"Не боишься?" - спросил Артем. "Чего?" - "Да того. На гражданке в бане на своего нарвешься - посчитают тебе эти куполочки". - "Почему?" - "По кочану. У блатных со смыслом: сколько куполов, столько ходок". - "Да?.. Ну а что тогда?"
Артем хмыкнул: "Ну, если тебе непременно место отправления культа… Пагоду хочешь?"
Что такое пагода, Матросов не знал, но Артем ему примерно очертил - прутиком на песке у курилки.
"Ништяк, давай, - согласился Матросов. - Вещь!"
Кололи синими чернилами из магазина канцтоваров. Нашлись, правда, и критики простого подхода. Алымов со слов брата твердил, что чернила выцветают; если кто тяготеет к вечности, нужно резать пластину с резинового каблука, пережигать в пепел, пепел замешивать с сахаром на собственной моче: тогда, мол, и тело не гниет, и когти летучего времени над картиной не властны.
Слух о поветрии дошел до командиров, посыпались наказания. Семибратов взывал к комсомольской совести, к сознанию советского человека. Солдаты угрюмо огрызались - моя шкура, не комсомольская, не советская; что хочу, то и делаю!
Тогда Артема вызвал ротный.
"Ковригин! - холодно сказал Розочкин, одновременно так резко подаваясь вперед, что Артем невольно отшатнулся. - Вы что тут художество разводите?! В дисбат захотели?! Зачем солдат провоцируете?!" - "Чем провоцирую?" - "Молчать! Чем!.. Картинками своими! Вы в какой роте? В первой роте! Первую роту позорите!"
Капитан громыхнул стулом. Казалось, он был в ярости, но говорил на "вы". И матюков почти не позволял - только булькало что-то в горле, как будто нарочно сглатываемое. Вообще, присматриваясь к нему, Артем подозревал, что Розочкин держит себя в соответствии с неким мыслимым им образом настоящего русского офицера.
"Никак нет, товарищ капитан". - "Что - никак нет?!" - "Не провоцирую. Наоборот, отговариваю как могу…" - "Отговариваю!.. Вам сколько лет? Двадцать пять исполнилось?"
Артем сощурился.
"Двадцать шесть стукнуло. Старше вас, наверное, товарищ капитан? Ничего, вы и дальше можете кричать, хоть по уставу и не положено".
Господи Исусе, спаси и помилуй!..
Капитан откинулся на стуле, глядя на своего сержанта в некотором изумленном затруднении, - должно быть, решал, когда сгноить - прямо сейчас или чуть позже. Но в конце концов только недовольно крякнул и покачал головой.
"Нет, не старше… Ладно. В общем, кончайте это дело. Сами они не стали бы живопись разводить".
"Никак нет, товарищ капитан, - возразил Артем. - Это ведь не я придумал. Все равно бы кололи, только другое. Кресты какие-нибудь тюремные, кинжалы… А так хоть какое-то… - Он замялся, подбирая слово. - Хоть какая-то эстетика".
"Да уж, эстетика! - недовольно повторил капитан. - Тигры, пауки! Осьминоги!.. Зверинец в сумасшедшем доме".
Артем пожал плечами. Большую часть эскизов и впрямь составляли геральдические страшилища.
"Должно быть, это они от страха, товарищ капитан", - высказался он.
"От какого еще страха?" - насторожился Розочкин. И так глянул, что всякий бы понял: в первой роте страху не место.
"Ну, не страх… а на уровне инстинкта, что ли. Все знают, куда двинем. Знают: что угодно может случиться. Вот и хочется каждому свое тело отметить. Как бы показать, что это его тело, именно его! Мол, видите, какая тут отметка? - горячился Артем, чувствуя, что Розочкин поддается его объяснениям. - Так знайте, мол, - это не просто так отмечено, это мной отмечено, это - мое! Не трогайте, не ваше! Не нужно портить!.."
Розочкин хмыкнул:
"Глубоко копаете, Ковригин… Ну не знаю. А самому-то не хочется?"
"Никак нет. - Артем пожал плечами. - Перерос я эти шалости".
Несколько дней под разными предлогами увиливал, потом увидел, какую дрянь Васильеву из второй группы на плече соорудили… и снова взялся.
Горы, горы… река.
Тишина.
Как-то уже отвык один оставаться. Что-то тревожит, сосет душу: а где все? а как же теперь я?..
Бог ты мой, какая глупость!
С самого начала все это идиотская ошибка… но ведь влекло, тянуло… сам отыскивал какие-то оправдания, для самого себя находил ответные слова. Нужно было попасть, угодить, чтобы понять, как все обстоит на самом деле. Времени много не потребовалось: стоило лишь переступить порог, увидеть ряды безликих коек, сморщиться от вони промытых хлоркой полов, чтобы осознать сразу и навсегда: "казарма" - лишнее слово, проще и понятней другое: тюрьма.
Тюрьма, настоящая тюрьма!.. а никакая не казарма.
Но теперь уж ничего не поделаешь. Куда деваться? В отказ? - опять тюрьма, только худшая. Голову под пулю? - радости мало. Дезертировать? - есть и такие… сами к душманам уходят… это вообще как на Луну. В безвоздушное пространство.
Гера верно толковал. Артем его не слушал: сам с усам. Да и что мог ему, без пяти минут солдату, рассказать об армии этот штатский - не считать же службой месяц институтских лагерей?.. Но о своем месяце Бронников толковал как о десятилетии. С его слов выходило, что на всем том военном, что еще не вступило в бой, а только готовится к нему, лежит печать мрачного идиотизма. Караулы, кухня, разгрузка вагонов, свинарник, марш-броски, строевая, несуразно ранние подъемы, осточертелая каша и неудобоназываемые куски сала, плавающие в суповой кастрюле и именуемые "мясом", - все это, конечно, недостатки воинской жизни. Зато есть одно важное преимущество: нет нужды думать. Нужно лишь исполнять приказы, а размышлять над ними запрещает устав. В результате мозг обретает чудную свободу и нежится до тех самых пор, пока не поступит очередная команда воинского начальства. По команде следует, в зависимости от обстоятельств, бросить гранату, или выйти на огневой рубеж с автоматом, или кинуться бегом. Совершив же то или иное - снова погрузиться в состояние жизненного отсутствия…
Гера иронизировал, но и Артем его признания слушал с легкой иронией. Ну да, мол, рассказывай.
А оно так и есть. Здешняя жизнь не требует рассуждений. Даже не терпит их…
Почему-то вспомнилось, как на дежурствах в больнице, за полночь, когда схлынет самая суматошная волна вечерней травмы, сядут они, бывало, с Касьяном возле рентгеновского порассуждать… Касьян про божественное, про астральные тела воодушевленно толкует… космос, чернота, сияние вечности!..
Все это осталось в Москве.
Как они там?
Лизка проснется, подойдет к окну, глянет, еще заспанная, в большой глухой двор: слева ржавый рельс вбит посреди неширокой дорожки, чтоб машины попусту не ездили. Две большие липы, несколько жухлых кустов жасмина… в центре детская площадка: песочница, недавно починенные качели и две новые скамьи… возле одной непременно дворничиха Рая с метлой, точь-в-точь как девушка с веслом - только не в купальнике, а в телогрейке и бордовом платке… неужели все так и осталось?
А Лизка небось и не смотрит - что толку смотреть на давно знакомые, привычные предметы.
Обычно к ее пробуждению он успевал уже много чего сделать. И ворчал потом, что, мол, ей бы хорошо в пожарники: вот она спит как сурок, а тут черт ногу сломит, того и гляди, грязью подавишься. Все о ребенке речь заводит, а какой уж тут ребенок, когда за ней самой как за дитем малым.
Послушав, Лизка укоризненно выпрастывала руку из-под одеяла и показывала родинку на нежном сгибе.
- Ну что? Что? - спрашивал Артем, как будто сам не знал - что. - Господи Исусе, спаси и помилуй!.. Что такое?
- Видишь, какая черная, - грустно отвечала она. - Видишь?.. Ты на меня кричишь с утра, и она становится больше… потом начнется рак, и я умру.
Теперь-то ей, конечно, не до размышлений под одеялом.
Те несколько фотографий, что лежали в кармане (она бы и больше прислала, да ему где хранить?), оригинальностью не отличались. Как у всех. Вот смеющийся младенец на простынке… вот размахивает ручонками… вот, сморщившись от напряжения, держит голову.
На обороте каждого снимка любовной каллиграфией: "Сереженька". И дата.
Лизка утверждала, что мальчик - вылитый папаша, хотя, конечно, было трудно проникнуться этим убеждением в силу младенческой смазанности черт.
Его вообще впечатляло не возможное сходство, а то, что им с Лизкой каким-то образом удалось добыть человеческую душу - извлечь ее из небытия, в котором она прежде пребывала.
Как подумаешь - голова кружится: бог ты мой, да возможно ли это?
Как будто вечность - тихий ноябрьский пруд с флотилиями тусклого золота. И вот, словно из его черной стылой воды, почерпнули из вечности да и вынули на свет Божий: со всем тем миром, что будет громоздиться в головенке, со всем будущим изумлением и жадностью, со всем бессмертием и краткостью жизни.
Удивительно!..
Вздрогнул от голоса.
- Командир! - звал Прямчуков со своего НП. - Слышь, командир, вылезай! Гляди!
Артем оглянулся.
Бронегруппа ворочалась на террасах, поднимая пыль и явно имея намерение построиться в походную колонну.
Прямчуков в несколько приседаний преодолел разделявшее их каменистое пространство.
- Куда это они? - сказал Артем, вглядываясь. - Может, пониже хотят? Сам говоришь, далеко забрались…
- Нет, уходят.
Тем временем на КП батальона тоже поднялась какая-то суматоха. Взвод охраны построился было у палаток… потом двое побежали к берегу… стали махать руками, крича что-то - неразличимое за дальностью и гулом реки.
Паром как причалил в последний раз, так на этой стороне и оставался.
- Слышь, давай-ка гони туда, - спохватился Артем. - Где паромщики? Небось под бортом спят. Пусть на ту сторону валят!
Прямчуков потрусил к реке. На подходе передернул затвор, замедлил шаг.
Через несколько минут, обойдя плавсредство с одной, потом с другой стороны, сделал неопределенный жест: нету, мол.
К этому времени и Алымов возбудился, стал орать, высунувшись по пояс из своего укрытия:
- Командир! Смена скоро?
- Вали сюда! - крикнул Артем.
Алымов тут же притрусил, громыхая сапогами, довольно плюхнулся рядом, пожаловался:
- Тоска там одному-то. Ничо не видать, сидишь как дятел…
Приложил ко лбу ладонь и спросил удивленно:
- Это чо? Броня-то усвистала?
- Не знаю, - сказал Артем.
МАРШ ТАНКИСТОВ
Разноголосый радиообмен батальона со стороны казался настолько бестолковым, что зампотех первой роты старший лейтенант Жувакин то и дело бормотал что-то язвительное, чертыхался, вздыхал и качал головой.
Его бронегруппа в составе восьми боевых машин и двух танков уже совершила обманный маневр (то есть проехала по берегу Шафдары четыре километра вниз, а затем вернулась обратно) и заняла позиции на невысоких террасах левого берега. Первая рота, вместе со второй и третьей переправившись на правый берег, выполняла боевую задачу по прочесыванию кишлака и уничтожению поста мятежников, а бронегруппе в случае необходимости предстояло обеспечить огневую поддержку - то есть палить через речку.
Поначалу было почти совсем темно, и, чтобы получить полную картину, мозгу приходилось достраивать то, что видели глаза. Пейзаж вмещал берега сливающихся рек, расположение батальона, паром, склоны противоположных гор, совсем неуверенно - палатки и технику афганского поста, а темный зев ущелья, куда скудно сеющийся свет неба не попадал вовсе, на этом неярком полотне только угадывался.
По мере того как света становилось больше, картина прояснялась.
Батальон расположился на широкой галечной косе при слиянии двух рек. Шафдара - широкая, мощная. Вторую - Кумардарью - пренебрежительно звали Кумаркой, поскольку она расходилась широкими отмелями и ее можно было перейти в сапогах, не замочив портянок, - наравне с прилетавшими иногда под вечер цаплями.
Середка полуострова плотно заросла дикой оливой - джидой. Джида буйно цвела, распространяя по долине приторно-сладкий аромат. На галечном бугре стоял на голых ободах заржавелый английский трактор. Правее торчали покосившиеся останки давно разоренной пилорамы.
Должно быть, в паводок большая часть этой земли пряталась под воду; но разлив миновал, и на гладких, вылизанных рекой галечных откосах рядами выстроились палатки, а ближе к зарослям встал парк бронетехники и транспорта.
Скоро окончательно рассвело. Затем и солнце выкатилось на верхушки гор, неспешно начало свой путь по ясному небу.
Все это время Жувакин бесплодно размышлял, зачем бронегруппа торчит там, где торчит: совершенно понятно, что ее огневая мощь никак не сможет помочь роте, прочесывавшей кишлак на другой стороне реки да еще и в глубине ущелья: во-первых, далеко, не дострелишь, во-вторых, вероятные цели заслонены склонами гор. Как стрелять - наугад? с помощью корректировки? Соображения свои он высказывал еще вчера на заседании командиров в штабе, но Граммаков не принял их в расчет, бросив что-то в том духе, что это Жувакину сейчас из штабной палатки так видится; а вот заедет он на танке или БМП на указанную терраску, и все образуется в лучшем виде.
Но образовалось все не в лучшем виде, а именно так, как заранее предполагал Жувакин, о чем он спозаранку и доложил Граммакову. Комбат выслушал с неудовольствием. Секунду поразмышляв, приказал поднять бронегруппу выше, чтобы увеличить зону обзора и обстрела. Однако выше начинались скалистые обрывы, и поднять на них бронегруппу не представлялось возможным. "Тогда сиди где сидишь, - приказал Граммаков. - Жди".
Граммаков часто переговаривался со штабом и командирами рот. Поменяв волну, можно послушать, о чем толкуют командиры рот с командирами групп. Все шло нормально, но часам к одиннадцати стало окончательно ясно, что временное отсутствие связи с первой ротой нельзя объяснить влиянием помех: Розочкин исчез из эфира не потому, что его радист зашел за скалу.
- Да-а-а, - недовольно сказал Жувакин, услышав начало разговора Граммакова с "вертушечным" начальством, и полез наружу - размять занемевшие мышцы и сделать еще кое-какие неотложные дела.
Вокруг стояли горы. Где поросшие редким лесом, где голые щебенистые или скальные склоны уводили взгляд выше. Вершины плавились в золоте, кипевшем на границе синевы. Ветер нес запахи теплых камней, трав, воды… Однако вся эта красота не могла отвлечь его от неприятных мыслей. Да и сама тишина тихого утра почему-то не нравилась.
- Так что это вот, - гаркнул, высунувшись из люка, наводчик-оператор Махрушко. - Товарищ старший лейтенант! Комбат требует!
- Вот же, а! - бормотнул Жувакин, досадуя, что сколько времени сидел в холодной железяке как пришитый и никому не был нужен, а стоило на минуту вылезти, тут же понадобился.
Застегнул штаны и пошел к машине.
- Махрушка! Ты историю в школе учил? - на ходу спросил он, скаля зубы вроде как в широкой улыбке.
- Так что это вот, - ответил Махрушко с опаской; и впрямь - вопрос звучал совершенно ни к селу ни к городу. - Учил, так точно, так что это вот…
- Знаешь, до капитализма был такой строй - просвещенный абсолютизм?
- Так что это вот. - Наводчик-оператор пожал плечами. - Слышал, кажись… ага.
- "Так что это вот"! - передразнил зампотех. - Кажись! Не кажись, а точно! Так и было: просвещенный абсолютизм!.. Но это раньше! А у тебя сейчас, Махрушка, знаешь что?
Махрушко затравленно смотрел, не смея раскрыть рта.
- У тебя непросвещенный идиотизм! - сердито объявил старший лейтенант. - "Так что это вот"! Что это значит вообще?! На каком языке, Махрушка?
- Так что это вот… - пробормотал морально убитый солдат. - Это я того…
- Вот же пропасть! - в сердцах сказал Жувакин, перегибаясь за бортовину люка, чтобы взять наушники.
- "Глыба"? Я - "Камень". Доброе утро.
- Доброе, - ответил Граммаков озабоченно-саркастически. - Добрее не бывает. Значит, так, Жувакин. Заводись и двигай на ту сторону.
- Не понял, - сказал Жувакин. - На какую "ту"?
- Что непонятного? - раздраженно спросил комбат. - На тот берег. К Хазарату.
- Я…
- До Кривого моста проедешь, - отрезал комбат, пресекая его сомнения. - И туда.
Кривой мост, прозванный так в полном соответствии со своей конфигурацией и надежностью, располагался километрах в десяти выше по течению. К нему действительно можно было проехать по дороге - если называть дорогой едва намеченный копытами путь, по которому, с ревом перебираясь с камня на камень, инвалидски ковыляли редкие грузовики.
- Товарищ комбат, но…
Перевалившись на левый берег, дорога устремлялась дальше вверх, а вниз никакой дороги не существовало: осыпи, скальник, ущельица, притоки, приткнутые к главному руслу.
Чтобы добраться до Хазарата нормальным способом, нужно переть по Шафдаре сорок километров вниз до совершенно другой переправы… а потом, соответственно, столько же обратно.
- Какое "но"?
- Да ведь на той стороне от Кривого моста к Хазарату дороги нет! - раскрыл Жувакин комбату тягостные сомнения.
- Что значит - дороги нет? - жестко удивился Граммаков. - Зачем тебе дорога, ты не на легковушке едешь. Давай двигай. Это приказ!
- Есть, - ответил старший лейтенант.
С этого момента время застучало по-новому, с каждой секундой все более безжалостно проясняя незавидное положение первой роты.
Когда колонна остановилась у Кривого моста, Жувакин вместе с командирами машин потратил минут пятнадцать на исследование сооружения. Река выла, вдавливаясь в скальную щель. Кривой мост был короток, однако его деревянные балки не внушали доверия. С другой стороны, груженые гражданские грузовики он все-таки выдерживал. С третьей - сколько в том грузовике весу?.. и сколько в танке.
- Сомов, давай первым! - решил Жувакин. - Поэнергичней! На середке не газуй, ровно езжай!
Первая БМП легко проскочила… за ней вторая. Танки, сначала чуть разогнавшись, а на мосту перейдя на спокойный ход, тоже не причинили ему никакого ущерба.
Осталось пробраться вниз по реке - к Хазарату.
Время бежало быстро. Солнце достигло зенита, начало скатываться вниз. Граммаков то и дело гремел в наушники, спрашивая, где они и скоро ли доберутся.
А что Жувакин мог сказать в ответ? Он и так не верил себе, то и дело поплевывал, боялся сглазить: хоть и с натугой, хоть и страшно кренясь, выскребаясь, скользя железом по вымытым спинам валунов, обрушиваясь с них всем весом и ломая острия соседних камней, машины все же ползли дальше и дальше.
Мозг зампотеха раскололся: одна его половина стремилась выполнить приказ как можно скорее, другая - страдала, слыша скрежет гусениц, мечтая сбавить скорость и с ужасом понимая, что если этого не сделать, начнут лететь траки.
Двигатели ревели, камни крошились, колонна метр за метром приближалась туда, где так требовалась ее мощь.
Сердце Жувакина превратилось в кровоточащий комок боли и жалости. Помня, чего стоило привести в порядок полученные батальоном сильно хоженные машины, он всякий раз, как одна из них валилась с метровой высоты, вздрагивал и на мгновение зажмуривался: знал, что сейчас увидит порванные в клочья гусеницы и сорванные с осей катки.
Каким-то чудом катки оказывались на месте, гусеницы - целыми. Тогда он переводил дух.
Но все равно сердце сжималось и кровоточило.