулся из моих рук. - Не мешало бы всыпать этому баламуту! Буль-буль-буль!
Ха-ха-ха!..
Он вскинул руку с "поджегником", чиркнул коробком по спичке, пристроенной возле маленького отверстия в боку ствола, сверкнуло пламя, глухо чавкнуло, и в луну полетели ржавые гвозди.
Ленька, как всегда, расхристан, волосы у него взлохмачены, одна штанина внизу разодрана - босяк босяком, но мне нравились его беспечность, легкость, с какой он жил, и его привязанность ко мне.
- Я не о том хотел сказать! - передразнил Дмитрия приумолкнувший было Федор Кудрявый. - И чего выпендриваться? "Новый Город построим!" И, главное, на полном серьезе. Будто он один такой сознательный. Да строй себе и не кричи мне на ухо. Надеюсь, и в Новом Городе будут кабаки? Как ты думаешь, Ленча? Хо-хо-хо!..
Федор мечтательно шмыгнул носом, мотнул укороченной рукой и ловко сбил на затылок изрядно потрепанную кепку:
- Когда я на почте служил ямщико-о-о-ом…
- Бросьте куражиться, - возразил я, - Димка отличный парень. Просто ему хочется иногда вдоволь поговорить. Ну и пусть. У него мечта стать архитектором и строить дома, дворцы, стадионы, одним словом, Новый город. А где? Здесь ли, в Сибири ли, в тундре! Да! А у вас что? У Соски одно на уме: какую-нибудь шалаву подцепить. А у тебя, Кудряшка? В кабак забрести?
У нас у всех уличные прозвища, от которых никуда не денешься. Леньку дразнили Соской. Федора - Кудряшкой - за фамилию, Диму - Фанатиком за философствования, меня - сам не знаю почему прозвали Лунатиком. Может, за то, что я хорошо видел ночью? А Инке кличку дал Дима - Визгля. Любила она так неожиданно завизжать, что сердце холодело и волосы поднимались.
- А у тебя, Лунатик? - ехидно спросил Соска. - Как бы Инку отбить у своего лучшего друга, то есть у великого Фанатика! Буль-буль-буль!
- Не-е-е, - возразил Федор. - Он пьесу об Испании пишет. В артисты хочет затесаться…
Я вглядываюсь в темноту, в то место возле Инкиного дома, где за кустами стояла скамья. Всего один раз сидел я на ней, держал за руку девушку и говорил, говорил, лишь бы она побыла со мной еще чуть-чуть… Она была тогда в размолвке с Димой, но без конца расспрашивала о нем… А я в упоении расхваливал друга, лишь бы она слушала.
- С чего ты взял? - с серьезным видом возмутился я. - Тоже мне Нат Пинкертон.
- Не финти, Лунатик, - настаивал Федор. - Как-то зашел в твою пристройку, а на столе - черная тетрадь. Ну, я и зыркнул. Хочешь, слова песни придумаю? Будут же там петь.
- Посмотрим на твое поведение, - поддразнил я Федора…
…Из проулка выскочила Инка с ведрами. Она попросила меня достать воды. И улыбнулась только мне одному. Я в этом был уверен. И эту улыбку никто-никто не заметил! Я весь загорелся - вот как бывает! Яростно принялся спускать ведро, тянуть цепь вниз.
- Что, у Фанатика горлышко пересохло? - хихикнул Ленька, и его раскосые глаза нагловато блеснули.
Инка и ему улыбнулась.
- Ленечка, ты хоть бы животик прикрыл.
И Ленька чуть смешался, запахнул рубаху. Эта его покорность в разговоре с Инкой давно настораживала меня. Неужели и он? Почему, почему она всем нужна? Вон Танька ушла, и никто не заметил.
Я достал из колодца ведро с водой и, когда переливал в ведро Инки, неожиданно плеснул пригоршню воды ей за пазуху. Она так завизжала, что Федор заткнул уши, а Ленька попятился к забору и свалился в лебеду дурашливо засучил ногами.
До сих пор слышу этот ее визг. Он был мелодичный, игривый и такой желанный…
Медленно брел по дорожке среди лебеды. По шоссе с надсадным гулом тащились МАЗы, напористо неслись "Жигули" и торжественно скользили "Волги". Над белыми панельными домами устало склонились стальные журавли; по черным зеркалам еще безлюдных окон лениво ползли спелые блики позднего солнца. За кинотеатром - кубом из железобетона и стекла, со стеной - цветным витражом и мозаичным фронтоном, на котором были изображены синяя ночь с красными звездами и космический корабль, летящий в поисках братьев по разуму, неожиданно проглянул обветшалый и такой знакомый дом. Вокруг него была окопно изрыта земля, как воронка зиял котлован почти у самого порога, а домишко, угрюмо озираясь подслеповатыми окошками, прятался за акации, кусты сирени и не собирался сдаваться. Будто занял круговую оборону, хотя и был обречен: дома-великаны наступали со всех сторон.
Я уже направился через дорогу к дому, как неподалеку от меня остановилась белая "Волга", и из нее вышли двое. Мое внимание привлек сухощавый мужчина с седеющей гривой и усами. Из дальнего далека почудилась знакомая фигура. Он направился к строящемуся дому, и я его узнал.
- Андрей Касьянов?
Тот повернулся и сердито уставился на меня, но тут же заулыбался:
- Николай Егорович, елки-моталки!
- Слышал, - приветливо проговорил Касьянов, - что приехал. Давненько не виделись… Все как-то… Ты приедешь - так я куда-нибудь укачу.
Он порывисто пожал мне руку. Я все больше узнавал громкоголосого комсомольского секретаря нашей школы.
- К Новожиловой в гости? - Касьянов вздохнул и посмотрел на Димин дом, на крыльцо которого вышла маленькая старушка. Козырьком приставив ладонь к глазам, она сторожко вгляделась в нас.
- Выселять приехал? - строго спросила она. - Силов больше нет… Сказала, что перееду. Вот управлюсь…
- Она самая последняя, - тихо сказал Касьянов. - Никак не хочет расставаться с домом… К вам гость, Евдокия Кузьминична.
Я с трудом узнал мать Димы - так изменилось ее лицо, выцвели и посуровели некогда веселые глаза.
- Здравствуйте, Евдокия Кузьминична…
- Никак, Егорыч? - недоверчиво проговорила старушка, приглядываясь ко мне. - Ну заходь, заходь.
- Счас отпущу, - сказал Касьянов и взял меня под руку. - Вот только попытаю. Как там у вас на Урале? Раскачка-то как? Ты, кажется, в Магнитогорске живешь? Кстати, Николай Егорович, тебе понравился? - Он показал на серое кубическое здание кинотеатра. - И мозаику видел? Это Октябрина Михайловна подала идею. Всю жизнь врачевала, а пошла на пенсию… Или я плохо ее знал… И в войну она тут с немцами… воевала. - Касьянов отвел глаза. - В прошлом году нагрянула и такую деятельность развила… Не вылезала из горисполкома, пока не добилась своего…
Да, наша бывшая Железнодорожная теперь называется именем Новожилова. Улица отроческих мечтаний…
В доме Димы я не сразу заметил изменения. Все тот же потемневший громоздкий комод, знакомые с детства венские стулья с высокими гнутыми спинками и обитый железными полосами зеленый сундук… Ага! Вот только полы уже не были выскоблены до умопомрачительной белизны. Да и кому скоблить? Евдокии Кузьминичне должно быть под восемьдесят? В чем только душа держится? Да и зачем скоблить? Все равно дом вот-вот снесут.
С сосущей тоской в груди переступил я порог Диминой комнаты и жадно впился глазами в фотографию друга, висевшую на стене над столом. С нее уверенно смотрел бравый капитан пехотных войск. У него было такое выражение лица, будто он порывался доказать что-то важное. Но три шеврона о ранениях, медали, ордена и золотая Звезда Героя и так говорили о многом.
Дверь приоткрылась - и Евдокия Кузьминична поманила меня в коридор, где пыхтел знакомый самовар, которому, еще задолго до моего рождения, должно, исполнилось лет сто с гаком, как говорили в старину. Мало кто в поселке пил чай из самовара. Когда плита топится антрацитом, ничего не стоит вскипятить чайник за несколько минут, а с самоваром и повозишься. Но мать Димы гостей всегда потчевала чаем из самовара.
С печалью в голосе жаловалась старушка на свое одиночество. И кто поймет, как ей не хочется покидать этот старый, но такой дорогой памятью дом? Ведь по этим половицам Димочка ходил.
Сколько же она прожила одна? Да, больше сорока лет. День за днем, год за годом. Одна и одна. В большом благоустроенном доме ей должно быть легче. Хоть соседи рядом.
- Доживать возвернулся, Егорыч, или как?
- Эх, Евдокия Кузьминична! Сколько ни гуляй по свету, своя лебеда все равно будет сниться и звать.
- Вон что! Невмоготу, значит, без степу, без купины? Эге-ге… Ты вот возвернулся к матери… А мой… Даже могила неизвестно где… Да и есть ли она? Побыть бы на ней да поплакать… А то сердце совсем зачерствело… Помереть в своем дому хотела, так не дають…
Я поспешно принялся рассказывать о своем житье-бытье на Урале, старался как-то отвлечь ее от горестных воспоминаний.
На прощанье Евдокия Кузьминична, в какой уж раз, достала читаные-перечитанные Димины письма. И тут мне попалась на глаза записная книжка. Я попросил посмотреть ее. В ней оказались разборчивые записи авторучкой.
- Дюже вы хорошо дружили. Мы с Демьяновной соберемся, бывалыча, говорим про вас… Такие довольные, что не захулиганили…
Покидая улицу, я оглянулся на наше подворье. От летней кухни и пристройки к ней остались только земляные полы. И защемило в груди…
3
По рассказам матери я представлял, как она познакомилась с отцом.
- Поехал Петр в карьер за песком, - рассказывала мать о своем первом муже, - мы тогда свой дом собирались строить - и не поостерегся: обвалилась стенка песчаная и засыпало его, одни руки виднелись. А я дома кручусь, ничего не знаю, только на сердце тяжело стало - сама не своя. Развешиваю белье на плетне, и будто кто толкнул меня. Встрепенулась, выскочила на улицу. Божечка мой! Лошади во весь опор скачут, бричка так и мотается из стороны в сторону. Едва ворота успела открыть, а то бы их вышибли дышлом. Кони в мыле, храпят и косят глазами, и копытами бьют. Знать, беда, думаю, стряслась. Божечка ты мой! Так вся и окаменела! Но собралась с духом, перепрягла лошадей и помчалась в карьер. Как я неслась, как летела по степи к моему Петечке! Чуяло, чуяло мое сердце страшную беду!..
Да-а-а… Не успела я к Петечке… Чужие люди натолкнулись на него и вытащили из песка… За руки тянули и что-то повредили… В песке попался голыш и угодил в позвоночник. Нужно было легонько, моими бы руками по горсточке песок снимать… А так… И дня не прожил Петечка, с детишками так и не попрощался…
Поехала куда глаза глядят, и кони сами привели на базар. Знали дорогу. Мы туда возили продавать сало да хлеб. Тут и Авдеич мне попался. Знать, судьба.
Попервой Авдеич нашел нам квартиру у добрых людей, чуток вздохнула я, а после свел к знакомому адвокату. Не раз тот помогал высуживать деньги у хозяев, когда те обсчитывали шахтерские артели. И мне помог отсудить У деверей и быков, и корову, и деньги. Теперь уж и не помню сколько, но немалые по тем временам.
Рассчиталась я с адвокатом и Авдеичу хотела заплатить: такой хороший человек попался в трудную минуту. Да он ничего не взял, даже осерчал. "Я, говорит, в беде помог от чистого сердца, а ты деньги… Вот от угощенья не откажусь". Ну, думаю, угостить можно, только как это сделать? И опять Авдеич выручил. "Тут, говорит, кабак есть. Ты хоть была в кабаке?" Ну и повел… А там… музыка, цыгане поют и пляшут, целиком зажаренных поросят подают. Сижу я и дивлюсь на людей, в душе благодарю Авдеича за такое представление. Хоть раз в жизни поглядела, как люди чинно за столом беседуют и винцо попивают.