Содержание:
О ХРАБРЫХ СЫНАХ НАРОДА 1
ВЫСТРЕЛ С НЕВЫ 1
РАЗВЕДЧИК ВИХРОВ 5
ВНУК СУВОРОВА 7
Борис Лавренев
Разведчик Вихров
О ХРАБРЫХ СЫНАХ НАРОДА
Вам, дорогие читатели, наверно, знакомб имя писателя Бориса Андреевича Лавренёва. Это имя связано с яркими страницами истории советской литературы и театра. Некоторые герои его произведений стали героями кинофильмов.
На экране телевизора вы могли видеть фильм "Сорок первый". Его показывали в телевизионных программах не один раз. Он поставлен по повести Б. Лавренёва, носящей то же название.
В лучших театрах страны шли и идут такие широкоизвестные пьесы, как "Разлом" и "За тех, кто в море". Эти спектакли впоследствии тоже показывало телевидение.
Творческое наследие, оставленное Б. Лавренёвым, обширно и разнообразно. Романы, повести, рассказы, пьесы, очерки, статьи... Собрание его сочинений - шесть объёмистых томов.
О чём говорит с читателями Борис Лавренёв? Содержание его произведений подсказано автору тем,, что он видел сам, прочувствовал, пережил на разных этапах своего пути.
Широкую известность принесли писателю повести "Ветер" и "Сорок первый". Они появились в 1924 году. А что было до того?
Писатель прошёл хорошую жизненную школу. Родившийся в 1891 году в интеллигентной семье (родители оба - и отец и мать - были педагогами), мальчик с детства воспитывался в духе любви к родной стране, к её народу. Его учили всегда верить в силы народа, в справедливость исторических путей, которые он сам выбирает для себя, строя свою судьбу.
С детства обуревала душу мальчика - а потом и юноши - страсть к книгам и к театру. Увлекался он и изобразительным искусством. Море любил настолько, что мечтал стать моряком... Писал стихи. Они публиковались.
Потом пришла война. Первая мировая. Борис Андреевич Лавренёв, артиллерийский поручик, как он писал позже в "Короткой повести о себе", впервые тесно соприкоснулся с жизнью русского солдата, "с полным внутреннего благородства, тёплым, сердечным, правдивым простым русским человеком, мучеником и страстотерпцем удушливого и неправедного строя царской России".
Однако не сразу смог он разобраться в смысле событий Великого Октября. Но в итоге принял решение бесповоротное. И вот он в Красной Армии. Участвует в боях против Петлюры и банд атамана Зелёного. Работает в политотделе Туркестанского фронта, в красноармейских и краевых газетах.
Так пришли уже давно из самой жизни в его творчество величие исторических свершений народа, красота героики, подвига, темы непримиримого столкновения нового мира и старого, их борьбы не на жизнь, а на смерть. Эти темы, эти творческие интересы, естественно, захватили писателя целиком в годы Великой Отечественной войны.
В ряде произведений Б. Лавренёва возникает образ крейсера "Аврора", слышится эхо исторического выстрела. В книжке, которую вы держите в руках, - одно из таких произведений: рассказ "Выстрел с Невы".
О вашем сверстнике - храбром и сообразительном добровольце-разведчике Коле Вихрове, о его встрече с флотскими артиллеристами и их совместной борьбе против гитлеровских оккупантов прочтёте вы в рассказе "Разведчик Вихров".
Подвигу безвестного героя, подвигу, которых было так много в годы Великой Отечественной войны, посвящен рассказ "Внук Суворова".
Писатель Б. Лавренёв говорил, что в литературе, как и в жизни, он не выносил позёрства, шаманства, фокусничества, зазнайства. Он любил живой народный язык, призывал беречь его чистоту, бороться за неё, хранить силу "великого, могучего, правдивого и свободного русского языка, того языка, на котором так чисто, с такой любовью к его живому звучанию говорил и писал Ленин".
Борис Андреевич Лавренёв в высокой степени владел искусством повествования увлекательного. Вам будет интересно читать эту книжку.
Ю. Лукин
ВЫСТРЕЛ С НЕВЫ
23 октября 1917 года шёл мелкий дождь.
"Аврора" стояла у стенки Франко-русского завода. Место это было хорошо знакомо старому крейсеру. Это было место его рождения. С этих стапелей в 1900 году новорождённая "Аврора" под гром оркестра и салют, "в присутствии их императорских величеств", скользя по намыленным брёвнам, сошла в чёрную невскую воду, чтобы начать свою долгую боевую жизнь с трагического похода царской эскадры к Цусимскому проливу.
По мостику, скучая, расхаживал вахтенный начальник. Направо медленно катилась ко взморью вспухшая поверхность реки серо-чугунного цвета, покрытая лихорадочной рябью дождя. Налево - омерзительно грязный двор завода, закопчённые здания цехов, чёрные переплёты стапельных перекрытий, размокшее от дождя унылое пространство, заваленное листами обшивки, плитами брони, бунтами заржавевшей рыжей проволоки, змеиными извивами тросов. Между этими хаотическими нагромождениями металла стояли гниющие красно-коричневые лужи, настоянные ржавчиной, как кровью.
Дождь поливал непромокаемый плащ вахтенного начальника, скатываясь по блестящей клеёнке каплями тусклого серебра. Капли эти висели на измятых щеках мичмана, на его подстриженных усиках, на козырьке фуражки. Лицо мичмана было тоскливо-унылым и безнадёжным, и со стороны могло показаться, что вся фигура вахтенного начальника истекает слезами безысходной тоски.
Так, собственно, и было. Вахтенный начальник смертельно скучал. С тех пор как стало ясно, что всё рушится и адмиральские орлы никогда не осенят своими хищными крыльями мичманские плечи, мичман исполнял обязанности, изложенные в статьях Корабельного устава, с полным равнодушием только потому, что эти статьи с детства въелись в него, как клещи в собачью шкуру. Он сам удивлялся порой, почему он выходит на вахту, когда вахта обратилась в ерунду. Неограниченная, почти самодержавная власть вахтенного начальника стала лишь раздражающим воспоминанием. От неё сохранилось только сомнительное удовольствие - записывать в вахтенный журнал скучные происшествия на корабле.
Такую вахту не стоило нести. Офицеры с наслаждением отказались бы, если бы не странное и необъяснимое поведение матросов. Нижние чины, внезапно превратившиеся в граждан и хозяев корабля, несли сейчас корабельную службу с небывалой доселе чёткостью и вниманием. Матросы держались подчёркнуто подтянуто. Корабль убирался, как будто в ожидании адмиральского смотра. Часовые у денежного ящика и у трапа стояли как вкопанные. Эта матросская ретивость к службе, в то время как её не требовал и не смел требовать командный состав, казалась офицерам непонятной и даже пугала их.
Вот и сейчас. Вахтенный начальник нагнулся над стойками левого обвеса мостика и лениво наблюдал разыгрывающуюся сцену. Шлёпая по лужам, к мосткам, перекинутым со стойки на борт крейсера, шёл человек в длинной кавалерийской шинели. Полы, намокшие и отяжелевшие, бились о сапоги, как мокрый бабий подол. На голове шедшего была защитная фуражка английского офицерского образца. Он взошёл на мостки. Вахтенный начальник равнодушно наблюдал. С утра до ночи на крейсер шляется всякая шушера. Представители всяких там партий, демократы и социалисты, чёрт их пересчитает. Ещё совсем недавно нога штатского не смела вступить на неприкосновенную палубу военного корабля. А теперь...
Ну и пусть ходит, кто хочет. И чего ради часовой у мостков пререкается с этим типом? Мичман равнодушно, но с тайным злорадстдом наблюдал, как часовой преградил дорогу посетителю, как тот, горячась, говорил что-то и как часовой, холодно осмотрев гостя с ног до головы, свистнул, вызывая дежурного. Такое соблюдение формальностей было ни к чему, но всё же умаслило мятущееся сердце мичмана.
Подошедший дежурный взглянул в предъявленную посетителем бумагу и повёл его за собой.
Вахтенный начальник разочарованно зевнул и зашагал по мостику, морщась от дождевых капель.
Только что назначенный комиссаром "Авроры" минный машинист Александр Белышев хмуро прочёл поданную посетителем бумагу. Уже то, что посетитель представился личным адъютантом помощника министра Лебедева, разозлило комиссара. Он терпеть не мог ни эсеров, ни их адъютантов.
В бумаге был категорический приказ морского министра немедленно выходить в море на пробу машин и после этого следовать в Гельсингфорс в распоряжение начальника второй бригады крейсеров.
- Министр приказал довести до вашего сведения, что невыполнение приказа будет расценено как срыв боевого задания и военная измена со всеми вытекающими последствиями, - сказал адъютант казёнными словами, стараясь держаться начальственно и уверенно. Ему было неуютно в этой суровой, блестящей от эмалевой краски каюте, за тонкими стенками которой ходили страшные матросы, и он старался подавить свой страх показной самоуверенностью.
- Ясное дело, - сказал Белышев, поднимая на адъютанта тяжёлый взгляд, и вдруп улыбнулся совсем детской конфузливой улыбкой. - Мы и так понимаем, что такое измена, - выговорил он значительно, подняв перед своим носом указательный палец, и по тону его нельзя было понять, к кому относится слово "измена".- Стрелять изменников надо, как сукиных сынов, - продолжал комиссар, повышая голос, и адъютанту морского министра показалось, что глаза комиссара, вспыхнувшие злостью, очень пристально упёрлись в его лоб. Он поспешил проститься.
После его ухода Белышев прошёл в каюту командира крейсера. Командир сидел за столом и писал письма. Слева от него выросла уже горка конвертов с надписанными адресами. Лицо командира было бледно и мрачно. Похоже было, что он решил покончить самоубийством и пишет прощальные записки родным и знакомым.
Не замечая унылости командира, Белышев положил перед ним приказ морского министра.
- Когда прикажете сниматься? - спросил командир, вскинув на комиссара усталые глаза.
- Между прочим, совсем наоборот, - ответил, слегка усмехаясь, Белышев. - Комитет имеет обратно приказание Центробалта - производить пробу машин не раньше конца октября. Так что придётся гражданину верховноуговаривающему вытягивать якорный канат своими зубами, и он их на этом деле обломает. В Гельсингфорс не пойдём и вообще не пойдём без приказа Петроградского Совета, - закончил Белышев официальным тоном.
- Слушаю-с, - ответил командир и сам удивился, почему он отвечает своему бывшему подчинённому с той преувеличенной почтительностью, с какой разговаривал с ротным офицером в корпусе, ещё будучи кадетом.
- Посторонних нет?
Вопрос был задан для проформы. Комиссар Белышев и сам видел, что в помещении шестнадцатого кубрика не было никого, кроме членов судового комитета, но ему нравилась строгая процедура секретного заседания.
- А какой чёрт сюда затешется? - ответили ему. - Матросы понимают, а офицера на верёвочке не затащишь.
Белышев вынул из внутреннего кармана бушлата конверт. Медленно и торжественно вытащил из него сложенную четвертушку бумаги, разгладил её на ладони и, прищурившись, обвёл насторожённым взглядом членов комитета. Это были свои, испытанные, боевые ребята, и все они жадно и загоревшимися глазами смотрели на бумагу в комиссарских руках.
- Так вот, ребятки, - сказал Белышев, - сообщаю данное распоряжение: "Комиссару Военно-революционного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов на крейсере "Аврора".
Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов постановил: поручить вам всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами восстановить движение на Николаевском мосту".
В кубрике было тихо и жарко. Где-то глубоко под палубами заглушённо гудело динамо, да иногда по подволоку прогрохатывали чьи-то быстрые шаги. Члены комитета молчали. И несмотря на то, что глаза у всех были разные - серые, карие, ласковые, суровые, - во всех этих глазах был одинаковый острый блеск. И от этого блеска лица были похожи одно на другое. Их освещал одинаковый свет осуществляющейся, становившейся сегодня явью вековой мечты угнетённого человека о найденной Правде, которую сотни лет прятали угнетатели.
- По телефону передали из ревкома, что это распоряжение самого Владимира Ильича... Товарищ Ленин ожидает, что моряки не подведут, - добавил Белышев тихо и проникновенно, и опять по лицам пробежал задумчивый и взволнованный свет.
- Ты скажи, Саша, пусть товарищ Ленин пребывает без сомнения, - обронил кто-то, - если он хочет, так скрозь что угодно пройдём.
- Значит, постановлено? Возражающих нет? - спросил комиссар. Он был ещё молод, молод в жизни и молод в политике, и любил, чтобы дело делалось по всей форме.
Члены комитета ответили одним шумным вздохом, и это было вполне понятной формой одобрения.
- Тогда предлагаю обмозговать выполнение задачи. - Белышев бережно спрятал в бушлат боевой приказ Петроградского Совета. - Сколько людей понадобится и каким способом навести мост.
- Способ определённый, - сказал, усмешливо скаля мелкие зубы, Ваня Карякин, - верти механизм, пока не сойдётся, вот тебе и вся механика.
Но шутка не вызвала улыбок. Настроение в кубрике было особенное, строгое и торжественное, и Ваню оборвали:
- Закрой поддувало!
- Ишь нашёлся трепач... Ты время попусту не засти. Без тебя знаем, что механизм вертеть надо.
С рундука встал плотный бородатый боцманмат.
- Полагаю, товарищи, что дело серьёзное. На мосту и с той стороны, на Сенатской и Английской набережной, юнкерьё. Сколько их там и чего у них есть, нам неизвестно. Разведки не делали. Броневики я у них сам видел. А может, там где-нибудь в Галерной и артиллерия припрятана. От них, гадов, всего дождёшься. И думаю, что на рожон переть нечего, а то оскандалимся, как мокрые куры, и дела не сделаем.
- Что ж ты предлагаешь? - спросил Белышев.
- А допрежде всего выслободить корабль из этой мышеловки. Чёрта мы тут у стенки сотворим. Первое дело - отсюда мы до Английской набережной не достанем через мост. Второе - на нас могут с берега навалиться. Да и где это слыхано, чтоб флотский корабль у стенки дрался! А потому предлагаю раньше остального вывести "Аврору" на свободную воду для манёвра и поставить к самому мосту.
- Верно, - поддержал голос, - нужно к мосту выбираться.
Белышев задумчиво повертел в руках конец шкертика, забытого кем-то на столе.
- Перевести - это так, - сказал он, - да кто переводить будет? На офицерьё надежды мало. Они сейчас - как черепаха, богом суродованная. Будто им головы прищемило.
- Пугнуть можно, - отозвался Ваня Карякин.
Белышев махнул рукой.
- Уж они и так напуганы, больше некуда. Начнёшь дальше пугать - хуже будет. Теперь с ними одно средство - добром поговорить. Может, и отойдут. А то они даже самые обыкновенные слова не понимают. Я вчера на палубе ревизора встретил, говорю ему, что нужно с базой поругаться насчёт гнилых галет, и вижу, что не понимает меня человек. Глаза растопырил, губу отвесил, а сам дрожит, что заячий хвост. Даже мне его жалко стало. Окончательно рассуждение потерял мичманок... Верно, думал, что я его за эти сухари сейчас за борт спущу. Ихнюю психику тоже сейчас взвесить надо. Земля из-под ног ушла...
- Потопить их всех.
- Рано, - твёрдо отрезал Белышев. - Если б надо было, так нам бы сперва приказали с ними разделаться, а потом мост наводить. Сейчас пойду с ними поговорю толком. Членам комитета предлагаю разойтись по отсекам, разъяснить команде положение. Да присмотреть за эсеровщиной. А то намутят. Ещё сидят у нас по щелям эсеровские клопы...
Кубрик ожил. Члены комитета загрохали по палубе, торопясь к выходу.
Когда Белышев вошёл в кают-компанию, был час вечернего чая и офицеры собрались за столом. Но как не похоже было это чаепитие на прежние оживлённые сборища. Молчал накрытый чехлом, как конь траурной попоной, рояль. Не слышно было ни шуток, ни беззаботного мичманского смеха. Безмолвные фигуры, низко склонив головы над столом, избегая смотреть друг на друга, напоминали людей, собравшихся на поминки по только что схороненному родственнику и не решающихся заговорить, чтобы не оскорбить звуком голоса незримо присутствующий дух покойника.
При появлении комиссара все головы на мгновение повернулись в его сторону. В беззвучной перекличке метнувшихся глаз вспыхнула тревога, и головы ещё ниже склонились над стаканами жидкого чая.
- Добрый вечер, товарищи командиры! - как можно приветливее сказал Белышев и, положив бескозырку на диванную полочку, весело и добродушно уселся на диван.
Но, садясь, он зорко следил за впечатлением от своего прихода, отразившимся на офицерских лицах. Некоторые просветлели - очевидно, приход комиссара не сулил ничего плохого, а сам комиссар был всё же парень неплохой, отличный в прошлом матрос и не злой. Двое насупились ещё угрюмей. Это были кондовые, негнущиеся, ярые ревнители дворянских вольностей и офицерских привилегий, и самое появление комиссара в кают-компании и его независимое поведение резало как ножом их сердца.
Но этих было только двое. Остальные как будто оттаяли, и, следовательно, можно было говорить.
- Разрешите закурить, товарищ старший лейтенант? - вежливо обратился Белышев к командиру.
Командир, не отрывая взгляда от стакана, словно искал в нём потерянное счастье, кивнул головой и глухо ответил:
- Прошу.
Белышев достал папироску и неторопливо закурил. Он видел, что офицеры искоса наблюдают за струйкой дыма, вьющейся от его папиросы, и это смешило его. Он глубоко затянулся и внезапно сказал, как оторвал:
- Через час снимаемся.
Офицерские головы вздёрнулись, как будто всеми ими управляла одна нитка, и повернулись к комиссару. Штурман нервно звякнул ложкой о стакан и, передёрнув плечами, спросил:
- Позволено знать, куда?
- А почему ж не позволено, - беззлобно ответил Белышев, - Петроградский Совет приказал перевести крейсер к Николаевскому мосту, навести мост и восстановить движение, нарушенное контрреволюционными силами Временного правительства.
Штурман вздохнул и зазвякал ложкой. Жирный артиллерист, бывший прежде заправским весельчаком и не раз смешивший матросов забавными рассказами, а теперь потускневший и слинявший, словно его выкупали в щёлоке, не подымая головы, спросил напряжённо и зло:
- А приказ комфлота есть?
Белышев пристально посмотрел на него.
- Проспали, товарищ артиллерист, - сказал он спокойно. - Командует флотом нынче революция, а в частности Военно-революционный комитет, которому флот и подчиняется.
- Не слышал, - ответил артиллерист, - я такого адмирала не знаю.
Артиллерист явно задирался и вызывал на скандал. Белышев понял и, не отвечая, снова обратился к командиру:
- Товарищ старший лейтенант, прошу распорядиться.
Командир медленно поднялся. Руки его бессильно висели вдоль тела. Губы мелко дрожали. На него было жалко и смешно смотреть. Командир был выборный. Ещё в февральский переворот команда единогласно выбрала его на пост командира после убийства прежнего командира, шкуры, дракона и истязателя. Новый командир был либерал, ещё до революции читал матросам газеты и покрывал нелегальщину. Команда искренне любила его, как любила всякого, кто в жестокой каторге флота относился к номерному матросу, как к живому человеку. Команда и сейчас не утратила доброго чувства к этому тихому и мягкому интеллигенту. Но командир был выбит из колеи. Он был во власти полной раздвоенности и растерянности.
- Вы хотите вести крейсер к Николаевскому мосту?