Мы разбились на группы и приступили к обыску, который свёлся к беспорядочному копанию в пожитках жителей деревни. Не знаю - может, сыграли свою роль школьные уроки обществоведения, но заниматься этим мне было как-то неудобно - я чувствовал себя кем-то вроде вора-домушника или наглого "красного мундира" из тех, кто громил дома американцев во времена нашей революции. В то же время я считал эти хижины из тростника и бамбука не совсем домами: дому полагается иметь кирпичные или каркасные стены, окна, газон и телевизионную антенну на крыше. В большинстве жилищ никого не было, но в одном мы обнаружили молодую женщину, кормившую грудью младенца, голова которого была усыпана гноящимися болячками. Она посмотрела на нас с соломенной циновки, заменявшей ей кровать, и в глазах её не было ни страха, ни ненависти - вообще никаких эмоций. В хижине было темно и тесно, пахло печным дымом. Земляной пол был твёрд и гладок как бетон. Мы с Уайднером начали рыться в грудах одежды. Двое других морпехов откатили в сторону большой сосуд, заполненный рисом - посмотреть, нет ли под ним входа в тоннель, третий тем временем протыкал штыком стены. Нам рассказывали, что вьетконговцы иногда прячут обоймы с патронами в стенах. А девушка просто сидела, глядела на нас и продолжала кормить младенца. Это абсолютное безразличие в её глазах начало меня раздражать. Она что - так и будет сидеть как истукан, пока мы будем ставить её дом с ног на голову? Я ждал, что она рассердится или испугается. Я хотел, чтобы это случилось, потому что её пассивное отношение ко всему вокруг вроде как отрицало сам факт нашего существования, как будто мы для неё были не более чем залетевшим в хижину порывом ветра, который опрокинул пару-другую вещей. С идиотской улыбкой я демонстративно распорядился, чтобы перед уходом бойцы ликвидировали устроенный разгром. "Вот видите, уважаемая госпожа - мы не французы. Мы - образцовые американцы, славные ребята, джи-ай Джо. Зря вы нас не любите. Мы - янки, а янки любят, когда их любят. Надо будет - мы всё тут разнесём, зато потом всё обратно сложим. Вот видите - этим я и занимаюсь". Впрочем, если даже она и оценила мою галантность, то никак этого не проявила.
В ходе этого обыска ничего серьёзного не нашли. Питерсон распорядился сделать перерыв на обед и через полчаса быть готовыми к выдвижению. Морпехи облегчённо сбросили снаряжение и разлеглись в тени деревьев. Несколько парней поэнергичнее собрали пустые фляги. Мы с Кэмпбеллом и Уайднером расположились в одной из хижин. Она, похоже, принадлежала местному богатею, потому что пол в ней был бетонным. Я лежал, прислонив голову к ранцу, и пил сок из банки консервированных персиков. Практически ничего другого я есть не мог. Бог ты мой, как же я устал! - а ведь прошёл всего три мили, менее одной десятой перехода в Куонтико. А всё из-за жары, этой невероятной жары, характерной для Юго-Восточной Азии. За дверью палило раскалённое добела солнце, и я размышлял о том, что это же солнце почему-то светит сейчас спокойно дома на Среднем Западе, где по-весеннему прохладно.
- На такой жаре не порезвишься, верно? - сказал Кэмпбелл, будто прочитав мои мысли. - Знаете, чего б сейчас употребить? Сан Мигеля холодного, бутылочку. Помню, служил в гарнизоне на Филиппинах - там его и пил. Был у меня домик на берегу Сьюбик Бея, горничная, всё такое. Маленькая такая филиппиночка. Приду бывало со службы, усядусь на диване, а филиппиночка эта мне бутылочку Сан Мигеля открывает. Ледяного, лейтенант!
- Перестань, бога ради.
- Ледяного, лейтенант. Бутылочка ледяного Сан Мигеля классно бы сейчас пошла.
Не в силах больше выносить этой пытки, я спустился к реке, окунул в неё каску и вылил воду на раскалывающуюся голову. Возвращаясь оттуда, я увидел пример того парадоксального смешения доброты и жестокости, из-за которого война во Вьетнаме была такой своеобразной. Один из наших санитаров обрабатывал того младенца с болячками на коже, нанося мазь на его язвочки, другие же морпехи тем временем игрались с ребёнком, чтобы тот не плакал. И в это же время всего в нескольких ярдах от них наш переводчик, лейтенант вьетнамской морской пехоты, грубо допрашивал ту женщину, что сидела у костра, когда мы вошли в деревню. Лейтенант орал и размахивал пистолетом перед её уродливым лицом. Я ни слова не понимал, но чтобы понять, что он угрожает разнести ей голову, языковых познаний не требовалось. Продолжалось это несколько минут. Затем он истерично завопил и, взяв пистолет 45-го калибра за ствол, размахнулся, намереваясь отделать её пистолетом. Думаю, так бы он и поступил, не вмешайся и не останови его Питерсон.
- Она Ви-Си, дай-уй, - возмутился лейтенант, объяснив, что те колышки, что она обжигала на огне, предназначались для борьбы с вертолётами - вьетконговцы устанавливали их на полях, пригодных для посадки десантных вертолётов. Ладно, сказал Питерсон, колья уничтожим, но он не намерен руководить издевательствами над старухой, из Вьетконга она или нет. Лейтенант гордо ушёл с удивлением и разочарованием на лице, но предупредил нас, что мы ещё узнаем, как тут дела делаются. Старуха заковыляла прочь - скелет, покрытый тонкой оболочкой из сморщенной кожи. Вот он каков, наш противник.
Через полтора часа рота вышла в путь. Как только мы побрели по пыльному вспаханному полю, начинавшемуся за деревней, тут же начали стрелять снайперы. Пули гремели над головами или пролетали на уровне ушей с сосущим звуком, какой получается, если втянуть воздух через сжатые зубы. Похоже было, что снайперы стреляют с участка, по которому мы прошли ранее, но я не видел там ничего кроме деревьев. Пара-тройка морпехов, укрывшись за осыпавшимися и заросшими зеленью стенами разрушенного храма, палили вслепую по джунглям. Вьетконговцы несколько раз выстрелили в ответ, морпехи ответили ещё одним залпом, на этом стычка завершилась. Рота выстроилась в колонну и направилась по прибрежной тропе, вяло ковыляя под белым солнцем ясного тропического дня. От пота чернело обмундирование, спины ломило под тяжесть оружия и снаряжения.
По плану мы должны были пройти дозором небольшое расстояние по южному берегу, перейти вброд реку и прочесать холмистый участок на северном берегу, после чего соединиться с ротой "D". На этом операция должна была закончиться - если можно назвать операцией это бесцельное дуракаваляние. Мой взвод шёл в голове. Мы прошли ярдов двести, и тут наши невидимые друзья снова открыли огонь, на этот раз - непродолжительный, но плотный огонь из автоматов. Пули впивались в стволы деревьев, решетили листву, сбивали сучья. Ведущее отделение - сержанта Гордона - запрыгнуло в ближайшую траншею и ответило длинным беспорядочным залпом по подлеску на том берегу реки. Один из морпехов быстро опустошил магазин, присоединил другой и снова начал палить вовсю. Мимо меня пролетела пуля, прогремев несуразно громко для своего размера. Я спрыгнул в траншею, оказавшись рядом с младшим капралом Банчем, не вполне понимая, что делать. Поэтому, по свойственной мне привычке, я заорал. Если страшно - не теряйся - бегай, прыгай, разоряйся. "Реже огонь! - закричал я Банчу в ухо. - Реже огонь! В кого вы там палите?"
- Вон там, сэр. Они вон там, - ответил он, выпуская ещё одну очередь из пяти выстрелов. Я выглянул из-за его плеча, но увидел лишь лениво текущую реку и стену джунглей за ней. Казалось, что по нам стреляли сами деревья. Страшно мне не было, просто я ничего не понимал. А может, и не понимал ничего оттого, что мне было страшно. Затем откуда-то сзади над нашими головами загремел голос Кэмпбелла. "Прекратить огонь, мудачьё тупорылое! Прекратить огонь!" Несколько пуль ударили в землю за ним, взметнув пыль, при этом последняя пуля - менее чем в дюйме от его пятки. Он шёл дальше, беззаботно, как инструктор на стрельбище. "Прекратить огонь, второе отделение. Вы ж не видите ни хрена, куда стреляете. Дисциплину огня соблюдайте".
Стрельба захлебнулась. Я с некоторым смущением выбрался из траншеи.
- Не знал я, что вы там, - сказал Кэмпбелл. Я не понял, просто так он об этом заявил, или с упрёком. - Эти вояки, когда стреляют, никакого порядка не соблюдают, лейтенант. Как бабьё какое-то.
- Ну ты и молодец. Тебя ведь чуть не захерачили.
Кэмпбелл одарил меня своей особенной, ему одному присущей ухмылкой. "Да не надо из меня героя делать. Я ведь почему на землю не упал? - Спину потянул, когда из вертолёта выпрыгивал. Со спиной нелады, что взять со старика?".
Ну да, подумал я - тот ещё старик.
Питерсон вышел на связь. Спросил, что это мы творим, вторую мировую реконструируем? Я почувствовал, как меня охватывает привычный страх перед критикой, но "шкипер" меня лишь мягко упрекнул.
- Не надо весь боезапас расходовать на пару снайперов, - сказал он. - Ладно, пошли дальше.
Пятнадцать минут спустя, когда взвод шёл по просторам рисовых чеков, его снова прижала к земле небольшая группа партизан. Было их определённо не более трёх человек, два с карабинами и один с автоматическим оружием, возможно, с АК-47. На этот раз они были на нашей стороне реки, на участке леса, находившемся почти за пределами дальности действительного огня стрелкового оружия. Началось с карабинов. Выстрелы были двойными: сначала прилетала пуля, затем доносился звук от карабина - как если бы кто-то быстро и ритмично хлопал в ладоши. Затем несколько пуль из АК прошлись по земле перед нами, и взвод попадал на землю, словно зацепившись за растяжку. А затем я увидел редкое зрелище для того этапа войны: я увидел вьетконговца. Это был тот, что стрелял из автомата. Точнее говоря, я заметил взметнувшееся бежевое облачко на границе деревьев - это была пыль, поднятая при отдаче его автомата. Может быть, я и самого партизана увидел, но сказать наверняка не мог. Он был слишком далеко от нас, и попасть ни в кого не мог - разве что случайно - но я решил, что мы сможем достать его из М60. Я подбежал к пулемётчику, приказав открыть огонь. Когда его трассеры понеслись в лес, описывая длинные красные дуги, несколько стрелков из 3-го взвода залегли цепью за дамбой и стали стрелять, ориентируясь на трассеры. А мой взвод просто лежал себе плашмя, в ступоре от непонимания происходящего.
Я решил, что мне представилась возможность исправить свою прежнюю оплошность, погеройствовав по-голливудски. Выпрямившись во весь рост перед чахлым деревцом - это было единственное дерево на всём чеке, и выставляться там напоказ было полным идиотизмом - я согнул в локте руку и начал двигать ею вверх-вниз. Это был сигнал - "бегом!". Продолжая вовсю двигать рукой, я заорал: "Резче, второе отделение! Пара снайперов - и чтоб весь взвод прижала? Резче давай!" Что-то ударило в ветки не более чем в шести дюймах от моей головы - это Чарли меня взбодрил. Отстреленный сук свалился на каску, мимо лица, порхая, пролетели изодранные листья. Я запоздало упал на землю. Понятное дело - пуля была не шальная. Она предназначалась мне. Вот так, впервые в жизни, я узнал, что это такое - когда по тебе стреляет человек, пытаясь убить именно тебя. Я не испугался, и в ужас не пришёл - ничего такого, что положено ощущать в подобных ситуациях. Я был скорее в замешательстве. Первой моей реакцией, проистекавшей из иллюзорного представления о том, что тот, кто пытается меня убить, должен иметь некие личные причины для этого, было: "Почему он хочет меня убить? Меня? Ему-то что плохого я сделал?" И я тут же понял, что во всём этом ничего личного не было. Он ведь видел всего лишь человека в неправильной форме - и всё. Он пытался меня убить, и будет пытаться - работа у него такая.
Питерсон снова вышел на связь, на этот раз он был вне себя. Я понял это, услышав нотки сдержанного раздражения в его голосе. С точки зрения подчинённого, лучше Питерсона командира роты было не найти. Он почти никогда не повышал голоса. Он спокойным голосом спросил меня, какого чёрта я машу руками под огнём. Я объяснил ему, что подавал сигнал, которому нас научили в Куонтико.
- Ты больше не в Куонтико. Будешь так делать - подстрелят.
Я сообщил ему, что вьетконговец только что сказал мне то же самое, только более выразительно.
Когда перестрелка прекратилась, одно из отделений обыскало ту часть леса, но нашло там лишь несколько гильз. Призраки снова проделали фокус с исчезновением. Ближе к вечеру, обгорев на солнце, смертельно устав, задавая себе вопрос о том, добились мы чего-нибудь или нет, и подозревая, что нет, мы соединились с ротой "D", а затем прилетели вертолёты и доставили нас на базу.
Глава шестая
Уверяю вас, вы увидите, что тогда всё было совсем иное: и военные формальности, и правила, и поведение…
Шекспир "Генрих V"
Пер. Е.Н. Бируковой
На протяжении нескольких следующих недель стрелковые роты жили в соответствии с установленным распорядком, размеренно, почти как заводские рабочие или конторские клерки. По сути, на войну и обратно мы ходили как на работу. Уходили в буш на день-два, возвращались немного отдохнуть и уходили снова.
Никакой системы во всех этих патрулях и операциях не было. В отсутствие фронта, флангов и тыла мы вели бесформенную войну с бесформенным противником, который мог растаять в воздухе как утренняя дымка в джунглях, чтобы материализоваться заново в каком-нибудь неожиданном месте. Воевали мы как-то беспорядочно, от случая к случаю. Большую части времени ничего не происходило, но если уж что-нибудь случалось, то очень быстро и без предупреждения. Огонь из автоматов или пулемётов вспыхивал так неожиданно, что замирало сердце - так фазан или куропатка вылетает из травы, громко хлопая крыльями. А то вдруг неизвестно откуда прилетали мины, и об их появлении предупреждали только хлопки миномётов.
Серьёзных боёв тогда не было, средние месячные потери батальона не превышали двадцати человек при боевом составе порядка тысячи человек. Однако и этого хватало, чтобы понять то, чего не преподают в учебных лагерях: что такое страх, как выглядит смерть, как она пахнет, что значит убивать, терпеть боль и причинять её другим, что такое терять друзей и как выглядят раны. Мы узнали, в чём суть войны, "и военные формальности, и правила". Мы менялись и были уже не теми неуклюжими мальчишками, какими прибыли во Вьетнам. Мы набрались профессионализма, стали сдержаннее и суровее, и души наши черствели, покрываясь неким эмоциональным бронежилетом, притуплявшим удары и уколы жалости.
Нашу тогдашнюю жизнь описать по порядку невозможно - настолько разрозненными и беспорядочными были те бои. За одним-двумя исключениями о том периоде, т. е. весне 1965 года, у меня сохранились лишь обрывочные воспоминания. То, что запомнилось, крепко врезалось в память, но чётко связать эти моменты воедино я не могу - зацепиться не за что.
* * *
Наша рота бредёт по грунтовой дороге мимо католической церкви, построенной давным-давно миссионерами-французами. На фоне азиатского пейзажа её готический стиль выглядит чужеродно. Стены сложены из тёмных камней - похоже, вулканического происхождения. Церковный дворик окружён каменным забором, увешанным, словно знамёнами, бугенвиллией, а сводчатые ворота увенчаны распятием. Мы идём в колонну по два, окруженные облаком пыли, поднятой ботинками. Пыль медленно оседает по обочинам, опускается на дворик, и блестящие листья бугенвиллии тускнеют. День выдался очень жарким, печёт как никогда. Нам сказали, что температура выше ста десяти градусов, но цифры ни о чём не говорят. Жестокость этого солнца прибором не измерить. Прямо передо мной шагает пулемётчик, наклонив голову, с пулемётом на плечах, одна рука лежит на стволе, другая на прикладе, и тень его походит на изображение Христа на том кресте, что над церковными воротами. Дорога тянется вдаль мимо гряды невысоких холмов, поросших травой, и затопленных рисовых чеков. Впереди виднеется брошенная деревня, от неё чуть меньше половины пути до нашей цели - заброшенной чайной плантации.
Взвод Леммона идёт в голове колонны, и сквозь пыльную пелену я вижу, как тяжело они шагают, а небо над ними сияет, как раскалённая стальная пластина. И вдруг вспыхивает огонь из стрелкового оружия, пули взметают фонтанчики на затопленных чеках. Колонна останавливается, взвод Леммона развёртывается в цепь и устремляется к холмам. Они шлёпают вперёд по полям, увёртываясь от неожиданно бьющих вверх струй грязи и воды, а затем исчезают в слоновьей траве, покрывающей высоту. Продравшись через траву, они входят в деревню. Два отделения возвращаются на дорогу, третье остаётся на месте, чтобы обыскать хижины. Доносятся крики "Берегись, взрываю!" и приглушённые разрывы гранат, забрасываемых в блиндажи и тоннели. Но противника там нет. Отделение возвращается в колонну, и мы продолжаем наш марш, на жаре и в удушающей пыли.