- Нет, ничего, - подумав, сказал полковник. - Но, простите, у меня тут осталось еще несколько бутылок венгерского.
Не слезая с кресла, он наклонился к столу, достал бутылку и два походных мельхиоровых стаканчика.
Пока он наливал вино, штурмбанфюрер опять раскрыл свою папку и, покопавшись в ней, достал небольшую газетную вырезку величиной с ладонь.
- Вот смотрите, полковник, - продолжал он, с удовольствием опорожнив свой стаканчик. - Это сообщение из шведской газеты "Нордпост". Тут сказано, что недавно в Норвегии бесследно исчез известный немецкий физик профессор Орби, прибывший в район горных озер, где немецкими оккупационными властями организована "зона секретных работ". По мнению компетентных кругов, исчезновение профессора Орби - дело рук англичан. Предполагают, что Орби отправлен на самолете в Америку, где его познания и опыт будут использованы при осуществлении научных экспериментов, связанных с расщеплением атома.
- Я все-таки ничего не понимаю, - почти сокрушенно признался полковник. - Очевидно, на свете есть дела, разобраться в которых нельзя иначе, как выпив бутылку хорошего вина, дорогой герр Грейвс.
Он налил стаканы вновь и продолжал:
- Задачи, которые решаем мы здесь на фронте, прямолинейнее и проще ваших, но все-таки мы, немцы, во всем остаемся немцами, и нам вполне понятно только то, что имеет свою рациональную логику.
Если они похищают профессора, значит, он им нужен. Но скажите мне: почему этот лейтенант, если он так же необходим англичанам, как и его профессор, совсем не нужен был до сих пор нам самим? Почему и зачем он попал сюда к нам, в эту саперную роту, где он мог быть убит тысячу раз в день до того, как его "похитили"?
Есть в этом какая-нибудь логика?
Штурмбанфюрер Грейвс медленно тянул густое вино и молча глядел на огонь, спокойно пылавший в камине.
- К сожалению, о его судьбе нам стало известно лишь в самое последнее время, как, впрочем, и об этих открытиях.
- А что это за открытия? - осведомился полковник, поправляя концом сапога обгоревшие в камине сучья. - Мне недавно пришлось видеть новые экспериментальные танки и самоходные орудия. Это все те же тяжелые глыбы железа, только теперь каждая из них весит что-то около восьмидесяти тонн. С точки зрения логики, это прогресс чисто количественный. Я не вижу в нем присутствия настоящего интеллекта.
- О, можете не сомневаться, полковник. Если прогнозы Орби осуществить практически - а это вполне реально, хотя и связано с определенными затратами времени, - то одного заряда величиной вот с эту бутылку будет достаточно, чтобы взорвать половину Лондона.
- Это не серьезно, - возразил Шикльгрубер почти презрительным тоном. - За кого вы меня принимаете, герр Грейвс?
- Не следует ничему особенно удивляться, полковник. Разве современная физика не доказала, что ей доступны вещи, кажущиеся на первый взгляд просто невероятными? Возьмем хотя бы радио. Разве вас не продолжает иногда удивлять то обстоятельство, что вы легко слышите человеческий голос, в одно мгновение долетающий до вашего слуха с другой половины земного шара, через океаны и горные хребты? Наука давно уже находится, так сказать, в предчувствии открытия новой титанической энергии, связанной с расщеплением атома.
Полковник, слушая это, вертел в руках бутылку.
- Так неужели этот лейтенант из саперной роты владел тайной получения такого оружия? - растерянно проговорил он. - Как жаль, что я не имел о Клемме ни малейшего представления и даже ни разу не видел его в лицо.
- Однако, - продолжал он после некоторого раздумья, - я начинаю не понимать великого фюрера: зачем он предпринял поход сюда, в русские болота, с этой отвратительной вязнущей и буксующей техникой? Зачем было спешить при наличии такой великолепной перспективы?
- Вы забываете, - медленно, как бы взвешивая слова, - сказал Грейвс, - что открытия, которые уже назрели в науке, подготовленные всем ее предшествующим развитием, обычно осуществляются в нескольких странах сразу. Так было и с ткацким станком и с паровой машиной, так будет всегда. Представьте себе, что это оружие, - штурмбанфюрер взял бутылку и несколько раз подкинул ее на руке, - англичане получат раньше, чем мы. Тогда в воздух раньше взлетел бы Берлин, чем Лондон или Париж. Вы любите логику и понимаете, что логика войны именно такова. Вот почему фюрер проявляет нетерпение. Мы должны победить раньше, чем это открытие перестанет быть экспериментом и сделается обыденностью. Победить для того, чтобы обеспечить себе монополию на это оружие. И тогда мир будет послушен фюреру, как лошадь своему седоку! Есть у вас еще вино, полковник?
- Да, да, конечно, - полковник торопливо достал еще бутылку и, раскупорив, угодливо налил своему гостю.
"Вот, черт, - подумал он простодушно, - а мы тут воюем, как роботы, и не знаем, что делается на свете!"
И вдруг беспокойная догадка мелькнула в его сознании.
- Позвольте, герр Грейвс, - воскликнул он, - но ведь если эти англичане или американцы охотятся за нашими учеными, значит, они догадываются о чем-то! Больше того, - не кажется ли вам, что для того чтобы заподозрить другого, надо быть грешным самому? Что если они сами уже теперь готовят это оружие?
- Вполне возможно, - спокойно сказал Грейвс. - Потому-то мы и должны торопиться. Впрочем, я лично убежден, что покуда мы бьем русских, эти снаряды, - он постучал стаканом по бутылке, - не будут падать на наши головы, даже если они уже готовы и лежат где-нибудь на аэродроме под Нью-Йорком. Кстати, полковник, вы, надеюсь, понимаете: этот разговор существовал только для нас с вами, для других его попросту не было.
- Разумеется, - поспешил подтвердить полковник. - Но скажите, дорогой Грейвс, что вы думаете теперь предпринять? Вы совсем ничего не сказали о русских!
- Я предполагаю воспользоваться вашим гостеприимством, полковник, и лечь спать вон на том диване. Русские в этих вещах все еще полуазиаты, они наверстывают свою отсталость в штамповке автоматов и пушек, и это все, на что они способны практически. Они велики только в мечтах, а все их открытия похожи на гениальные сны, за осуществление которых они никогда не умеют взяться. Но я все-таки здорово устал сегодня. У вас было отличное вино. Между прочим, вам никогда не приходило в голову, что нации, которая овладела искусством добывать в изобилии такие превосходные вина, грозит опасность остановиться в своем дальнейшем развитии, ибо она уже может чувствовать себя наверху блаженства? Итак, могу я воспользоваться этим диваном?
- Прошу вас, дорогой Грейвс. К тому же уже поздно. Вот вам запасная резиновая подушка. Надеюсь, вы еще сумеете ее надуть? Я тоже сейчас лягу. Мне надо запросить из наших резервов три или четыре танка, чтобы смять этих русских артиллеристов. Иначе я застряну тут, тогда как остальные части продвинутся еще дальше вперед и будут осуждающе указывать на меня пальцами. Как видите, у всякого из нас свои заботы…
При воспоминании о русских артиллеристах полковник снова почувствовал ревматическую боль в коленях и в то же время почему-то подумал: "Хотя этот Грейвс безусловно умный человек, тем не менее он, кажется, слишком уверен в безошибочности всех своих суждений и действий, а между тем жизнь, как это показывает опыт, не терпит слишком большой самоуверенности!"
Но полковник Шикльгрубер ничего не сказал об этом своему гостю. Он только поморщился от боли, потрогал колени сухими синеватыми пальцами и медленно вышел из комнаты, предоставив Грейвсу полную возможность спокойно укладываться на ночлег.
"ПЯТАЧОК"
Лодка, легкая и узкая, как челнок Гайаваты, скользит по течению у самого берега. В ночных тенях, темных и неподвижных от леса и призрачных, меняющихся от облаков, она почти не видна издали. Иногда она скрывается совсем под сенью нависающих над рекой ветвей ивняка.
Смолинцев сидит на корме и помогает течению веслом. Сразу видно, что он вырос тут, на этой реке, и что не раз приходилось ему вот так, упругими взмахами, вести лодку вдоль берега, среди выпирающих из воды сухого чепыжника и старых коряг. Сколько раз один и с товарищами он бил в этих местах сонную рыбу самодельной острогой.
Конечно, тогда все было не так, как теперь.
На носу, на листе старой жести, горели сухие смоляки, а сам он, затаившись у борта, вглядывался в таинственную, освещенную до самого дна водную глубь. На дне шевелились водоросли, чернели затонувшие прутья, поросшие зеленоватой тиной и казавшиеся щупальцами каких-то подводных чудовищ.
И вдруг на фоне маленьких песочных дюн, покрывающих дно, появлялся прямой, как стрела, силуэт спящей щуки или приткнувшегося к обомшелому камню головастого налима. Одно только неверное движение, слабый шорох, неловкий всплеск - и чуткая рыба мгновенно стрельнет в глубину или скроется в тине. С какими предосторожностями опускается в воду трезубец - старая вилка, привязанная к тонкому черенку! Как тихо, не дыша, надо прицелиться, чтобы затем рывком пронзить цель…
И теперь Смолинцев напряжен и чуток. Но совсем, совсем по-другому, чем в те безмятежные дни. Острый слух его ловит каждый шорох, и глаза отмечают всполохи света на противоположном равнинном берегу.
Там, наверное, немцы. Всюду немцы. А где же свои?
Все-таки хорошо, что он придумал пробираться на лодке. Это куда лучше, чем идти пешком: проклятая нога все еще может подвести. Впрочем, сейчас ногу почти не больно. Доктор туго перевязал ее бинтом, так, чтобы лодыжка не могла подвернуться при неловком шаге.
Доктор после того, как запил, валялся на своей тахте еще целых два дня, опять пил спирт, бормотал стихи и ругал французов за то, что они без боя сдали свою столицу.
Но затем, к удивлению Смолинцева, да и Тони, он поднялся рано утром, вскипятил на керосинке воду, тщательно побрился, надел белую сорочку с крахмальным воротником, повязал галстук, почистил щеткой пиджак и шляпу, взял трость и, не говоря ни одного слова, куда-то ушел.
Вернулся он вечером, деловитый, серьезный, весь как бы подтянутый и внутренне и внешне. Он извлек из ящика стола пакет в пергаментной бумаге, разложил на столе карту района и сказал:
- Вот здесь, недалеко от Каменки, в излучине реки, держатся наши артиллеристы. С трех сторон они отрезаны полностью, с четвертой - озеро, вода. Но они все-таки не сдаются. В этом их упорстве есть какое-то безумство. Но, как говорили во времена моей молодости, "безумству храбрых поем мы славу!"
- Я знаю эти места: у нас около Каменки были пионерские лагеря, - перебила Тоня. - Ты помнишь, Смолинцев?
- Еще бы!
- Так вот, - не обращая внимания на дочь, сказал доктор, - надо туда пробраться так или иначе! - Устремленный в упор на Смолинцева взгляд из-под пенсне был серьезен и строг. - Пробраться, найти командира и передать ему вот это.
Он подвинул Смолинцеву пакет в пергаменте.
- Сумеешь?
- А что тут? - Смолинцев тронул пакет, но еще не решился взять его. - Срочное донесение?
Эти слова из каких-то повестей о гражданской войне он помнил с детства и теперь сказал их, ка-к самое значительное, что пришло ему в голову, хотя он и недоумевал: какое от доктора может быть срочное донесение?
- Нет, это совсем другое, - сказал доктор.
Он немного подумал, потом развернул пергаментную бумагу и достал из нее небольшую пачку исписанных карандашом листков.
- Вот слушайте, - сказал он и поправил пенсне. - Это записки пленного немца, которого вы видели в госпитале. Он случайно оставил их в перевязочной.
Доктор стал переводить их прямо с листа.
Весь вечер затем и всю ночь Смолинцев неотступно думал о человечестве. И хотя человечеству, занятому своими обычными делами, было, разумеется, вовсе не до того, что думает о нем комсомолец девятого "а" Миша Смолинцев, он тем не менее не мог отделаться от своих мыслей.
Он чувствовал на себе гнетущую и в то же время воодушевляющую ответственность. Лежа на кушетке между окном и шкафом в квартире доктора Тростникова, он то упрекал себя за то, что упустил пленного немца, то прикидывал на разные лады, что же следует предпринять.
Порой ему казалось, что исход всей войны, и будущее родины, и даже, может быть, судьбы всего мира зависят от того, сумеют ли люди вовремя предостеречь себя от грозящей им опасности.
В ту же ночь у него родилась мысль: пробраться на "пятачок" по реке.
Что именно будет предпринято по ту сторону фронта, как и кому удастся предотвратить и направить развитие последующих событий, он представлял себе не совсем ясно. Но он отчетливо и твердо знал, что делом его комсомольской чести, его прямым и безусловным долгом является немедленно передать сведения, случайно попавшие в их руки, советскому командованию.
Все оказалось так просто! Их никто не заметил. Лодка попалась вполне подходящая. Они отвязали ее от кормы какой-то старой баржи. Тоне тоже хотелось отправиться с ним, это было видно по всему. Она, конечно, не трусиха, в этом он убедился. Вернулась же она за ним в школу тогда, в день смерти Майи Алексеевны. Но Тоня не может оставить отца одного.
Она долго стояла на берегу, когда он отплыл. Силуэт ее виднелся на фоне белесого неба. Где-то под скулой, у шеи, он еще ощущал ее прикосновение. Она немного задержала свои руки, подавая ему рюкзак, и это было почти как объятие.
Как-то она добралась домой? На тумбе при входе в парк уже несколько дней висит объявление немецкой комендатуры: "За появление на улице после восьми часов вечера виновные будут подвергаться расстрелу!"
Расстрел за выход на улицу! Ничего себе!
Смолинцев всмотрелся вперед. Река, казалось, застыла в ночной дремоте, и только по шелесту воды у ветел было заметно, что она струилась по прежнему вся целиком. Большая рыбина выплеснулась из воды, и мягкий звук этот растаял в сумраке, как и легкий круг на поверхности воды.
А рыбы живут себе и даже не знают, что война! - почему-то подумал Смолинцев почти с завистью.
Он плыл вниз по реке уже более двух часов, и то напряженное состояние, которое было у него вначале, постепенно улеглось. Он уже не ждал каждую секунду внезапного нападения и неожиданной опасности.
Но лес кончился, берег стал обрывистей, круче. Смолинцев старался вести лодку вплотную, прижимаясь к неровной глинистой стене, покрытой лунками стрижиных гнезд.
Тут чувствовался ветер, дувший поперек реки. Он вздымал черную, зубчатую рябь на воде, и вода с шумом плескалась о деревянный борт, заглушая все другие долетавшие к нему звуки ночи. Ощущение опасности снова усилилось, и он был рад, когда лодка снова вошла под тени ночного леса, придвинувшегося к самой воде.
Это ощущение острой опасности и одновременно покоя вокруг осталось потом надолго в воспоминаниях Смолинцева.
И опять, как тогда ночью с Тоней, в ожидании доктора, уведенного немцами, он смотрел на звезды в просветах между туч, и обманчивое чувство Какой-то внутренней связи с ними овладело им.
Справа уже начинались плавни. Знакомая "щучья заводь", где в неподвижной, заросшей кувшинками воде в обилии водятся караси и щуки.
- Стой! Брось оружие! - услышал он внезапно совсем близкий окрик.
В тот же миг лодка, ловко схваченная за борт багром, ткнулась в берег, и Смолинцев от неожиданного толчка чуть не слетел в реку.
Свои! - сразу мелькнуло в голове, и он обрадованно и торопливо, боясь, чтобы они не начали стрелять, не выслушав, не разобравшись, начал объяснять, что он свой, что он специально пробирается к "нашим", тем, что у Каменки на "пятачке".
Говоря все это, он уже рассмотрел в темноте стоящих перед ним бойцов в неуклюжих шинелях, один из которых держал лодку багром, а второй направил прямо в грудь ему свою длинную, как пика, винтовку с мерцающим стальным штыком.
- Выходи, - последовал грозный приказ.
Его обыскали без всякой церемонии.
- Кто такой?
- Ну, наш же я, советский, - что вы, не видите?
- Иди вперед. Если побежишь - застрелю.
Ему показали, куда надо идти.
- У меня рюкзак, - он оглянулся на лодку.
- Семенов, возьми рюкзак. Отведешь задержанного к старшине.
Но навстречу им из-за деревьев вышел еще кто-то. Это, должно быть, и был старшина.
- Что тут у вас? - недовольно спросил он.
- Вот задержала, - боец указал на Смолинцев а.
Пришлось опять повторять все сначала.
- А.в рюкзаке у тебя что?
Там оказалось несколько бутербродов в газете, сухари, коробка рыбных консервов "сом в томате".
- Ну, угощай, - что ли, - неожиданно сменил тон старшина. - Я вижу, ты свой парень.
Это были хорошие минуты впервые испытываемого Смолинцевым солдатского братства. Все вчетвером они сидели на плащ-палатке, разостланной под кустом, и ели то, что было у Смолинцева.
Бойцы, должно быть, порядочно проголодались. Это было видно по тому, как они глотали хлеб, почти не жуя, как тщательно вылизывали банку - из-под консервов и грызли сухари.
- Ты сам-то что же отстаешь?
- Ешьте, ешьте, я не хочу, я недавно ел, - уверял он, совершенно счастливый.
Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что теперь все пойдет хорошо.
- Значит, не захотел с немцами жить, к своим подался? Как же узнал, что мы тут?
Смолинцев рассказал про доктора и потом уж о том, как он отстал от матери и, контуженный, оказался в госпитале.
- А вы тут в плавнях? - спросил он. - Я эти заводи знаю, мы сюда за щуками ездили.
Где-то недалеко над речным разливом провыл снаряд и разорвался по ту сторону реки.
- Начали, - сердито сказал старшина и посмотрел на небо. - Что-то с опозданием сегодня.