– Нет, все хорошо. – Голосок ее прозвучал слабо, едва слышно. – Я научилась у своей бабушки, это часть воспитания дочери самурая.
– Как он называется?
– Не знаю. Но она говорила мне, что, как бы человек ни дергался, узел только крепче становится.
– Я тоже хочу попробовать.
Сэйсю огляделся и попросил мать принести веревку. Оцуги хотела было предложить свой пояс, но передумала. Она уже была на пороге, когда снова поменяла решение, сняла пояс и обмотала талию другим, лежавшим в ивовой корзине.
Сэйсю вытянул ноги у подушечки Каэ и попытался связать колени полоской ткани, все еще хранившей тепло тела Оцуги.
– Так? А теперь вот так, да?
Вместо того чтобы сделать простой узел, когда один конец пояса обвивается вокруг другого, протягивается в петлю и процедура повторяется вновь, только концы меняются местами, по самурайской методе один конец нужно было обвить вокруг другого дважды, затем оба конца протянуть в петлю и подоткнуть. Это уже повязка, а не узел, и запросто она не соскользнет.
Сэйсю был в восторге. Он расправил кимоно и снова и снова завязывал и развязывал пояс, словно малый ребенок, завороженный новой игрушкой.
– Как просто, матушка! Но очень умно. Каспар такому не учил. Удивительно легко! И полезно! Можно пользоваться, чтобы кровь останавливать. Восхитительно! Только женщина из сословия самураев способна выдумать такое.
Оцуги ответила на его ребяческий энтузиазм улыбкой:
– И правда!
Она снова стала самой собой, прежние сила и уверенность в себе вернулись к ней – она твердо решила, что в следующий раз займет место Каэ.
Прошло полмесяца, прежде чем здоровье Каэ окончательно восстановилось. Забираться в фуро самостоятельно она смогла только через неделю после опыта. Оцуги преданно ухаживала за ней. Каэ воспринимала это болезненно, часто отказывалась от ее услуг и говорила, что ей поможет Кобэн. Но пожилая женщина не желала ничего слушать. Она стала невероятно чуткой и ласковой и в нескольких разговорах с Каэ упомянула, что молилась за нее. Во всем мире нет второй такой доброй и заботливой свекрови, как Оцуги, считали все окружающие.
– Неужели я на самом деле проспала три дня? – спросила ее Каэ.
– Да.
– Но вы, матушка, очнулись через несколько часов. Мне так жаль, что вам пришлось поволноваться за меня. Пожалуйста, простите.
Каэ тщательно подбирала слова, надеясь узнать, не догадалась ли Оцуги о том, что ей самой дали совершенно иное питье. Но Оцуги ничуть не обиделась. Да и отразить замечание невестки для нее тоже не составило особого труда, поскольку она уже представляла себе, как сыграет в следующем опыте сына куда более значительную роль.
Все полагали, что жена и мать лекаря Ханаоки относятся друг к другу с пониманием и очень близки по духу. Но на деле их вражда и взаимная ненависть, не находившие выражения в словах и поступках, только усилились. Может статься, подобное противостояние неизбежно между свекровью и невесткой? Вероятно, так оно и есть. Однако в данном случае конфликт, несомненно, подогревался окружающими. К примеру, ученики Сэйсю, приходившие навестить выздоравливающую Каэ, не скрывали своего восхищения и хвалили ее в присутствии Оцуги, которая всего лишь каких-то три дня тому назад была единственным предметом восхищения. Кожей ощущая растущую холодность Оцуги, Каэ желала как можно быстрее встать на ноги и избавиться от прикосновений ее ледяных рук. Она внимательно осмотрела свое тело, когда в конце концов смогла самостоятельно дойти до уборной, и увидела синяки от повязок под коленями и на икрах – свидетельство яростных метаний в бреду. И конечно же на внутренней стороне бедра, где все болело с того момента, как она пришла в себя, обнаружились следы от пальцев – три багровых круга с желтыми краями. Сэйсю проверял действие обезболивающего снадобья в тех же самых местах, что и в предыдущем опыте. Он посмел коснуться бедра жены на глазах матери!
От запаха в уборной Каэ стало дурно, голова закружилась, она потеряла равновесие, ударилась о стену и с грохотом рухнула на пол. Прибежала Корику поглядеть, все ли с ней в порядке. Бледная Каэ сумела выдавить улыбку и сказать, что все хорошо, не заметив, с каким ужасом золовка смотрит на нее. Однако Каэ была рада, что переплюнула Оцуги, и не имела ничего против временной слабости, хотя понадобилось немало дней, чтобы силы окончательно к ней вернулись.
12
Наступил первый день весны. Каэ в одиночестве стирала у колодца. Прохладная вода ласкала обветренные руки. Настроение у нее было приподнятое, время от времени она отрывалась от белья и хихикала, припоминая забавные моменты своей жизни, и особенно один из них – сегодняшний разговор с Оцуги. Сэйсю ушел на постоялый двор к больному, состояние которого внезапно ухудшилось, поэтому, когда его мать очнулась после действия снадобья, принятого накануне, рядом с ней оказалась только Каэ.
– Сколько я проспала? – спросила Оцуги.
– О, вы проснулись? Как вы себя чувствуете? – улыбнулась Каэ, проверяя температуру чая в чашке.
Но Оцуги спокойно повторила свой вопрос, твердо уверенная в том, что проспала дольше Каэ, которая принимала то же обезболивающее снадобье.
– Сколько прошло дней?
Каэ замерла в нерешительности. Как здорово было бы ответить пусть резко, но честно: "Всего одна ночь!" – и все-таки она сумела сдержаться. Она знала, что Сэйсю приготовил для матери специальную настойку, которая должна была возыметь снотворное действие, но ядовитого бореца в ней опять не содержалось. Вследствие этого Оцуги действительно очень быстро уснула. Однако стало понятно, что без бореца обезболивающее снадобье слишком слабо; всякий раз, когда Сэйсю щипал Оцуги за руку, она шевелилась. И поскольку волноваться было не о чем, лекарь ушел из дому, как только возникла необходимость. Мать конечно же понятия не имела, что приняла всего лишь сильное снотворное, и не более того. По мнению Каэ, опыт проводился только с тем, чтобы ублажить и успокоить Оцуги, которая настаивала на своем участии в исследованиях сына.
Каэ тщательно обдумала свой ответ.
– Я не знаю, сколько времени прошло. Я очень устала, потому что ни разу не сомкнула глаз. Не могу точно сказать, сколько дней и ночей минуло. Простите меня.
Оцуги явно осталась недовольна; во взгляде читалось обвинение в глупости, но она придержала свои чувства при себе и ласково промурлыкала:
– Это ты меня извини, я ведь доставила тебе беспокойство. Иди поспи. Со мной все хорошо.
– О, не волнуйтесь за меня. Вот, выпейте чаю. В нем противоядие.
– Где Умпэй-сан? – Оцуги начала злиться, припомнив, как сын вливал противоядие жене изо рта в рот. Почему же она должна держать чашку сама?!
– Его срочно вызвали на постоялый двор.
Оцуги сбросила с себя руки Каэ, которая хотела помочь ей подняться, и залпом проглотила горячий чай. Во рту осталась неприятная горечь. Оцуги насупилась и легла.
– Тебе не кажется, что этот опыт куда удачнее предыдущего? – спросила она через некоторое время. – Я не настолько слаба, как была ты, так что вполне возможно, мне не придется долго оставаться в постели.
– Разве вы не чувствуете усталости?
– Ну, голова, конечно, немного кружится, я ведь ничего не ела. Но сил у меня гораздо больше, чем было у тебя.
– Да, похоже, так оно и есть. Только вы способны пройти через подобные испытания. Мне так стыдно за себя…
– Я не имела в виду ничего такого. Обезболивающее снадобье наверняка стало лучше, вот в чем все дело. Просто порадуйся за своего мужа.
– Я рада за него. Он тоже будет очень доволен. А теперь вам надо немного отдохнуть.
– Конечно. Подопытному не следует много болтать после такого важного испытания. – Оцуги удовлетворенно закрыла глаза и погрузилась в безмятежную дрему.
Вскоре вернулся Сэйсю. Услышав шаги мужа, Каэ выскользнула из комнаты поприветствовать его.
– Как замечательно, что вы вернулись! Матушка только что очнулась.
– Хорошо.
– Она сказала, что этот опыт – большая удача.
– Почему это?
– Ну, в отличие от меня она не так слаба…
– Это вполне естественно.
– Что ей приготовить?
– Думаю, простая каша вполне подойдет.
Каэ сварила в кухне рис и вышла постирать. Почти всю прошлую ночь она не смыкала глаз, наблюдая за тем, как муж дремлет рядом с матерью, но отчего-то теперь, под плеск колодезной воды, чувствовала себя так, словно только что поднялась с постели после сладкого сна.
Она нисколько не сомневалась, что Оцуги спросит сына о том, как долго действовало обезболивающее снадобье и что Сэйсю даже не подумает солгать ей. Ему и в голову это не придет. Лекарь деликатностью не отличался и частенько бывал довольно резок со своими пациентами. Каэ представила себе, как он говорит: "Вы приняли снадобье вчера днем, матушка".
Она увидела, что забыла распороть шов одного из кимоно Кобэн, чтобы можно было постирать и расправить каждую полоску ткани в отдельности, и позвала на помощь золовку.
– Корит-тян, не отнесешь матери кашу, маринованных слив и яичный желток? Я уверена, что она будет довольна, если за ней поухаживаешь ты, а не я. Мне надо успеть разложить эту ткань по доскам до того, как совсем стемнеет.
– Совсем стемнеет, говоришь? – с сомнением протянула Корику. На дворе стоял солнечный денек, можно сказать, невероятно светлый для ранней весны. Будь у Каэ целая куча белья, Корику поняла бы ее. Но в бадье плескалось всего несколько вещей – к полудню вполне можно закончить.
– Да, до темноты. Такая ясная погода стояла, а теперь тучки собираются, надо поторапливаться.
Золовка удивленно взглянула на небо, но Каэ сделала вид, что не заметила этого.
– Сестрица… – начала было Корику, но оборвала себя на полуслове. – Ты сказала, кашу, сливы и желток? – Получив утвердительный ответ, она направилась в дом.
Еще один странный разговор состоялся, когда Корику принесла матери поднос с едой.
– Когда я приняла снадобье? – спросила Оцуги дочь.
– Вчера днем.
– Неужто? – озадаченно поглядела на нее Оцуги.
– Зачем мне лгать?
– И ты, и Умпэй-сан говорите, что это было вчера, значит, так оно и есть…
– А почему вы спрашиваете, матушка?
– Каэ сказала, что я проспала довольно долго, она, дескать, даже счет дням потеряла.
Корику промолчала. По щекам матери текли слезы обиды и разочарования.
13
Несколько месяцев спустя, ближе к началу лета, умерла Кобэн. Обычная простуда обернулась воспалением легких, и девочка ушла от них, словно ребенок, который убежал в поле за стрекозами и не вернулся. За полтора месяца до трагедии Каэ сделалась замкнутой. Она чувствовала, что тьма вокруг нее сгущается, а свет в ее жизни постепенно меркнет. При виде Кобэн в гробу мать окончательно погрузилась в пучину горя. Расставание далось нелегко. После того как тело предали сожжению, а маленькую урну с прахом захоронили под могильной плитой Ханаока у Пруда ирисов, Каэ уже не могла сдерживаться.
– Никто не может разделить страдания матери, пережившей свое дитя, кроме другой матери, которую постигло то же несчастье, – причитала она, слезы рекой текли на плечо Оцуги.
– Плачь, Каэ, плачь сколько сможешь. Когда слезы высохнут, одиночество станет невыносимым, и тебе захочется разорвать себя на куски, потому что горе будет все расти и расти, до тех пор пока ты уже не сумеешь его вместить. Не было ни дня после смерти Окацу, чтобы я не пожелала последовать за ней.
– То же самое может случиться и со мной. Теперь я знаю, каково вам пришлось. Когда я думаю о моей милой девочке, которая лежит совсем одна под ирисами, сердце мое разрывается от боли.
– Бедная моя Каэ!
– Матушка…
Теперь уже они обе плакали друг у друга на плече. Наблюдавший за этими объятиями ученик лекаря решил, что видит перед собой любящих мать и дочь. От взаимной вражды и ненависти не осталось и следа. Каэ ощущала, как слезы уносят с собой пропитанные горечью годы. И сейчас, когда свекровь проявила столько сострадания, она пожалела о том, что так долго ненавидела ее. Не была ли смерть Кобэн ценой, которую пришлось заплатить за эту ненависть? – подумалось ей, и слезы хлынули с новой силой.
Ни Оцуги, ни Каэ не заметили смотревшую на них Корику. Она глазам своим не могла поверить. Тридцати пяти лет от роду, Корику взяла на себя часть обязанностей своей престарелой матери и помогала Каэ. Ученики все прибывали и прибывали, поэтому пришлось построить для них еще одно жилище. Груз ответственности за уборку и стряпню лег на плечи Корику, без нее было никак не обойтись. Но в то же время она вела себя настолько тихо и скромно, так редко заявляла о себе, что почти никто не осознавал ее истинной роли.
Как и предсказывала Оцуги, через три месяца Каэ почувствовала себя полностью опустошенной. Горе, правда, не разрывало ее на части, и, вместо того, чтобы думать о смерти, она все чаще и чаще рыдала, и так до тех пор, пока глаза не начинали гореть огнем, а голова раскалываться от боли. Днем Каэ еще удавалось не обращать внимания на эти муки, которые она относила на счет своей скорби и одиночества; она молча промокала глаза и выполняла работу по дому, часто прикладывая руку ко лбу. Но по ночам физические и душевные страдания становились невыносимыми. Она ревела не переставая, по щекам ручьями бежали кровавые слезы. И только позже Каэ заметила, что из глаз ее течет вязкая желтоватая жидкость.
Когда Сэйсю не смог подняться, чтобы пойти на срочный вызов, у жены возникли подозрения, что он принимает снотворное, и она напрямую спросила его об этом:
– Вы пьете какое-то лекарство?
– Как ты догадалась?… Это снадобье, заменяющее снотворные пилюли. Оно снимает усталость и переутомление.
– С такими вещами не шутят. Если с вами что-то случится во сне, кто вам поможет, особенно если учесть, что вы никому не позволяете спать в своей комнате? Кроме того, представьте – привезли тяжелобольного, а вас не добудиться. Под угрозой ваша репутация!
– Мм… да… – покивал Сэйсю, удивившись ее заплаканным глазам и неестественно резкому тону.
– Почему вы не даете мне обезболивающее снадобье?
– Настой, который я давал тебе в прошлый раз, необычайно ядовит. Увидев, как он подействовал на тебя, я понял, что дозу надлежит уменьшить. Ты и так достаточно для меня сделала, Каэ.
– Но матушка помогала вам дважды.
– Она принимала сильное снотворное, только и всего.
Каэ искренне переживала о том, что говорит о Сэйсю молва и что думают его многочисленные подопечные, и в тот момент не имела особого желания соревноваться с Оцуги. Теперь, когда Каэ лишилась Кобэн, собственная жизнь потеряла для нее смысл и принести свое тело в жертву исследованиям мужа казалось ей благородным поступком. Но какими бы ни были причины, она жаждала принять снадобье. Ей так хотелось почувствовать, как горячая кровь бешено несется по венам! Если бы только она могла снова впасть в беспамятство… Может, повторение опыта умерит боль. Она снова и снова умоляла мужа дать ей снадобье.
Некоторое время Сэйсю колебался, надеясь разрешить внутренние противоречия. Он и так уже дал жене слишком большую дозу, и совесть временами терзала его. Но с тех пор прошло почти два года постоянных исследований, уверенности у него прибавилось, и в конце концов желание провести настоящую проверку нового обезболивающего одержало верх.
– Хорошо, Каэ, – сдался он.
– Спасибо, господин. – Слезы хлынули потоком. После смерти Кобэн она легко плакала. И, что бы ни предпринимала, глаза болели все сильнее и сильнее.
Услышав о намерениях Сэйсю, Оцуги свела на переносице прекрасные брови.
– Это так? – только и спросила она.
Хотя вопрос ее прозвучал ровно, в голосе не было той приязни, которую она дарила Каэ со дня похорон Кобэн.
– Это так? – уже более настойчиво повторила явно рассерженная Оцуги. Но она не собиралась выставлять напоказ перед Сэйсю свое неудовольствие.
– Теперь Каэ в том же состоянии, в каком была я, когда потеряла Окацу, – еле слышно пробормотала она, когда ее невестка уже лежала на футоне. Ни Сэйсю, ни его жена не поняли, что она хотела этим сказать.
Сэйсю взял фиолетовый мешочек с темно-красным порошком и высыпал его в чашку смешанного с теплой водой сакэ.
– Как мало, – снова подала голос Оцуги.
Едкое замечание вряд ли могло умерить волнение Каэ.
Оцуги с каменным лицом взирала на то, как ее сын взял жену за подбородок и влил ей в рот обезболивающее снадобье, которому он дал название "цусэнсан". Она чувствовала, что этот опыт должен дать положительные результаты. "Сколько лет потребовалось, чтобы изобрести цусэнсан", – подумалось ей. Но раздираемая противоречивыми эмоциями, мать не могла от души порадоваться близкому успеху сына. По-прежнему сохраняя в свои шестьдесят восемь лет великолепную, полную изящества осанку, она сидела и раздумывала над своей жизнью. Ученики Сэйсю, которым поведали ее историю, считали госпожу Ханаоку необычайно красивой. И все же Оцуги знала, что ни один из них не станет отрицать очевидного – она состарилась. А старости она боялась гораздо больше, чем смерти.
Цусэнсан подействовал не сразу. В отличие от предыдущего снадобья это работало медленно и не вызывало неприятных ощущений в груди. Каэ тем не менее часто стонала, постепенно скатываясь в беспамятство.
– Тебе больно? – склонился над ней Сэйсю.
Каэ вяло покачала головой. Она вспомнила последние слова Оцуги и поняла, что действительно оказалась в том же состоянии, в котором пребывала ее свекровь три года тому назад, когда впервые предложила себя в качестве подопытной. Хотела ли Оцуги снова возвестить о своем превосходстве? Каэ в этом сомневалась. Скорее всего, свекровь просто желала разделить свое одиночество с другой потерявшей дочь матерью. Как бы то ни было, Каэ ничего не боялась, на нее снизошли мир и покой. Стало совершенно не важно, кто победит в споре. Все, чего ей хотелось, – увидеть во сне Кобэн, но вскоре цусэнсан вступил в полную силу, и она провалилась в небытие.
Сэйсю ни на миг не оставлял ее, хотя мать не раз настоятельно просила его пойти отдохнуть. В полночь он измерил пульс Каэ и подробно описал ее состояние на бумаге. Она ни разу не шелохнулась и не издала ни единого звука, когда он щипал ее за бедро. Повязки не врезались в кожу. Лекарь остался очень доволен. Оцуги неотрывно следила за ним.
На следующее утро подопытная пришла в себя от невыносимой боли в глазах.
– Каэ, ты проснулась?
– Да.
– Сесть сможешь?
– Да, наверное…
В прошлый раз она вообще не могла пошевелиться, но сейчас ей удалось подняться с помощью мужа. Дрожащие пальцы обхватили чашку с противоядием. По вкусу оно сильно напоминало бобовый отвар из первого опыта – явное указание на то, что цусэнсан по большей части состоял из дурмана белого и бореца. Боль стала настолько невыносимой, что, выпив противоядие, Каэ прикрыла глаза рукой и повалилась вперед.
– Что с тобой, Каэ?
– Простите меня, простите…
– Скажи, как ты себя чувствуешь. Говори все.
– Глаза.
– Что?
– Глаза болят. И голова раскалывается.
Разочарование сына не ускользнуло от внимательного взгляда Оцуги.
– Каэ много плакала после смерти Кобэн, вот у нее глаза и болят. Это никак не связано с цусэнсаном, я уверена. Думаю, холодная вода поможет.