Кроткие, какие-то неестественно ласковые, покорно выслушивающие упреки – такими становились некоторые блокадники после многодневной голодовки. "Дойти я, конечно, не могу. Кисулька повезет меня на санях. Это очень унизительно, но ничего не поделаешь, хочешь жить, не смотри на это… Киса… не дает ничего в руки, чтобы я не тратил оставшихся еще сил. Меня это очень угнетает, но я ничего поделать не могу. Я в ее власти, она знает, что делать со мной и что мне лучше" – это запись технолога-нормировщика Н.В. Фролова о том, что ему пришлось пережить в начале февраля 1942 г. [150] . Когда М.К. Тихонова (жена поэта) увидела в апреле 1942 г., как люди плакали, встречая первый трамвай и уступали место в нем, то почувствовала в этом что-то "дистрофическое" [151] . Бороться, добиваться чего-то, постоять за себя сил не было. Оставалась одна надежда – на жалость других людей. Только бы не отказали в куске хлеба, в полене дров, не оттеснили бы от печки, не отобрали "карточки", не выгнали из дома. Они, и еле двигаясь от недоедания, старались казаться не лишними, пытались отблагодарить хоть чем-то. Этих людей, готовых прибиться к любому очагу, даже ничего не просящих, видели в то время многие. Н. Ерохина описывала одного из них, который, будучи самым слабым, не разрешал никому выносить ведра: "Стал стариком, с лихорадочными глазами истощенного, худой… говорит в нос. Такой покорный, виноватый… стал чувствительный такой, сентиментальный. Даже несколько раз готов был прослезиться" [152] .
Видеть в этом лишь нравственное "просветление" трудно: интерес нередко сохраняется только к еде, утрачивается воля к сопротивлению. Чем пристальнее вглядывались блокадники в лица таких людей и придирчивее оценивали их поступки, тем отчетливее обнаруживали у них признаки распада – физиологические, духовные и социальные. "Эта кротость, как мы уяснили потом, была действительно началом смерти. Как раз в этом состоянии человек начинал все говорить с употреблением суффикса "ика" и "ца": кусочек "хлебца", "корочка" и "водичка" и становился безгранично вежливым и тихим". Это признание О. Берггольц, одной из самых чутких и беспристрастных летописцев блокады [153] .
Так происходило изменение всех форм цивилизации – разрушение одной из них обусловливало и исчезновение других. Выстоять удавалось не всем. В распаде человека в "смертное время" есть что-то неизбежное. Сама цепочка причин и следствий, итогом которой была деградация людей, выглядит неумолимо логичной [154] . Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, утративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами?
Люди не сразу становились такими. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех признаков распада – даже у самых стойких. Блокадный человек подтачивался и с ошеломляющей быстротой и постепенно, исподволь – все зависело и от его жизненных условий, часто менявшихся, и от присущей ему силы сопротивления.
Признаки распада нравственных норм
1
Самыми характерными приметами распада нравственных норм в "смертное время" являлись обман, воровство, грабеж и мародерство. Чаще всего обманывали на импровизированных рынках [155] . Схема обмана была традиционной: предлагались на продажу или обмен суррогаты, по внешнему виду похожие на натуральные продукты. Так, вместо конфет могли продать мастику, вместо масла олифу, вместо манной крупы – "состав, из которого делался клей"; "химический продукт", по выражению одного из блокадников, был, собственно главным объектом этих мошеннических операций [156] . Впрочем, варианты могли быть самыми неожиданными – о них сообщалось даже в сводке германской службы СД, составленной весной 1942 г. [157] .
Были и более запутанные и драматические истории. В. Инбер рассказывала, как одна "аферистка", выследив мать и дочь в очереди, познакомилась с ними, "втерлась в доверие" и обещала устроить дочь судомойкой в военном госпитале: "Взяла у девочки обе карточки, ее и матери, за весь месяц и сорок пять рублей денег, взятые матерью у кого-то взаймы. Все это якобы для выкупа продуктов. И тут же в темноте исчезла" [158] . Это, видимо, было последнее, что они имели [159] , и "аферистка", выманивая и жалкие по тогдашним рыночным меркам 45 рублей, несомненно знала об этом.
Существовали и более "легальные" приемы обмана, например, обвешивание в булочных и магазинах. Продавцам быстрее удавалось обмануть покупателей, когда хлеб выдавался сразу по нескольким карточкам и хищение его было не так заметно [160] .
B. Базанова, не раз обличавшая в своем дневнике махинации продавцов [161] , подчеркивала, что и ее домработницу, получавшую в день 125 г хлеба, "все время обвешивают грамм на 40, а то и на 80" [162] – она обычно выкупала хлеб для всей семьи [163] . Продавцам удавалось и незаметно, пользуясь слабой освещенностью магазинов и полуобморочным состоянием многих блокадников, вырывать из "карточек" при передаче хлеба большее количество талонов, чем это полагалось. Поймать в таком случае за руку их было сложно [164] .
В чем-то схожими были манипуляции с "карточками" в больницах и госпиталях. Они обнаруживают столь же простую схему обмана. Так, В.В. Враская, забрав дочь из больницы "в самом заморенном виде" 6 ноября 1941 г., увидела, что из ее "карточки" (она сдавала ее врачам, пока ребенок лечился) вырвали "праздничный" талон для детей за 7 ноября. В.В. Враская добилась справедливости, только дойдя до главного врача [165] . Воровство в больничных учреждениях видимо было явлением распространенным. Недаром так сильно желали устроиться в них на любую должность и даже не скрывали тех выгод, которые это сулит в будущем. Во время проверки в феврале 1943 г. выяснилось, что в больницах им. Нахимсона и К. Либкнехта ежедневно "столуются" 6–8 медицинских работников. Схема махинаций была немудреной: своих "карточек" они не сдавали в столовую, а питались за счет больных [166] . Стоит предположить, что этот обычай возник не в феврале 1943 г., а ранее. Акты проверки госпиталя № 109 показал, что речь идет не о крохах хлеба и остатках с тарелок. Больные недополучили в декабре 1942 г. 22,7 % жиров, 49 % картофельной смеси, 9 % овощей, 50 % чая [167] .
Пытались "объедать" даже детей в ДПР (детских приемниках) и детдомах, хотя, возможно, такие случаи являлись единичными. Прямых свидетельств почти нет, а косвенные (они имеются, хотя их тоже немного) [168] не всегда являются надежными. Контроль здесь, очевидно, был более строгим. Как вспоминал Л. Ратнер, достаточно было детям поднять крик, увидев, как "старуха-воспитательница" для себя "с быстротой фокусника стала ложкой сбрасывать что-то с каждой тарелки" [169] – как ее уволили: быстро, без шума, без угроз отдать под трибунал и публикаций в газете о расстреле за воровство. В другом детдоме решили уволить воспитательницу, принятую на работу всего лишь три дня назад. До этого она, видимо, сильно голодала и не могла терпеть и поступать так, как иные опытные служащие детских домов: "…Разнося пищу детям, с подноса рукой взяла кашу и в углу ела" [170] . Примечательно, что во всех этих случаях "разоблачителями" выступали сами дети.
Хищения же в общественных и ведомственных столовых стали притчей во языцех [171] . С этим, похоже, отчасти примирились и руководители города. Говоря о том, что "в общественное питание идет столько народа работать, что отбоя нет", А.А. Кузнецов советовал воспользоваться этим, чтобы отбирать для работы здесь "самых лучших", не заметив, сколь двусмысленно обоснован этот призыв: "…Потому что вопрос питания очень острый" [172] . Даже в столовой Союза писателей и не в очень голодные времена (в сентябре 1941 г.) обнаружилась "панама", по выражению Э. Голлербаха: "Отпускалось по 100 г хлеба и мясные продукты без карточек, между тем столовая отбирала у обедающих хлебные и мясные талоны" [173] . Воровали и в столовых для детей и подростков. В сентябре представители прокуратуры Ленинского района проверили бидоны с супом на кухне одной из школ. Выяснилось, что бидон с жидким супом был предназначен для детей, а с "обычным" супом – для преподавателей. В третьем бидоне был "суп как каша" – его владельцев найти не удалось [174] . И в столовой, где обслуживались учащиеся 62-го ремесленного училища, был тоже отмечен "ряд фактов обмера, обвеса в хлебе" [175] .
Обмануть в столовых было тем легче, что инструкция, определявшая порядок и нормы выхода готовой пищи, являлась весьма сложной и запутанной. Техника воровства на кухнях в общих чертах была описана в цитировавшейся ранее докладной записке бригады по обследованию работы Главного управления ленинградских столовых и кафе: "Каша вязкой консистенции должна иметь привар 350, полужидкая – 510 %. Лишнее добавление воды, особенно при большой пропускной способности, проходит совершенно незаметно и позволяет работникам столовых, не обвешивая, оставлять себе продукты килограммами" [176] . Случаи обвешивания скрыть было труднее, но они также не являлись исключением – особенно в столовых школ и детсадов, не говоря уж о яслях. Официальные проверки, вероятно, обнаруживали лишь верхушку айсберга. Проводились они не каждый день, не всегда скрупулезно и далеко не во всех столовых. И, скажем прямо, бывало, что проверяющих кормили на тех же обследуемых ими кухнях. С этим злом бороться было тем сложнее, что многие, в том числе и люди, горячо протестовавшие против хищений, честные и порядочные, готовые помочь в беде другим, не всегда могли устоять перед соблазном получить лишнюю порцию еды. Один из них, например, пытался через знакомую работницу столовой приобрести съестное: "…Вчера было очень удачно. Я все же дипломат. Хотя не Литвинов, но…" [177] Другую блокадницу назначили заведующей стационаром, где питались "дистрофики": "Может быть, что-нибудь выйдет в части подкормления", – записывает она в дневнике [178] . В семье педагогов решали как продержаться в трудное время: "План был такой. Мама, например, устроится, может быть, работать в детдом" [179] . И так было везде. Почти каждый был хотя бы однажды кем-то облагодетельствован – военнослужащими, работниками столовых, госпиталей, больниц, партийных и комсомольских комитетов и государственных органов, детских учреждений, складов, пекарней, булочных, кондитерских и табачных фабрик.
Брали, не спрашивая себя, откуда это взялось – то оправдываясь, что еда нужна для детей и истощенных родных, а то и без всяких извинений, потому что не могли дальше терпеть голод.
2
Еще одним признаком размывания этики являлись грабежи квартир. Это облегчалось тем, что многие из них пустовали – их хозяева либо эвакуировались, либо все погибли. Грабежи, по свидетельству З.С. Лившиц, приняли "чудовищные размеры".
Грабили не только чужие квартиры. Случаи воровства отмечались и в общежитиях, институтах; один из рабочих, убиравших бомбоубежище, украл из находившегося там сейфа даже "неприкосновенный запас" детского сада – галеты [180] . О. Гречина вспоминала, как врач, выписывая рецепт для больной матери в соседней комнате, унес оттуда почти все леденцы [181] . Перечень похищенного имущества нередко определялся нищенским блокадным бытом. Воровали, конечно, и ценные вещи, и одежду, но чаще всего дрова [182] . Расхищали и личные библиотеки, иногда прямо на развалинах разбомбленных домов [183] – и не только для растопки печей, но также из-за возможности выгодно сбыть книги: спрос на них не исчезал даже во время блокады. Во время пожара в Гостином дворе задержали несколько десятков человек, у них отобрали одеколон, мыло, зубной порошок [184] . Воровали и те, кого посылали разбирать завалы, в частности, "ремесленники". "После этих раскопок один мальчик притащил галоши", – сообщал замполит школы ФЗО В.П. Былинский [185] . Это происходило у всех на виду – что же говорить о тех случаях, когда не удавалось проследить за каждым.
Расхитителями чужого имущества нередко считали управдомов (управхозов) и дворников [186] . Они опечатывали квартиры не только эвакуированных (и здесь было чем поживиться) [187] , но и умерших – а вот в этих случаях можно было даже обогатиться.
В.М. Глинка с присущей ему пластичностью рассказал об одном из таких управдомов: "Это баба с ухватками и словарем кабака в это страшное время, в феврале 1942-го, нисколько не похудела, а приобрела еще более начальствующий голос и стала, не стесняясь… никого, ругаться матом. Как-то, когда мне случилось быть свидетелем того, что она выносит из соседней, вымершей начисто квартиры чемоданы и узел, она бросила мне, очевидно, на всякий случай: "В кладовую несу, чтобы в собес сдать". Квартиру опечатали. Ни о каком собесе тогда и речи быть не могло" [188] .
Иногда, когда скрыть хищения в чужих квартирах было трудно, управдомы делились частью присвоенного имущества с другими жильцами, – тем больше была уверенность, что последние не скажут об этом властям [189] . Возможен был и другой вариант: соседи, обворовывавшие чужие квартиры, действовали при попустительстве, едва ли бескорыстном, управдомов [190] .
Еще одним источником наживы стало утаивание управдомами и дворниками сведений о смерти или эвакуации квартирантов. Это давало возможность получать по их "карточкам" продукты для себя. Пользовались и "карточками" тех жильцов, которые, опасаясь наказаний, возвращали их сразу, как только наступала смерть их родных. Иногда управдомы, сговорившись с дворниками, даже получали "карточки" на вымышленных лиц [191] .
3
Обычной стала и кража продовольственных "карточек". Их замена на новые была обставлена громоздкими бюрократическими ритуалами, участвовать в которых истощенные люди часто не могли. Она сопровождалась унизительной проверкой и осуществлялась крайне медленно; о равноценной компенсации за утраченные "карточки" не было и речи. До выдачи новых документов редко кто доживал, если не было возможности еще где-то подкормиться.
Часто "карточки" воровали, пользуясь скоплением горожан – обычно в булочных, магазинах, лавках [192] . У некоторых похищали "карточки" не один раз [193] – возможно, высматривали в толпе наиболее изможденных, еле передвигавшихся людей. У одного из блокадников даже украли карточки, когда он упал в булочной в обморок [194] . При этом иногда действовали очень дерзко – как вспоминал Е.С. Коц, "вытаскивали чуть ли не на глазах… все карточки, мои, мамины… все столовые талоны" [195] . Воровали и продукты, особенно в трамваях, а также во время эвакуации, при посадке в вагон, когда в страшной давке нельзя было усмотреть за всей поклажей, вывозимой из дома [196] .
Признаком распада нравственных норм в "смертное время" стали нападения на обессиленных людей: у них отнимали и "карточки", и продукты [197] . Чаще всего это происходило в булочных и магазинах [198] , когда видели, что покупатель замешкался, перекладывая продукты с прилавка в сумку или пакеты, а "карточки" в карманы и рукавицы. Нападали грабители на людей и рядом с магазинами. Нередко голодные горожане выходили оттуда с хлебом в руке, отщипывая от него маленькие кусочки, и были поглощены только этим, не обращая внимания на возможные угрозы. Часто отнимали "довесок" к хлебу – его удавалось быстрее съесть [199] . Жертвами нападений являлись и дети. У них легче было отнять продукты [200] .
Грабили иногда столь ловко и профессионально, похитители так внезапно появлялись и быстро исчезали, что можно усомниться, все ли из них являлись "дистрофиками". Отчасти это относится и к массовым грабежам. Какой-то элемент организации, пусть и примитивной, здесь, конечно, отрицать нельзя. Нужно было хотя бы на время сплотить разношерстную толпу, направить ее действия в определенное русло, придать им необходимую жесткость и смелость.
"На нашей машине в 6 часов утра вывозили хлеб с хлебозавода. При выезде из ворот в кузов машины прыгнуло пять человек… Григорьев [шофер. – С. Я.] остановил машину и, как он рассказывает, точно из-под земли выросла толпа человек в пятьдесят, которая набросилась на хлеб… Успели растащить около 100 кг хлеба", – записывала в дневнике 20 января 1942 г. И.Д. Зеленская. [201] По тому же, весьма простому сценарию, осуществлялись и другие массовые грабежи [202] . Вряд ли шофер мог скрупулезно пересчитать такое количество грабителей (да и не имел он для этого времени) и не исключено, что от него ждали соответствующих оправданий – но слаженность действий нападавших была налицо. Обычно же в коллективных ограблениях всегда проступают черты стихийных импровизаций. И не случайно почти все грабежи произошли в январе 1942 г., особенно в третьей его декаде. Тогда из-за аварий на трубопроводах (что, кстати, можно было предугадать) прекратилась подача воды на хлебозаводы и они остановились. Попрятавшиеся куда-то в эти дни (27–29 января 1942 г.) "ответственные работники" занимались спасением горожан лишь в той мере, чтобы не выглядело предельно наглым их бездействие во время беспримерной эпидемии массовых смертей.
"Часть хлеба потоптана ногами" – это случилось при разгроме "толпой народа" магазина № 8 Приморского райпищеторга (РПТ) [203] . Тогда похитили 50 кг хлеба; было арестовано 24 человека [204] . Где уж тут говорить об "организации" – этот "потоптанный" хлеб лучше прочих свидетельств воссоздает картину беспорядочного, эмоционального и импульсивного движения доведенных до отчаяния в бесконечных очередях голодных людей, возможно впервые за несколько месяцев державших в руках целую буханку хлеба. В разгромах магазинов № 97 Красногвардейского РПТ и № 12 Ленинского РПТ в январе 1942 г. стихийность заметна в самой последовательности действий разъяренной толпы – сломали прилавок, бросали кирпичи, ворвались в кладовую [205] . Это не те грабители, которые нападали на машины и в мгновение ока исчезали в темноте. Это те, кто, отстояв несколько часов в очереди на лютом морозе, возмущались, увидев пустой магазин, кто требовали выхода заведующих в зал и гневно встречали их объяснения, кто хотел проверить, не лгут ли они, и взламывал подсобные помещения, ища в них хлеб [206] .
4