- Как ты понял, что это был Кличеня, а не сам Юнкерн? Внешне они похожи. Одинакового возраста. У Кличени тот же рост, телосложение и даже на лицо они очень и очень похожи. Когда Юнкерн начал приближать к себе этого мужлана, я подумал: не готовит ли он себе, таким образом, двойника?
- Он сморкался в руку. А потом, когда я прошел за ним до самого лагеря, часовой его называл по имени - Кличеней.
Радовский засмеялся.
- Сморкался в руку? Да, ты прав. Наблюдательность - дар. Дар универсальный. Он одинаково важен и для философа, и для разведчика. И для поэта, и для снайпера. Юнкерн, конечно же, так, по-мужицки, прочищать нос не мог. Это - привилегия простонародья. Но когда-нибудь и русский мужик научится элементарному и будет носить в кармане чистый носовой платок.
Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Все-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелегким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А все равно родинки не смыть… С обидой живет. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. Родительский дом да имение, да земли, да все, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти - вроде как за своими.
- Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии - разные.
- Прости, Курсант. Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так. Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути, ушла. Исчезла. Осталось одно. И у меня, и у тебя.
- Что? - вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.
- Россия.
Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.
- Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только не совсем понимаю.
- Прибыл на отдых и лечение, а тут…
- Тебе надоело носить оружие. Это пройдет. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…
- Нет, я этого не ощущаю. А вы…
- А я должен подумать об Ане и Алеше.
- Вы хотите начать новую жизнь?
Неожиданный вопрос Воронцова застал Радовского не то чтобы врасплох, нет, Георгий Алексеевич даже не вздрогнул, услышав то, о чем в последнее время постоянно думал. Но первое слово в ответ он произнес не сразу. Кто он здесь? Радовский Георгий Алексеевич, родившийся в конце прошлого века в родовом имении неподалеку отсюда? Он, пришедший сюда два года назад, - кто? Офицер двух армий, так и не ставший русским солдатом. Он, заблудившийся в поисках отчизны и теперь пытающийся обрести ее рядом с любимой женщиной и сыном на берегу тихого лесного озера. Он, дезертир или беглец, что, по своей сути, одно и то же. Разрушающий будет раздавлен, опрокинут обломками плит, и, Всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит… Начать новую жизнь. Как это странно звучит. С какой пленительной жутью! Начать новую жизнь… Мне? Заглянувшему в преисподнюю? Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лет, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет… Нет, об этом он сейчас говорить не готов. Даже с тем, кто может его понять как никто другой. И Радовский спросил Воронцова:
- Ты воевал в штрафной роте?
- Да.
- Командиром взвода? Роты?
- И солдатом, и командиром взвода.
- Как ты думаешь, - спросил вдруг Радовский, - если я приду с повинной, меня зачислят в штрафную роту? Хотя бы солдатом. Дадут винтовку и возможность искупить кровью мою вину перед родиной?
- А у вас перед родиной есть вина?
- У меня есть долг. Я понимаю, это звучит высокопарно. Но все же - долг. Притом, что слово "родина" мы, возможно, наполняем разным смыслом. Но это же не мешает нам спокойно смотреть друг другу в глаза и понимать. А твой недуг, Курсант, скоро пройдет. Каждому - свое, как говорят немцы. Только усталый достоин молиться богам, только влюбленный - ступать по весенним лугам! Сейчас ты ступаешь по тем самым весенним… Хотя, возможно, не вполне это ощущаешь. И хотя кругом - осень. - И, не отрываясь от сияющего оконца, куда все еще косо заглядывало солнце, озаряя бронзовый присад и почерневший от времени оконный переплет, вздохнул: - Какая прекрасная нынче осень! В такое время бродить бы по пустынному лесу рядом с человеком, которого любишь. При этом зная, что твои чувства взаимны.
Воронцов ничего не ответил. Он снова воспринял слова Радовского двояко: либо господин майор слишком откровенен, до сентиментальности, либо действительно ведет игру с дальним прицелом.
Радовский тут же почувствовал настроение Воронцова и сказал:
- Значит, Аня с Алешей там, в Прудках, вполне устроены и в безопасности?
- Да. Поживут пока у Бороницыных.
Эта фамилия, которую Воронцов произносил уже не единожды, что-то напоминала из давно минувшего, забытого. То ли солдат, еще той, русской армии, то ли прапорщик… То ли Августовский лес, то ли позже, на Дону…
- Надо брать Кличеню. - Воронцов отпил из алюминиевой солдатской кружки глоток уже остывшего чая. Настой из каких-то неведомых трав вязал рот. - Во-первых, это можно сделать без особых сложностей. Перехватим его в лесу, на дороге, когда он в очередной раз пойдет в Андреенки. Группа Юнкерна, таким образом, уменьшится еще на одного человека. Во-вторых, зная пароль, мы можем почти беспрепятственно войти в их лагерь. Если мы даже завяжем перестрелку, они сочтут нас за отряд Смерша и, скорее всего, постараются тут же уйти. Принимать бой в их обстоятельствах нет никакого смысла.
- Да, ты, пожалуй, прав. Юнкерн будет ориентироваться на реакцию немца-радиста. Если того удастся убедить, что на них наткнулись Смерши, они уйдут. А мы проводим их. В пути, на марше, взять их, последних, будет легче. Пусть поймут, что - ушли. Пусть расслабятся.
- Нам достаточно, если они просто уйдут.
Радовский ничего не ответил.
Глава тринадцатая
Капитан Лавренов в полку не был человеком новым. На должность командира Третьего батальона вместо капитана Дроздова, попавшего вместе со своим штабом под бомбежку немецких пикировщиков на Вытебети и умершего в госпитале от гангрены, он был назначен из Второго батальона, где служил начальником штаба.
Когда его рота одним махом перескочила Днепр и закрепилась на правом берегу, первое, о чем он подумал: немцы вот-вот очухаются и смахнут его самую боеспособную роту в воду, так что и следа от нее не останется, а еще нахватают пленных, и будут его вчерашние штрафники, мародеры и уголовники, кричать в усилители по всему фронту дивизии: "Ванька, переходи к нам! Тут лучше!" Но начали поступать первые донесения, и комбат-3 вдруг догадался, что Седьмая может принести ему не просто орден, а нечто более существенное. Если рота Нелюбина удержится и обеспечит прикрытие переправы всего полка, то, возможно, на батальоне он долго не задержится. Лавренов знал, что вчера подписан приказ о присвоении ему звания майора. Теперь он единственный майор на должности комбата. Батю готовят на дивизию. На полк вряд ли пришлют сверху. Там тоже негусто с кадрами. Так что оставалось поднажать там, где уже намечался явный успех, вовремя показать себя с лучшей стороны, чтобы не только в штабе дивизии, а и повыше кто-нибудь сказал: вот, мол, первым на правый берег на участке наступления правофланговой дивизии армии переправился батальон майора Лавренова…
- Седьмой! - услышал Нелюбин в трубке раздраженный голос комбата. - Какого хрена ты сидишь там! Для чего я тебя послал вперед? Чтобы прятаться в овраге?! Срочно дай огня из всего, что имеешь! И поднимайся в атаку! Понял меня? Атакуй траншею вдоль обрыва! Оттуда ведется основной огонь! У нас большие потери!
- Вас понял, товарищ комбат, - ответил в трубку Нелюбин осевшим, простуженным голосом. - Но мне атаковать не с кем. Все рассредоточены по огневым. Держимся из последних сил.
- Ты что, отказываешься выполнить приказ?!
- Никак нет. Но атаковать мне некем.
- Сейчас решается судьба плацдарма! А ты смеешь еще рассуждать! Выполняй приказ! Собери всех раненых, кто может держать оружие, связистов, санитаров, мобилизуй коммунистов и комсомольцев и атакуй!
- Слушаюсь атаковать! - И Нелюбин положил трубку на клапан.
- Что, товарищ старший лейтенант? - Связист смотрел с надеждой.
- Собирай всех. Приказ ты слышал. Живо, - приказал Нелюбин и увидел, как изменилось его лицо.
Конечно, там, на косе, сейчас было жарко. Конечно, комбату, под пулями, казалось, что именно ему труднее всего и что последние силы полка, которые и являла собой Седьмая рота, необходимо срочно бросить на помощь выбиравшемуся из воды на правый берег третьему батальону. Но знал Нелюбин и другое: его Седьмая держится из последних сил, пулеметчики на огневых позициях почти все переранены, и если сейчас ему стронуть с места с таким трудом построенный порядок, то ни батальону не поможет, ни овраг не удержит. А значит, крышка плацдарму, за который положено столько жизней. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнять. Возражать капитану Лавренову бесполезно. Нелюбин знал его вспыльчивый характер. Довелось испытать и мстительность. Однажды в штабе батальона Нелюбин, растеплившись душой и телом за чаем вновь назначенного комбата, простецки, как среди своих, пошутил. Шутка каким-то образом задевала Лавренова, вернее, его штабное прошлое. А вскоре бывший штабник недвусмысленно дал понять командиру Седьмой роты, что такие шутки, тем более из уст командира бывших штрафников, неуместны. Из представления, которое Нелюбин направил в штаб батальона о награждении особо отличившихся в боях медалями "За отвагу" и "За боевые заслуги", оказались вычеркнутыми фамилии всех бывших штрафников. Нелюбин попытался было возразить. Но капитан Лавренов вначале мягко предложил ему заменить фамилии выбывших таким образом фамилиями других, прибывших в роту из пополнения, и когда Нелюбин отказался, скомандовал ему: "Кругом! Шагом марш в роту!" С тех пор отношения у них были непростыми. Нелюбин не гнулся, не заискивал, не старался услужить, чтобы таким образом сгладить тот неприятный задир, который топорщился между ними, а комбат, со своей стороны, пользуясь положением, нет-нет да и давал понять командиру Седьмой, что тот у него на особом счету и что чья бы корова мычала, а штрафная - молчала… Вот так и дошли до Днепра.
Пулеметы снимать было нельзя. Это - конец. Наблюдатели докладывали, что немецкие гранатометчики уже несколько раз пытались подползти на расстояние броска, и несколько штоковых гранат упало в непосредственной близости, перед самыми окопами. Значит, готовятся атаковать. Снимая людей для броска вправо, он оставлял пулеметчиков без какого-либо прикрытия. При этом ставил им задачу: прикрывать, обеспечивать их атаку на побережную траншею. Чем это могло грозить, он хорошо понимал. Пулеметчики, провожая обреченными взглядами стрелков, покидавших окрестные ячейки, прощались с ними, делились последним табачком и говорили короткие последние слова. Надежда была на то, что атака немецкой траншеи пройдет успешно и что третий батальон, усиленный резервами, которые смогли наскрести в полку, вырвется с косы и прихлынет всем своим спасительным потоком в овраг, и здесь вновь оживут опустевшие окопы и их крошечный плацдарм обретет новую силу и станет неприступным.
- Ребята! Слушай мою команду! - Нелюбин приподнялся на колене, взмахнул над головой автоматом. - Всем проверить оружие! Сейчас поднимемся и молча, бегом что есть сил - к немецкой траншее! Атакуем двумя группами! Первую веду я! Направление - на завал в траншее. Вторую ведет лейтенант Первушин! Направление - развалины риги и дерево. Пошли, ребятушки! - И он вскочил на ноги и пружинисто, как когда-то в детстве, играя в лапту, побежал в сторону немецкой траншеи. Он знал, что сейчас все решала быстрота.
Ни о чем не жалел, оглядываясь то на пунктир немецкой траншеи, уходящей вправо, куда вел своих людей лейтенант Первушин, то на бойцов, бегущих рядом. Ни на кого и ни на что не серчал. Ни на комбата Лавренова, ни на его приказ. Раз и навсегда затвердил в своем личном внутреннем уставе Кондратий Герасимович Нелюбин: здесь, на войне, все держится на приказе. Одни отдают и обеспечивают, как могут, его выполнение. Кто огневой поддержкой, кто внезапностью действий, кто воинской хитростью и смекалкой, кто опытом и командирскими навыками. А кто нахрапистостью, угрозами и матерной бранью, после которой, даже перед смертью, не хочется смотреть человеку в глаза. Другие этот приказ обязаны исполнять.
Вот он теперь и исполнял приказ. И был спокоен. Даже шрамы на груди не чесались и ключица унялась.
Письмо для лейтенанта Воронцова лежало за голенищем. Нелюбину казалось, что он его постоянно чувствует, и это не то чтобы действительно придавало сил и смелости, но все же имело некое особое значение. Иногда даже казалось, что Воронцов находится рядом, продвигается в нескольких шагах параллельным маршрутом, и он-то не заляжет на этом проклятом пустыре, исклеванном, изъязвленном разнокалиберными воронками от мин, бомб и снарядов. А что обижаться на капитана Лавренова? Он человек штабной, окопа особо не нюхал. Глубже землянки в землю не закапывался. Да и ту, под надежным тройным накатником, отрывал не сам. Разве что следил, чтобы солдаты, назначенные им же самим из рот, все устраивали как надо. Да теребил в руках ивовый прутик.
В последний раз, когда немец остановил их полк контратакой при поддержке танков и тяжелых полевых гаубиц калибра 150 мм, они уткнулись в овражистую местность и начали спешно зарываться с землю. Вот тогда-то комбат-3, только что прибывший в батальон, и проявил свой характер. Седьмая окапывалась по склону пологой горы фронтом на юго-запад, имея по флангам Шестую роту второго батальона и девятую - своего, третьего. Торопились, потому что впереди гремело и пришли тревожные вести, что там, за лесом, противник добивает роту или батальон, каким-то образом приблудивший на их маршрут из соседней дивизии. Солдаты обливались потом. Сняв гимнастерки, они остервенело долбили саперными лопатами каменистую землю склона, высохшего за лето до гранитной крепости. И тут в расположении роты появился новый комбат. Поигрывая ивовым прутиком, он распорядился одному из отделений вместе с сержантом срочно переместиться на полкилометра в глубину и приступить к обустройству НП батальона. Нелюбин стоял в своей ячейке с лопатой в руках и растерянно смотрел на происходящее. Солдаты мигом все поняли. И кто-то, в спину Лавренову, когда тот уже уходил в тыл, сказал: "Далеко, комбат, свой КаПэ строишь!" Капитан не оглянулся. Сделал вид, что не услышал солдатского окрика. Потом, однажды после очередной накачки, комбат, как бы между прочим, попенял Нелюбину: "Ты своим борзым языки-то придави. Вольница… Махновщина… И куда у тебя замполит смотрит?"
А замполит ему на этот раз попался - золото. Не успел он с ним перед атакой даже словом перемолвиться. Отдал приказ, указал ориентир и - вперед. Такого замполита Нелюбин на войне встретил впервые. И где? В своей роте.
Старший лейтенант перескочил через неглубокую воронку. От затяжных полетов осветительных ракет, беспорядочным веером заполнявших небо и рассекавших туман и черную слякоть октябрьского неба на клочки, от вспышек работающих пулеметов и автоматов, от гранатных взрывов, в одно мгновение заполнивших траншею, было светлее, чем днем. И о том, что сейчас кромешная октябрьская ночь, усугубленная еще и густым туманом, напоминали только косые испуганные тени.
Завал пока молчал. И это придавало сил и уверенности, что самое опасное расстояние Нелюбин со своей группой миновал благополучно. Никто из атаковавших не сделал ни одного выстрела. Только несколько гранат, почти одновременно, разорвалось с той стороны завала и столько же прилетело под ноги бегущих. Но гранатная атака, видимо, оказалась успешной. Взрывами разметало немцев, метнувшихся было к завалу со стороны стрелковых ячеек, расположенных на самом краю обрыва. И группа Нелюбина получила еще несколько мгновений.
Комроты спрыгнул в траншею, услышал, как сзади загремели по твердым комьям земли, зашуршали камешником еще несколько пар сапог. Во время прыжка он наткнулся на обломок кола и, видимо, в это время с ремня сорвало одну из гранат Ф-1, которые он перед атакой повесил рядом с кобурой ТТ. Граната скользнула по шинели под ноги, завертелась, щелкнул капсюль-воспламенитель. Нелюбин понял, что произойдет через секунду-другую, и, нагнувшись, сгреб ребристое тельце гранаты вместе с землей и обрывками травы и бросил вперед. Отстегнул другую "феньку", тоже опасно болтавшуюся на ремне, и бросил ее немного левее, ближе к обрыву, к ячейкам немецких стрелков, где часто полыхали вспышки дульного пламени. Но от смерти спасла его первая граната, оторвавшаяся от ремня. Видимо, когда он наткнулся на обломок кола, разогнулись ее усики или сорвало кольцо. Трасса пронеслась над головой и смела всех, бегущих следом. Вторую "феньку" надо было бросать ближе, прямо за завал, где лежал, устроившись за бревнами и глыбами земли, пулеметчик. Но все произошло впопыхах и так быстро, что Нелюбин просто не успел сообразить. В таком бою действовать приходится машинально, и что как сделать, подсказывает интуиция, солдатское чутье.