- "Максимку" бросили, мать их разэтак! - выругался отец, и тут во двор вбежал Кудрявый. Он вернулся за отцом, не бросил старшего друга на верную гибель. К ним прибился Гриша Слюсарев, худенький паренек лет пятнадцати. Отец пытался отправить его домой, но тот уперся и сказал, что хочет пострелять казаков.
- Ну что ж, - кивнул отец. - Тогда бери коробки с лентами - и за мной на террикон! Иван, сумеешь запустить паровушку?
Кудрявый одно время работал на подъеме клетей и знал, как подступиться к паровой машине. Пулемет погрузили на вагонетку и вскоре оказались на макушке террикона. Едва успели установить пулемет, как из-за казарм появились конники. Внезапная пулеметная очередь смешала их ряды. Кудрявый не раз рассказывал, как отец ловко строчил из "максима" и потому они остались живы, много казаков полегло в ковылях под синим терриконом.
Казаки в диком неистовстве рассыпались по степи, охватывая поселок. Ленты кончились, и отец приказал Кудрявому с Гришей бежать на Барановский рудник, куда дорога была еще свободной. Сам же решил зайти домой. Кудрявый-то свою семью загодя отправил на станцию.
Дома отец никого не застал. Заметив следы сборов и поспешного бегства, он, несколько успокоенный, метнулся на Сортировочную. Думал обмануть казаков, да и напоролся на разъезд - теперь на шахтеров они шли осторожно. Отец побежал прямо на казаков, выхватив из-за пояса огромный нож. Его окровавленный фартук, нож в руке и безумно выпученные глаза произвели на казаков неожиданное действие.
- Кто такой? - спросил ядреный казачина, вынимая из ножен шашку. - Эк тебя разукрасили! Где красные?
- Там, - махнул отец рукой.
Казаки потрусили к крайним мазанкам поселка, а отец пересек косогор, спустился к Каменке, перешел ее вброд, без оглядки подался в гору, к Александровскому собору. На станции он нашел свой отряд и маму с детьми.
- Ты же весь в крови, Авдеич! - всполошилась мама. - Цел ли?
- Цел, мать, цел. Бычка жалко. Сожруть его казачки́.
И тут на станцию прибыл отряд моряков. Шахтеры попросили командира отбить Степной. Ночью моряки и шахтеры окружили поселок и принудили казаков сдаться. Офицеров отправили в Ростов в трибунал, а рядовых отпустили. Отец и многие шахтеры уехали с отрядом.
- А вот и не прыгнешь в колодезь… - подбивал отца Степан по пьяной лавочке.
Отец встрепенулся, глаза у него потемнели, и, как всегда в минуты наивысшего напряжения, он обеими руками пригладил остатки курчавых волос на затылке.
- Не прыгну, говоришь? - Отец всмотрелся в сруб посреди улицы. Колодец давно засорился, и им не пользовались. Но все призывы отца собраться миром и почистить его ни к чему не приводили. Многие на улице уже провели водопровод, поставили колонки во дворах и махнули на колодец рукой. А отцу было жаль его. Когда-то своими руками выкопал, да и родниковую воду разве сравнишь с водопроводной, отдающей хлоркой.
- Гляди, Степка! - Отец поднялся и пошел к колодцу.
Мы с Димой сидели за столом на веранде и рассматривали открытки. Была такая мода - собирать открытки, меняться ими, пересылать по почте в другие города. Я толкнул Диму.
- Опять батя чудит. Бежим, а то он еще…
Но мы не успели. Лишь увидели, как отлетели в стороны черевики и мелькнули отцовы ноги над срубом.
- Папа! - закричал я и так нагнулся над срубом, что едва не свалился в колодец. Дима успел схватить меня за рубаху. Я ничего не видел в прохладной темноте. - Мама, мама! Папа в колодезь сиганул! Мама, скорее!
С криками и причитаниями прибежала мама. Выскочили из дому Аля, Володя и Зина. Степан встревоженно заглянул в колодец.
- Рази я думал, что он такой чудик…
В густой темноте колодца нет-нет и блеснет, закопошится что-то.
- Папа! - кричала визгливо Зина. - Папочка!
- Отец, ты живой там? - бубнил Степан - Я же пошутил.
- У, черт бусорный! - рассердилась мама и ударила Степана половником, с которым второпях прибежала. - Сгинь с моих глаз!
- Ты что это, мать? - схватился Степан за лоб. - Кто ж его знал, что он сиганет?
- Авдеич? - крикнула мама в колодец. - Отзовись, лихоманка тебя возьми! Не волнуй меня! Да где ты там? Геть! Геть, не засте!
Я будто слился со срубом, вглядывался в темноту и вдруг увидел отца, сначала его блеснувшую лысину, затем глаза и тину на лице и на плечах. Колодец был не очень глубоким.
- Папа! - радостно закричал я. - Ты живой?
- Ведро-о-о! - грохнуло из колодца. - Лопату-у-у-у!
- Лопату? - поразилась мама. - Божечка мой, и че это творится… Алька, принеси лопату из сарая, ту, совковую, с короткой ручкой. Да живей поворачивайся, ступа!
К колодцу между тем подбегали соседи, они жалостливо поглядывали на маму. С откровенным интересом подходили вразвалочку шахтеры.
Шахтерскую лопату положили в ведро и спустили в колодец.
- Подымай! - загрохотало вскоре снизу.
Гавриленков отпустил цепь, и шея журавля тут же выпрямилась. В ведре оказалась глина, дохлая кошка и старый чобот. А отец уже кричал, требуя ведро. И замелькало ведро вверх и вниз. Вокруг колодца навалили грязи и всякой дряни. Гавриленкова сменили молодые шахтеры. Заглядывали в колодец.
- Ты не околел, Авдеич?
- Ведро-о-о-о! - громыхало из колодца.
Наконец подняли ведро с наичистейшей родниковой водой. Вытащили отца верхом на ведре. Он шатался от усталости и едва сдерживал дрожь от холода, но лопату крепко прижимал к груди. Не отказался от стакана первача расщедрившейся соседки, которую все звали Квасничкой, забыв ее настоящее имя, - кроме самогонки она ничего не продавала.
Едва дыша, отец присел на сруб, оглядел окруживших его шахтеров и неожиданно подмигнул Гавриленкову.
- Боялся, железяка попадется або бутылка… А так, ничо… Голова вошла в тину мягко. Так что, Емельяныч, колодезь-то почистили, хоть ты и не собирался.
- И что ты за человек, Кондырь? - вскипел Гавриленков, поднимаясь с травы. - Смеешься над людьми? Бог тебе припомнит…
- Что бог? - с трудом проговорил отец, пересиливая дрожь. - А нет его, бога-то… Я твоего бога к стенке поставил.
- Не пужай, Кондырь… Косая и к тебе придет! Не спросит… Вон как лихоманка забрала… Как ответ держать будешь?
- Придет, сусед, а я ее, - отец взмахнул лопатой, - и по черепушке! Понял? Или все сомневаешься? Ха-ха-ха!
Мама успела нагреть целый бак воды, и отец долго парился в бочке, заменяющей нам ванну, а когда вылез, крепко растерся полотенцем, которое медленно, будто засыпая на ходу, принес Владимир.
Равнодушно глядел он на домашнюю суету. Для него ничего не стоило забраться в собачий ящик под пассажирским вагоном и укатить на Кавказ, к Каспийскому морю или в Крым. Однажды он заявился в лохмотьях и в коросте. Отец схватился за ремень, но мама не дала бить, обмыла и полечила непутевого сына, как называла Володю за глаза. Помнится, она повела его в магазин, одела и обула на последние деньги и со слезами попросила его больше не убегать из дому. Но вот наступила весна, и Володя опять заскучал.
Застегнув рубаху и подпоясавшись, отец внимательно вгляделся в сына.
- Что смурый? В бега навострился? Мотри, этак всю жизнь и пробегаешь. Ну, а что апосля?
Отец подошел к Степану, все еще сидящему у веранды и зубоскалившему с молодыми шахтерами, заметил пустую бутылку, спросил:
- Всю допил… Что же не оставил для сугреву? Ты же проспорил?
- Будя тебе, батя, и так, - хохотнул Степан. - Ты же чудик, тем и греешься… Хо-хо-хо!
Упорная борьба продолжалась. В очередном столкновении с отцом Степан все больше пятился в угол, уступал под напором неукротимого отцова натиска. Сколько же нужно было потратить душевных сил, чтобы с каждым из нас вот так воевать!
Так он и остался в моей памяти непобедимым.
Я догадывался, что у него была своя наивысшая цель, к которой он стремился как одержимый. Может, ради нее он и совершал свои чудачества?
Она бодрила душу, и потому отец делал самое нужное людям, и все у него получалось как надо.
Складывал ли печь соседу, сколачивал ли дверь в доме одинокой старухи, паял ли чайник молодоженам, разводил ли кроликов для поддержки семьи, или рассказывал мудреные побасенки - наслаждался верой в добрые дела…
И многие уважали его за вот такую житейскую самоотверженность, кроме Гавриленкова и его дружков. Впрочем, Гавриленков тоже уважал, как может уважать недруг сильного противника.
5
Вернувшись с шахты, отец брал меня на руки и, высоко подняв над калиткой, горделиво говорил:
- Видишь, сынок, звезду на копре? Это наша шахта впереди нынче. Больше всех выдала угля на-гора́. А уголек-то весь, как на подбор. По кливажу рубали… Не знаешь, что такое кливаж? То-то и оно…
Я вырос и узнал, что рубать уголь по кливажу - значит ударять острием обушка в едва заметную прослойку, разделяющую уголь и породу, и тогда легко отваливаются целые глыбы сверкающего антрацита.
Только не каждый тот кливаж находит, не каждому тот кливаж показывается.
Мало того, не каждый и живет-то по кливажу.
А вот отец жил по кливажу!
В конце двадцатых годов он заболел силикозом и не мог больше рубать уголь под землей, но не пожелал остаться в стороне от событий, происходивших в шахтерской жизни, сам пошел в райком партии за подходящей работой.
Мама только, просила отца не связываться с деньгами: "А то еще на старости загудишь в новочеркасскую тюрьму. Тьфу, тьфу, тьфу!.."
Но отец был и кассиром на "Новой", заведовал и магазином в поселке, но в те года я был совсем маленьким и ничего не помню.
Все мои воспоминания начинаются с Керчика, где отец организовывал колхоз. Керчик - несколько хуторов, притулившихся к крутому склону, под которым весело бежала прозрачная речушка. Она тоже называлась Керчиком. Хутора эти находились километрах в пятнадцати от города на полпути к Дону. Мне и сейчас, бывает, снится темно-зеленый луг, сверкающий росной травой, и заросшие камышом низкие берега речки…
Когда райком партии давал отцу очередное задание, мы, то есть мама, я и Зина, тоже считали себя мобилизованными. Старшие братья и сестры с нами не ездили.
Я улавливал самое главное: отца посылали как партийца. Кто посылал? Какой-то очень большой начальник из города.
Мама садилась на черный сундук и с важным видом выслушивала отца и согласно кивала. Загодя она ни о чем с ним не договаривалась. И так знала, что никаких особых удобств на новом месте не будет, а о сытой и привольной жизни и говорить нечего. Не один год она прожила со своим Авдеичем и знала, что он никогда не поступится общественным, даже ради своих детей. Она рада была и тому, что какое-то время поживет с детьми в деревне, где, что ни говори, и молока достать легче, и свежего хлеба испечь можно.
Володя терся спиной о печь и отрешенно смотрел в окно. Не замечал ни цветущих вишен и яблонь, ни холодной грубки - давно уже печь топится в летней кухне. В тот раз он никуда не собирался уезжать и, может, впервые задумался о том, как жить дальше.
Аля носилась по клетушкам, собиралась в клуб, шепталась с мамой о каких-то своих девичьих пустяках, стреляла во все углы черными глазами-смородинами и громко расспрашивала отца о заработках на новом месте, советовала добиться в Керчике отдельного дома для семьи. Алина нередко старалась подчеркнуть, что она самая любимая у отца, и он с ней считается. И это особенно злило Анну. Она гремела чугунками у плиты, вынимала мешочки с крупой, переносила их в летнюю кухню.
- Уезжайте, все уезжайте! Ты, Алька, тоже собирай манатки и катись… Дело говорю… Вон сколько уезжает… И на Днепрогэс, и на Магнитку… Гляди, там и жениха себе найдешь…
- Ах, да ну тебя! Сама-то пристроилась… И чем ты Гришу взяла?
- А что? Вон как расфуфырилась. За версту видно, что замуж захотела. Замуж не напасть, да, как мама говорит, замужем бы не пропасть. А ты, Володька, катись на свой Кавказ! Тебя там изождались…
По ухваткам и рассуждениям Анна все больше походила на маму.
Мы с Зиной восторженно вертелись под ногами и, подхватив отдельные слова: лес, речка, луг, балка, - хлопали в ладошки и радостно визжали. Лес так лес, а речка - еще лучше!
Начиналась сутолока: мама отбирала вещи, какие нужно взять с собой, отец паял кастрюли, чинил обувку, прибивал доски к забору. Навязывали узлы, укладывали черный сундук. Мама всегда брала его с собой. Начиналась новая жизнь!
Но не так-то просто было ее начать отцу на керчикских хуторах. Многосемейные зажиточные хозяйства не назовешь кулацкими - землю сами обрабатывали, батраков не держали, хлеб государству сдавали исправно и в колхоз не шибко шли.
По приезде в Керчик поначалу мы ютились в саманной мазанке с земляным полом у многодетного бедняка. Его звали Кривым Антипом. Составлялись списки желающих вступить в колхоз, и в нашем доме без конца шли собрания, мужики кричали, матерно ругались, и мама выходила из-за занавески и гнала их курить наружу. Кривой Антип всякий раз "ставил вопрос ребром" - раскулачить злостного неплательщика Федота Силкина.
И вот сельсоветчики назначили день конфискации имущества и выселения Силкиных.
Я тоже увязался за отцом, но он не замечал меня, хмуро шел сбоку от сельсоветчиков и яростно сбивал носками сапог головки репейников.
Как завороженный брел я за галдящими людьми. Увидев подходившую к дому толпу, Силкин метнулся в калитку, запер ворота и спустил собак, но два милиционера, молодые и веселые ребята, перелезли через забор во двор и застрелили волкодавов из наганов. Одному, правда, собака порвала гимнастерку. Кривой Антип сразу кинулся в сарай и вывел лошадь.
Силкин заперся в доме, и пришлось ломать дверь. Я увидел, как она открылась и с вилами в руках во двор выскочил здоровенный бородатый мужик. Он в ярости замахнулся на отца, но ему помешали, сбили с ног и тут же связали у крыльца на зеленой траве, а потом бросили в подъехавшую бричку. Из дому вывели стариков, жену и детей. Обезумевшая женщина билась в истерике, дети кричали, а старуха проклинала и грозилась сухим кулачком. Старший сын Силкина, всклоченный, довольно рослый детина, помог матери сесть в бричку, покидал туда братишек и сдержанно сказал:
- Чего уж ты перед ними, батя? Они же озверели…
- Черные дела творите! - кричал Силкин. - Это грабеж и разбой… Кровью вам отольются слезы детей… Попомни это, Кондырев… Чтоб вы все сгорели в моем дому… У-у-у!.. Ироды!… Я бы вас всех на одной осине!..
Силкиным ничего не разрешили взять с собой. Даже детской одежды и запаса харчей. В чем застали, в том и погнали из дому.
- Ничо! - взахлеб кричал Кривой Антип, поглаживая морду коню. - В Сибири заработаете, а нам все тута пригодится.
- Чтоб ты издох, голодранец!
Кто-то из сельсоветчиков схватил с земли жердину и огрел лошадей, те рванули и вынесли бричку со двора. На передке с мужиком, стегающем лошадей, сидел уполномоченный с портфелем, а на заду - милиционер.
На всю жизнь врезалась в память ужасная картина: старики кричали и грозились, дети ревмя ревели, их мать с раскрытым ртом мотала головой и рвала на себе волосы, а связанный Силкин бессильно метался на дне брички, которая уносилась с хутора в смертную даль…
Я тоже раскулачил Ванятку, мальчишку моих лет. Он уже знал, что их выселяют, а в его доме будет правление колхоза и я буду жить здесь, потому и показал в сарае клетку с хомячком и тушканчиком. И неожиданно предложил выпустить их на волю.
- Не-е-е! - сказал я строго. - Они теперь колхозные. Я тебя раскулачиваю.
Ванятка заплакал и убежал.
Сельсоветчики пошли в дом составлять опись инвентаря, тягловой силы и другого имущества. Кривой Антип совсем расходился, выскакивал на крыльцо и всем показывал то синие галифе, то белый полушубок, то розовую женскую сорочку. Хуторяне молча расходились. Ко мне подошел отец, положил на мое плечо тяжелую руку.
- А я Ванятку раскулачил! - похвастался я отцу. - Тушканчика и хомячка забрал…
Чтобы отвлечь людей от тягостных дум, отец выпросил в городе трактор. "Фордзон" пригнали в воскресенье, кажется, под Первое мая. Мы, мальчишки, облепив диковинную "махину", как тогда называли трактор, с визгом и гамом катили от хутора к хутору и зазывали непонятливых дядек и теток в колхоз. Люди бежали за трактором, щупали его и, уцепившись за крылья на больших железных колесах с чудными выступами-шипами, пытались остановить, по-мужицки испытывали его силу. Одну тетку чуть не задавило.
Вот я играю с керчикскими мальчишками и заодно присматриваю за индюшатами, но заигрался в прятки и не заметил тучу. Уже и дождик стал накрапывать, а я в камышах сижу. Когда капля упала на нос, я спохватился: а индюшата? Это ж такая квелая птица! Как намокнут, даже под маленьким дождичком, и пошли чихать, а потом от насморка дохнут. Я выскочил на берег из камыша и поскакал по стерне, но индюшат и след простыл. Мама стояла на пригорке, что у нашего дома и, приподняв подол своей необъятной сборчатой юбки, ласково звала: "Курлю, курлю, курлю!" Индюшата, растопырив маленькие крылышки, бежали к ней, ныряли под юбку. Я вынес из дому клеенку и накинул ее маме на голову и плечи.
Большой дождь прошел стороной, а наших косарей на лугу за речкой только припугнул. Опять засверкали косы на солнце, проглянувшем между тучек. Отец собрался везти обед, и я за ним увязался.
Мама поставила в задок линейки кастрюлю с борщом и кашей, сапетку с хлебом и пирожками, посуду тоже не забыла. Мы с отцом вскочили на подножки линейки, лошади рванули и понеслись к речке.
Отец был доволен, что дождь не захватил луг за речкой, и его выкосят до вечера. В хорошем настроении вез косарям обед. Знал, чем людей взять. Председатель-то председатель, а вот сам обед привез. И всех членов правления заставил работать в эту страдную пору. Кто-то на правлении пытался возражать, но отец привычно и беспрекословно отрубил: "Вопрос исчерпан!" И эти еще необычные для крестьян слова действовали магически. На общем собрании отец предложил назвать колхоз "Серп и молот". Хуторянам были понятны и близки эти орудия труда, и они дружно проголосовали за такое название. Тогда-то отец впервые здесь и произнес: "Вопрос исчерпан".
В то время я внимательно слушал бесконечные разговоры отца с бородатыми мужиками. Большая комната с русской печью днем была конторой и столовой, а ночью общежитием; на широких лавках у окон ночевали то уполномоченные из города, то запоздавшие в ненастье колхозники из соседнего хутора; наш же угол у печи отделяла ситцевая занавеска, за которой стоял черный сундук и деревянная кровать. Я, как старший, спал на сундуке, а Зинка - в ногах родителей…
…Вода в речке поднималась прямо на глазах, говорливо бурлил нарожденный стрежень, мутные теплые воды затопляли низкий берег.
- Нно-о-о! Милаи-и-и! - закричал шалым голосом отец и хлестнул лошадей. А их совсем хлестать нельзя. Сам же отец говорил, что им только кнут покажи - разнесут в чистом поле. Ясно, что они были оскорблены и вздыбились у воды, затем бросились напропалую и поволокли нас. Мы вскочили на ноги, я зацепился за переднее крыло линейки и свалился в воду. Меня закрутило и бросило под брюхо вороному - чудом я схватился за сбрую. Отец в сердцах хлестал лошадей, раза два и мне досталось, и тут я увидел, что сапетка закружилась в водовороте и поплыли пирожки.
- Папа, пирожки!