Ещё одной проблемой была скука - как на любой позиционной войне. Батальон сменил бойцов АРВ, которые, мягко говоря, не испытывали энтузиазма от того, что им предоставили возможность повоевать во время контрнаступления, и уходить не торопились. А мы бы с радостью поменялись с ними местами. Вместо приключений, на которые мы надеялись, оборона аэродрома обернулась убийственно нудным занятием. По ночам мы несли караульную службу, заступали после заката, отбой давали с первыми лучами солнца. В дневное время мы чинили ржавые проволочные заграждения, копали окопы на боевых позициях, заполняли землёй мешки. Наши позиции часто переносили с места на место, то вправо, то влево, то снова вправо, в соответствии с вечно менявшимися схемами обороны, которые разрабатывали в штабе бригады. Не война, а каторга какая-то. Однажды пришло указание разместить групповое оружие в блиндажах, которые смогли бы выдерживать прямые попадания 120-мм мин - во вьетконговском арсенале эти миномёты были самой тяжёлой артиллерией. Пулемётные расчёты подошли к делу творчески и воздвигли великолепные сооружения в стиле, который можно было бы назвать "мешочным модерном". Не успели они завершить работу над этими архитектурными проектами, как было приказано их разобрать. Командир бригады генерал Карш решил, что наличие блиндажей лишит морпехов "наступательного духа", по поводу чего Салливан заметил, что его подчинённые после нескольких недель непрерывной работы под жарким солнцем и без мытья готовы уже наступать и нападать на кого угодно так, что дальше некуда.
Карш с подполковником Бейном довольно часто выбирались на периметр, и было занятно наблюдать за тем, насколько они разные. Подполковник выглядел как боевой морпех на все сто, да и был таковым - с резкими манерами, грузный, лицо его казалось одновременно и уродливым, и привлекательным. Нос его, весь развороченный и несуразно большой, шрамы на теле и суровый усталый взгляд говорили о том, где он побывал, больше, чем записи в его личном деле и ленточки на груди. Лицо его и в самом деле было уродливым, но оно светилось чувством собственного достоинства, присущего тем, кому пришлось пострадать на войне телесно и душевно. Подполковник сполна отдал свой долг под огнём, и потому принадлежал тому древнему братству, куда нельзя попасть благодаря деньгам, положению в обществе или связям среди политиков.
А вот командир бригады - высокий, но с брюшком - был совсем другим человеком. Чтобы выглядеть браво, он обматывал шею под накрахмаленной боевой курткой зелёным аскотским галстуком. Его ботинки и звёзды на воротнике сияли, и группка штабных офицеров всегда следовала за ним хвостиком, когда он обходил периметр. Во время своих экскурсий он несколько раз пытался поговорить с нами по-мужски, но у него каждый раз получалось не очень. Однажды он заявился на мой командный пункт, когда я брился, налив воды в каску. Когда я попытался стереть с лица пену, этот лощёный тип в накрахмаленной форме с острейшими стрелками уважительно замахал рукой. "Не надо, лейтенант, - сказал он. - Соблюдаете гигиену в полевых условиях. Приятно видеть. Продолжайте". Я продолжил, но меня поразило это притворное дружелюбие, потому что сказал он это как будто какой-то политик во время предвыборной кампании.
* * *
Увертюра к контрнаступлению началась в конце марта. Здесь я использую термин "контрнаступление" приблизительно, потому что шум, который доносился до нас каждую ночь, был более похож на серию разрозненных перестрелок, чем на организованное сражение. Пулемёты начинали стрелять размеренно, короткими очередями, они становились всё длиннее и длиннее, пока не начинался один сплошной продолжительный грохот, который неожиданно обрывался. Затем снова звучали размеренные очереди. Время от времени разрывалась мина с коротким глухим звуком, при котором в голову неизбежно приходили мысли о разодранном мясе и переломанных костях. Всю ночь бессистемно бухала тяжёлая артиллерия, и бледные отсветы от разрывов снарядов вспыхивали над силуэтами далёких холмов. Бои иногда шли довольно недалеко от аэродрома, но до нас не доходили, если не считать привычных снайперов, и странно как-то было сидеть в окопах, зная, что другие бойцы убивают и погибают менее чем в миле от нас.
Чтобы бойцы не расслаблялись, ротный комендор-сержант, широкоплечий бодрячок по фамилии Маркан, отправлял их на позиции, каждый раз предвещая неминуемое нападение. "Сегодня они нападут. Га-ран-тировано. Нападут на нас". Но ничего так и не происходило. Считалось, что проводится контрнаступательная операция, а наша роль в ней сводилась к составлению подробных докладов о том, какого вида огонь и когда мы слышали прямо по фронту от секторов, выделенных нашим взводам. Кто и что делал с этой информацией - точно сказать не могу, но она, наверное, помогала офицеру по разведке в штабе батальона составлять карту обстановки, на которой отмечались места дислокации своих и вражеских войск. Как-то раз он мне её показал. Основной рубеж обороны представлял собой зелёную линию, вычерченную стеклографом. Далее за ней роились прямоугольники, означавшие вьетконговские батальоны и отдельные роты, которые охватывали полукругом аэродром. Больше всего войск было сосредоточено с юга и с запада. Зрелище это заставляло всерьёз задуматься и озадачиться: у коммунистов там было войск численностью с дивизию, но мы до сих пор не видели не единого солдата противника. Посмотрев на карту, затем на рисовые поля, и снова переведя взгляд на карту, я почувствовал ту же лёгкую тошноту, что и тогда ночью в окопе Гилюме. Тогда в тех полях сидел один снайпер-призрак. А теперь там возникла целая дивизия призраков.
В тот же месяц был ранен Гонзалез. Это была наша первая потеря. Он руководил группой, устанавливавшей проволочное заграждение, и забрёл на минное поле, которое Рафф-Паффы должны были разминировать перед тем как мы их сменили. Не то они плохо поработали, не то вьетконговцы, которые, по слухам, были в их рядах, преднамеренно оставили на месте несколько мин. Это были маленькие противопехотные мины, предназначенные скорее для нанесения увечий, чем смертельных поражений, и та, на которую наступил Гонзалез, сделала именно то, для чего была предназначена. Взрывом его подбросило в воздух, и его левая ступня превратилась в побитый и окровавленный кусок мяса внутри изодранного в клочья ботинка. Он мог так и умереть там от потери крови, но младший капрал Сэмпсон подполз к нему на животе, проверяя землю на присутствие мин штыком, расчистил в минном поле проход, взвалил раненого себе на плечи и вынес его в безопасное место. Сэмпсона представили к медали "Бронзовая звезда". Гонзалеза с тех пор мы не видели. Его эвакуировали в Штаты, и последнее, что мы о нём слышали, было то, что он находится на излечении в госпитале ВМС на Окинаве. Ступню ему ампутировали.
Мы искренне сожалели о том, что его не стало рядом - не потому, что он был каким-то особенным человеком, а просто потому что он был одним из нас. Питерсон, обеспокоенный тем, что настроение солдат в роте упало, приказал командирам взводов провести беседы с подчинёнными. Мы должны были напомнить им, что находимся в районе боевых действий, и что им придётся привыкнуть к потерям, потому что Гонзалез, будучи первой нашей потерей, наверняка не последняя. При мысли о том, что мне придётся выступить с подобными назиданиями, я почувствовал себя обманщиком, - я ведь ничего не знал о том, как воюют на самом деле - но беседу я всё же провёл. С наступлением сумерек взвод собрался у меня на командном пункте, как высокопарно именовалась моя хибарка. Сгрудившись вокруг меня, как футболисты вокруг полузащитника, с касками подмышкой, с лицами, в которые пыль въелась настолько, что глаза глядели словно из-под красных масок, они терпеливо выслушали речь зелёного второго лейтенанта о суровых реалиях войны. Закончив, я попросил задавать вопросы. Задали только один вопрос: "У Хосе всё будет нормально, лейтенант?" Я сказал что будет, за исключением того, что ногу ампутировали. Несколько человек закивали. Они услышали то, что единственно их интересовало, и было им совершенно наплевать на всё остальное, что я мог им сообщить. С их другом всё будет хорошо. Я приказал им разойтись и, глядя, как они уходят, по двое и по трое, я в очередной раз поразился редкой сердечности, с какой эти самые обычные люди относились друг к другу.
Новые потери не заставили себя ждать. Больше всего их было в Третьем Девятого. Но лишь небольшая их часть была нанесена действиями противника, остальные представляли собой солнечные удары и несчастные случаи - неудачные стечения обстоятельств, без которых на войне не обойтись. Случалось, часовые нервничали и по ошибке стреляли в других морпехов. Несколько человек погибли или получили ранения в результате таких случайных выстрелов. Один раз вышло так, что винтомоторный самолёт "Скайрейдер", получивший серьёзные повреждения от огня ПВО, совершал аварийную посадку на полосу. Пилот самолёта сбросил все бомбы за исключением одной 250-фунтовой, которая почему-то не отцепилась от пилона. Да уж, за исключением… Бомба взорвалась, уничтожив и пилота, и самолёт, при этом ещё несколько авиаторов, находившихся неподалёку, получили ранения. Поражали нас и болезни, тоже неизбежные на войне, хотя и с менее серьёзными последствиями. В основном это были понос и дизентерия. Время от времени объявлялась малярия, но мы принимали горькие таблетки, и это её предотвращало. От этих таблеток кожа у всех приобретала желтоватый оттенок. Я слышал, что два морпеха умерли от малярийной гемоглобинурии. Было и более распространённое заболевание, которое я подхватил той весной - ЛНП, т. е. "лихорадка неясного происхождения". При нём, как правило, немного повышалась температура, болело и воспалялось горло, и человека охватывало ощущение измождённости, усугублявшейся жарой.
Эти болезни возникали в основном из-за условий, в которых мы жили. Мы с изумлением читали о роскошных благах, осыпавших сухопутные войска США. Мы прозвали армейских солдат "солдатами с мороженым", потому что жизнь морпехов в I корпусе была суровой, как и положено пехоте. По ночам в наших хибарках было полным-полно пыли, грязи и москитов. На первое у нас были только варёные рис и бобы. На второе и десерт - сухпай. Дошло до того, что я уже не мог без тошноты даже смотреть на эти жестянки, за исключением персиков и груш. В том климате единственное, что лезло в глотку - персики и груши. Полевых душевых у нас сначала не было, зачастую не хватало воды даже для питья, не говоря уже о мытье, и большая часть этой воды была зелёной, как гороховый суп, бурдой, которую мы брали из деревенских колодцев. Воду дезинфицировали с помощью таблеток гализона, отчего она отдавала йодом. Эта вода, даже с добавлением таблеток, действовала как слабительное, и главный запах, который всегда будет ассоциироваться у меня с Вьетнамом - это туалетный запах фекалий и извести. Туалетной бумаги не хватало, не считая листочков из упаковок с сухим пайком, и из-за экскрементов, засыхавших в волосах у заднего прохода, отсутствия помывок, постоянного потовыделения, в обмундировании, заскорузлом и побелевшем от высохшего пота, мы дошли до того, что наш собственный запах стал для нас невыносим.
Если же забыть обо всех этих неприятностях, жили мы в тот период липовой войны не так уж плохо. До сезона муссонных дождей с его невзгодами оставалось ещё несколько месяцев, равно как и до начала войны на истощение с её убийственной игрой в "короля горы". Близость к опасности позволяла нам воображать, что здесь и в самом деле опасно, и потому вести себя так, как подобает воюющим пехотинцам. Наше самомнение подогревали авиаторы, жившие на базе. Эта кучка механиков и техников, мало похожих на солдат, прожила тут немало недель в те времена, когда их отделяла от вьетконговцев лишь тонкая и ненадёжная цепь ополченцев из АРВ. Теперь же, когда их стала охранять бригада морской пехоты, они могли залезать по ночам в кровати, не опасаясь, что кто-нибудь перережет им горло, пока они будут спать. Мы постоянно слышали от них: "Как я рад, что вы теперь здесь - слов нет!" Двери их клубов всегда были распахнуты для нас, и мы всегда могли ожидать, что нас всех хотя бы один раз за вечер угостят бесплатным пивом. В их глазах мы были героями, и мы играли эту роль на все сто, постоянно рассказывая о том, как нам приходится уклоняться от пуль на периметре, о котором они думали, что это где-то на краю света.
Был некоторый риск в охранном патрулировании небольшими группами, когда мы обходили деревни, располагавшиеся за пределами основного рубежа обороны, но и оно никогда не выходило за пределы физических упражнений, полезных для здоровья. Из развлечений у нас были случавшиеся время от времени увольнения в Дананг, где мы занимались обычными делами: развратом и пьянством. Выполнив свой воинский долг по этой линии, мы шли в гостиницу "Гранд Отель Туран", чтобы поесть чего-нибудь приличного. Это было заведение с побеленными стенами, сохранившееся с колониальных времён. Затем, довольные, наслаждаясь ощущением чистоты своего тропического хаки, мы отправлялись на веранду попить холодного пива под медленно крутившимися вентиляторами, любуясь сампанами, скользившими по реке Туран, буровато-красной в лучах заходящего солнца.
Это был весьма своеобразный период войны во Вьетнаме, с неким романтичным привкусом колониальных войн, воспетых Киплингом. Даже название нашего соединения было романтичным: "Экспедиционная бригада". Нам оно было по душе. В то время это была единственная американская бригада во Вьетнаме, и мы ощущали себя особенными людьми, у нас было ощущение того, что мы "горсточка счастливцев, братьев". Лейтенант Брэдли, офицер по автотранспорту батальона, великолепно выразил настрой тех недель, назвав то время "славной маленькой войной".
Само собой, для вьетнамцев она особо славной не была, и в начале апреля мы получили приблизительное представление о том, какого рода противостояние разворачивалось в буше. В расположении роты "Чарли" однажды появились двое австралийских "коммандо", советников Группы рейнджеров АРВ. На вид это были серьёзные ребята, с заострёнными, суровыми чертами лица, их сопровождал рейнджер ещё более грозного вида, глаза которого совершенно ничего не выражали, как у человека, которого больше не волнует ничего из увиденного им и совершённого. "Осси" искали сержанта Локера, взводного сержанта из взвода Тестера, с которым они когда-то служили в качестве советников. Встреча оказалась шумной. Заинтересовавшись этими чужаками, мы подошли послушать. Австралийцы рассказывали о перестрелке, в которой побывали утром того дня. Подробности того боя уже стёрлись из памяти, но я помню, как тот из двоих, что был пониже ростом, упомянул, что они взяли "сувенир" на память об одном из убитых вьетконговцев. Он вытащил из кармана какой-то предмет и, широко улыбаясь, поднял его на всеобщее обозрение, как рыбак, позирующий с форелью рекордных размеров. Зрелище было если не просвещающим, то поучительным. Невозможно придумать ничего лучше для демонстрации того, что за война велась во Вьетнаме, и на какие поступки были способны люди, пробывшие там достаточно много времени. Я не буду скрывать, что за эмоции меня охватили в тот момент. Увиденное меня шокировало, в чём-то из-за того, что я не ожидал увидеть подобное, а в чём-то потому, что в человеке, державшем этот предмет в руке, я, словно в зеркале, увидел себя самого: он тоже был представителем англоязычного мира. Мне, собственно, следовало сказать не "предмет", а "предметы", потому что на проводе в его руке болтались два предмета - два коричневых человеческих уха в запёкшейся крови.
* * *
Ближе к концу апреля мы сменили Третий Девятого на высоте 327, представлявшей собой не одну возвышенность, а цепочку высот, которые образовывали естественную стену между Данангом и долиной к западу от него, которая контролировалась вьетконговцами. Называлась она "Долиной счастья" - по той причине, что никакого счастья там никогда не наблюдалось.
Рота "D" располагалась на самой высоте 327, на левом фланге; высоту 268, в центре, занимала наша рота;, на правом фланге рота "А" обороняла проход Дайла, к северу от которого находилась ещё одна высота, 368. Её занимал 2-й батальон, который высадился там несколькими днями ранее вместе со штабной ротой полка. Штаб батальона и рота "В" стояли в резерве, в лагере, который они разбили внизу, на поле возле убогой деревушки, получившей прозвище "Догпэтч". Непосредственно за ними была развёрнута батарея 105-мм орудий. Стволы гаубиц, окружённых мешочными стенами, были высоко задраны - чтобы снаряды могли перелетать через высоты.
Новое место, где разместилась рота, заслуживала многих похвал. Крутые, поросшие травой, склоны высоты 268 представляли собой почти неприступную преграду для крупных сил противника. Её прежние обитатели усовершенствовали благоприятные для организации обороны естественные особенности высоты, накопав траншей, обложив их мешками с песком, оборудовав пулемётные гнёзда и соорудив блиндаж под передовой наблюдательный пункт. Видно было, что к указанию о сохранении наступательного духа бойцов в Третьем Девятого отнеслись без должного внимания. Радовало ещё и то, что на возвышенности было не так жарко. И пыли не было, и снайперов тоже, за исключением "Чарли-Шестнадцать ноль-ноль" - какого-то пунктуального партизана, ежедневно выпускавшего несколько снарядов в четыре часа пополудни. Мы его весьма полюбили, главным образом из-за того, что он ни разу никуда не попал. Но больше всего нас восхищал вид с высоты, особенно если смотреть на запад. Долина Счастья была в равной степени опасной и красивой: она была словно покрыта лоскутным одеялом из изумрудных рисовых чеков и пыльных полей, ровную поверхность которых нарушали разбегавшиеся во все стороны дамбы и пальмовые рощицы в тех местах, где были деревни. По долине протекала река Сонгтуйлоан, но нам она была не видна из-за густых бамбуковых зарослей на её берегах; лишь время от времени через нависавшие над рекой ветки проглядывали пятна бурой воды. На большом удалении от нас серовато-коричневые предгорья вздымались к высоким горным вершинам с названиями Ба-На, Донгден и Тунгхео. Горы постоянно изменялись, оставаясь неизменными. Их силуэты колыхались в струях волн тёплого воздуха, а цвет менялся вслед за перемещением солнца по небу, от светло-зелёного, когда на них падали лучи восходящего солнца, до постепенно темневшего зелёного, который в очень ясные дни после дождей, прибивавших пыль к земле, становился синим. Такой природы я прежде не видывал, в дневное время всё выглядело роскошно и чарующе, как Шангри-ла, выдуманная страна вечной молодости. Но с наступлением ночи неизменно начинали греметь орудия, ощутимо напоминая о том, что мы во Вьетнаме, где молодость уходит безвозвратно.