Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого "духовского" пулеметчика точно в рай отправим. В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад… Завалили или поменял позицию?
Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами.
- Ленту давай!
Не слышит, увлекся, враг…
Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза - как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа - капля. Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так - запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа?
- Ленту давай!
Костенко ловко перемахивает через меня, несколько секунд снимает с себя пулеметную ленту, которую он намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос, и - вставляет в лентоприемник новую металлическую змею.
Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть.
Рядом грузно проседает снег. Инстинктивно вжимаюсь в землю и только тогда поворачиваю голову: рядом плюхнулся наш взводный, гвардии старший лейтенант Орлов. "Орел ты, лейтенант Соколов! - Я не Соколов, товарищ генерал! Я - Орлов! - Все равно! Сокол ты, Орлов!" Дежурный прикол нашего взвода.
- Возьми левее! - кричит мне взводный чуть ли не в самое ухо. То самое, что пытался мне попортить свом тарахтением "второй номер", - Они позицию сменили! Не видишь, что ли?
Я ничего не отвечаю, меняю прицел. Как же, увидишь что - нибудь в этом снежном поносе… Даю поправочку.
- Прочесывай от этой точки влево - вправо на три - четыре метра! - продолжает командовать Орлов, - Сектор стрельбы не расширяй - своих зацепишь: сейчас рота наверх поползет. Стрельбу прекратишь, когда увидишь зеленую ракету в своем направлении. Понял?
Чего тут непонятного? Я глянул на Костенко: толковый ефрейтор еще одну ленту приготовил. На всякий случай.
Лейтенант еще с минуту полежал рядом с нашим пулеметом, потом отполз. На атаку наш героический взвод вдохновлять.
А я стреляю. Длинная очередь. Поправочка. Три коротких, снова длинная. Мое дело маленькое, солдатское. И мыслей в башке нет никаких. Даже той, которая просто обязана появиться: неизвестно, сколько мы еще пролежим на снегу, поэтому нужно приказать набивать патронами пустую ленту, а не шмалять из автомата у меня под боком.
Бью теперь только короткими. В груди - холодная ярость, голова чистая, мысли в ней текут ровненько, как трассера. Сволочи, завалили Мухина. И парнишку того, Варегова, тоже. Вашей банды рук дело, знаю. Все равно расплата пришла. Сами напросились. Суки. Рикошетом она к вам пришла. И будет приходить, пока не поймете, что нужно не только грешить, но и каяться. Мы… мы уже начали, поэтому и уходимю А вы?… Мы вас, суки, научим…
Чуть впереди слева взметнулся огненный фонтан. Полыхнуд, как вспышка спички на ветру, погас, оставив после себя шапку дыма. Впрочем, дым я уже не видел - скорее понял, что он должен быть.
Невидимое, но плотное, как стенка, ударило по всему корпусу, опрокинуло. Пулемет в моих руках, кувыркнувшись, выпустил последнюю очередь прямо перед собой.
Я не потерял сознание, нет. Просто получилось, как во время сеанса в кинотеатре: передернул раздолбай - киномеханик пленку и несколько кадров проскочили мимо твоего внимания. Ведь только что лежал на животе и стрелял из пулемета, а теперь лежу на спине, под головой собственная "эрдэшка", перед глазами - по-прежнему обиженная морда Костенко. Только теперь она приобрела еше оттенок встревоженности.
- Ты как?
Дурацкий вопрос. Что ему ответить? Что тело как ватное и блевотина колом в горле стоит?!
- "Духов" униз отохнали! - поведал героический "второй номер". Сейчас мне его белобрысая физиономия кажется роднее всего на свете, - Уси унизу сидят, у сугроби. А ПК наш осколком раздолбало: "духи" "эрэс" пустили. Тоби взрывной волной чуть охреначило…
Интересно, ты-то как, хохол, уцелел? Ведь рядом лежал. Везучий…
Думать мне тоже больно, а говорить и подавно. Поэтому продолжаю изображать чурбана с глазами. Ослепительный свет снега, несмотря на то, что над головой не видать ни солнца, ни неба, режет глаза.
- Спирту будешь?
- …Откуда?… - звуки с трудом пролезают через сведенное судорогой горло, но говорить надо. Надо возвращаться к жизни.
- На прошлой неделе старшине в кишлаке бакшиш помог сробить. Трех баранов. Вот он меня и отоварил.
- Давай…
После глотка спирта меня выворачивает наизнанку. Дубина, забыл, что после контузии пить нельзя?! Но странное дело, полегчало. Делаю еще глоток.
- Как ты его разбавлял: один к трем?
Лицо Костенко становится обиженнее некуда:
- Ты чо? Фифти - фифти, напополам! Еще будешь?
- Хватит…
"Второй номер" (хотя какой, к черту, "второй номер", пулемет-то накрылся!) с серьзным видом закручивает фляжку. Домовитый хлопец. Это про него анекдот сочинили: "А шо ехо пробувать? Сало як сало…"
Скрип шагов. Рядом на корточки присаживается старший лейтенант Орлов, с ним - Вовка Грач с жизнерадостной физиономией. Ему бы уроки оптимизма Костенко давать.
Мой напарник по сражению торопливо отворачивается, пряча за пазухой фляжку со спиртом - как бы не отобрали. Или попросили угостить, что для него почти одно и то же.
- Ты как? - задает тот же костенковский дурацкий вопрос взводный.
После спирта он мне кажется не таким дурацким и я отвечаю:
- Вроде, жить буду…
- Встать сможешь?… Ну, тебе круто повезло! Грач, помоги своему корешу подняться! Топайте в пещеру, отдыхайте. Вы сегодня честно поработали - атаку взвода обеспечили. Ротный к награде представлять будет.
- К какой?! - встрепенулся Костенко.
- К звезде Героя, - покосился на него Орлов.
- Шутите, товарищ старший лейтенант… - лицо полтавского хлопца приобрело еще более обиженное выражение. Хотя, вроде бы, дальше уж некуда.
Обиделся ли мой "второй номер" на подначку или только сделал вид, я не понял. Да и не собирался понимать - были проблемы и посерьезнее. Может, он и вовсе родился на свет с таким выражением.
Выражением "зачем ты, мама, меня на свет родила!" Каждому, кто хлебнул здесь дерьма, такие мысли хоть раз, но приходили в голову. Впрочем, "духов", всерьез сталкивавшихся с нашей героической и непобедимой Красной Армией, любившей орудовать как слон в посудной лавке, такие мысли тоже посещали.
…"Вернусь домой, - сказал как-то Грач, поддавшись философским, совсем не свойственным ему настроениям, - Заделаюсь этим… как их… пацифистом. Буду против войны агитировать. Потому что дерьмо это вонючее. И человек на ней тоже дерьмом становится. Светлого у нас нет, Андрюха…"
Такие мысли мне иногда приходили в голову, но с тем, что я и мои друзья превратились здесь в полное дерьмо, был категорически не согласен.
- Дерьмо, говоришь?! - даже не знаю, с чего это я так разозлился, - Ты у нас, конечно, д, Артаньян, а вокруг тебя пидоры! Ты лучше вспомни про пацана с крестом на шее из "весны-88"! Кто его "Иисусиком" называл, кто заставлял чистить сортир малой саперной лопаткой?! Ты был его самым страшным кошмаром, и если бы не заставил тогда рачсстрелять того "духовского" разведчика, пацан был бы до сих пор жив. Или он от невкусной гречневой каши решил к "духам" сбежать? С крестом - то на шее. И когда его, всего изрезанного, в арыке нашли, кто больше всех орал, что отомстит?!
- Да понял я тогда, понял…
…-А теперь, значит, в пацифисты решил двинуть. А как же с клятвой?
- Я же сказал - после Афгана! Может, я так хочу свою вину искупить!
- Что-то у тебя философия с двойным дном получается. Веришь в одно, а делаешь - воюешь - другое. За мир хочешь выступать во всем мире - отлично. Пацифистом мечтаешь стать - просто замечательно. Так что ж ты не пойдешь сейчас к командиру полка и не скажешь: мол, не хочу больше мараться, задолбало! Боишься особого отдела?
- Да я сейчас…
- Убери пакши! Я с тобой на кулачках драться не буду - бичак в пузо воткну!
…Сиди и слушай: знаю, что можешь пойти. Потому что если у тебя в башке какая-нибудь ерунда заведется - не успокоишься, пока не доведешь дело до конца. Молодец… Вот только прежде чем идти к "папе", смотайся сначала в кишлак к старому Наджибу и пусть он тебе расскажет еще раз, как всю его семью курбановцы под нож пустили, потому что сын был учителем. А особенно внимательно порасспрашивай, что они сделали с его младшей дочерью… Не хочешь? Сам знаешь? Так вот, пацифист гребаный, подойди сейчас к зеркалу и посмотри на свою рожу. Похож ты на него? Вроде нет, а?! Как ты думаешь?
Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, вов ремя проводки колонны прикрыл огнем из пулемета. Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас и меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, в котором стоял, на землю. Причем, в сторону "духов"… После всего Грач пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню…
- Извини, - сказал я тогда, - черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила.
- Да чего там… - ответил Грачев, - Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому - то и в аду гореть надо…
Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а… Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет.
Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое:
- Сам допер или подсказал кто?
- Частично сам, частично - замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал…
- Замполит сильно удивился?
- Сильно. Сказал, от кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя. Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось.
- Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может…
Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка "Бабуся", матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи - мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне.
Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый "дедующий" из "дедов", в душе свое философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс - толстокожесть и хамство. Как говаривал поручик Ржевский по одному пикантному поводу.
Буран не прекращался. Только теперь, отойдя от ударной волны взрыва, я снова заметил вокруг себя круговерть снега, пытающегося нас засыпать. Почувствовал на своей шкуре удары ветра, сбивающего с ног по дороге до пещер.
Внутри пещеры, в которую мы, согнувшись в три погибели, забрались с Грачем, было холодно, но сухо. Снег залетал в нее лишь на полметра, неметя на каменном неровном полу, покрытом слоем земли, ровный белый порожек. Ближе к середине этого каменного логовища метался костерокб какой-то энтузиаст старался устроить себе и ближайшим товарищам обогрев из сжигаемых пустых патронных пачек. Их было много, но сгорали они быстро и тепла давали только на то, чтобы чуть оттаяли скрюченные помороженные пальцы.
В дальнем углу на распотрошенных "эрдэшках" и расстеленных бушлатах стонали раненые. Я было попытался их сосчитать, но сбился: они лежат ровным пластом, друг за другом, и в темноте пещеры невозможно определить, с какой ноги или руки заканчивается одно тело и начинается другое. Во всяком случае, их здесь больше десятка. Неплохо повоевали…
Некторые из лежащих стонут, другие лежат пластом беззвучно. Принимаю их за убитых. Грачев, словно прочитав мои мысли, поясняет:
- Без сознания. "Холодные" на улице лежат. Справа от входа. Не заметил что ли, когда входили?
Я мотаю головой: нет, не заметил. И вообще я шел до пещеры, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только одну цель - место, где нет снега и пронизывающего ветра.
По лицам сидящих около импровизированного костерка определяю, что в этой пещере расположились наш и второй взводы. Узнаю, что третий устроился в соседней норе, вместе с разведчиками. Наверху остались десантники с третьим отделением митинского третьего взвода, которому посчастливилось не принимать участие в общей свалки. Теперь за это счастье они мерзнут на пронизывающем ветру, лениво перестреливаясь с "духами".
Мне надоедает безрезультатно скользить по серым лицам сидящих рядом со мной товарищей, чтобы определить, кого здесь не хватает. И я кидаю в тишину, прерываемую лишь треском горящей оберточной бумаги и стонами раненых:
- В первом взводе какие потери?
- У нас один убитый и двое раненых, - отвечает одна из сгорбившихся над огнем фигур и по голосу узнаю Пашку Миревича.
- Кого?
- Пустошина осколком в голову. Даже не мучался. Щербакова ранило и Пилипенко. Но этих ничего, жить будут…
Вспоминаю замкомвзвода старшину Леху Пустошина, парня откуда-то с Вологдчины - спокойного здоровяка, которого во время службы не брала ни одна тропическая зараза. В душе нет ни боли, ни жалости - ничего. Одервенело. Наверное и боль и жалость придут, но - позже, не сейчас…
Сейчас же просто вспоминаю. Впрочем, чего вспоминать? Его лицо стоит перед глазами: его я видел каждый день на протяжении полутора лет. Невозмутимое лицо, темное от загара с пробивающимися на щеках редкими волосками светлой щетины - гладко бриться он так и не научился. Сколько лет ему было? Столько же, как и мне: двадцать один.
Последний раз я поймал его взгядом за десяток минут до того, как разорвался этот проклятый "эрэс". Неуклюжего в маскхалате, натянутом поверх бушлата и поэтому похожего на белого медвежонка, помогавшего нашему комвзвода развертывать взвод для атаки. И все неуклюжести он двигался удивительно легко, и тогда, развернув по приказу Орлова правый фланг, стремительно бросился вверх по заснеженному склону.
Еще вспомнилась мощная затрещина, которой "замок" угостил Щербакова за любовь шарить по карманам убитых "духов" в поисках "чарса". И вот теперь Щербатый поедет домой "четырехсотым грузом", обскакав на целые две сотни своего воспитателя…
Снаружи ветер швыряет охапки снега - у входа уже вырос небольшой сугроб. Доносятся выстрелы из гранатометов, глухие разрывы "эрэсов". Можн догадаться, что кроме этого бьют и из автоматического оружия, но буря скрадывает эти звуки.
Мы с Грачем тоже рвем патронные пачки, сыплем автоматные патроны по карманам и жгем промасленную бумагу: пусть хоть руки отойдут. Держа пальцы над язычками огня, размышляю.
Все-таки нам повезло: разведка вышла на хребет раньше противника по двум тропам из трех и успела занять его до того, как наверх поднялись основные силы моджахедов. Они смогли взять всего кусочек хребта на третьем направлении, и наш удар снизу помог их спихнуть.
Не повезло соседям: "духи", как только поняли, что верх остался за нами, дали "эрэсовский" залп. Один из реактвиных снарядов разорвался среди второго взвода, когда бойцы толпой искали вход в пещеру. Итог: пять убитых, двенадцать раненых. Митину на этот раз судьба улыбнулась - он обошелся без потерь. Поэтому его бойцы и сидят под принизывающим ветром, обмениваясь свинцовыми любезностями с супостатом, сброшенным в котловину.
- Вряд ли успокоятся, - замечает Грач, - попрут еще. Оно и понятно: иначе замерзнут все к чертовой матери. Буран - то не прекращается…
Они не хотели замерзать.
Доносящиеся снаружи глухие удары разрывов участились. На входе в пещеру из белесой мути метели возникла привидением облепленная снегом фигура. Она рявкнула голосом нашего ротного:
- Орлов! Поднимай своих на помощь Митину. "Духи" усилили огонь, видимо, скоро попрут в атаку. Два отделения бросай на левый фланг, там сильнее всего долбят, значит давить будут в этом направлении. Не криви морду - под огонь не гоню! Слухай сюда: "духи" бьют по самому хребту. Так что двигай по ближнему к ним скату и будешь в безопасности. Выйдешь на рубеж обороны - оставь на этом скате наблюдателей. Остальных - на обратный, пусть пока все сидят там. На рубеж атаки противник выйдет не раньше чем через полчаса - занять позиции по всякому успеешь…
Наш взводный, качнувшись к самому лицу Булгакова, что-то сказал ему. В ответ мы услышали:
- Не п…ди! У тебя самый полный взвод! Не криви морду: через час сменю!
Наш старшой, слушавший Булгакова выпрямившись насколько это позволял низкий свод пещеры, повел плечами, словно в ознобе. Присел, перевязал шнурок на "берце" и только после этого повернулся к нам:
- Взвод… На выход, взвод! На выход, кому сказал!!! Живо!
- Ты на яйца шерстяные носки надел? - повернулся ко мне Грач.
- Из дома еще не прислали.
- Мне тоже. Значит, будем морозить.
- Могут еще отстрелить.
- Братан! - шутливо скривил физиономию Вовка, - Если отстрелят - зарежь дружеской рукой: я не переживу, да и моя Валька тоже.
- Она-то переживет. Немного лишь поплачет - ей ничего не значит.
- Поэт…твою мать…
- Не я - Лермонтов.
Черт его знает, почему мы острили. Наверное, чтобы поднять друг у друга боевой дух. Лезть наружу совсем не хотелось. Мы с завистью смотрели на второй взвод, остававшийся на месте. Его ребята прятали глаза. На их месте я бы тоже прятал. А внутри… Внутри все бы ликовалоб спасибо Тебе, Господи, не нас, пронесло!
…-Кончай п…ж! - прикрикнул на нас Орлов, сам явно не спешивший сунуться из холодной, но безопасной пещеры в снежную болтанку, напичканную к тому жу еще и свинцом, - На выход, кому сказал!
Мы тоже в свою очередь матюгнулись и двинулись к выходу. Взводный тормознул меня, Грачева и Костенко, державшегося все время рядом с нами, у самого порога:
- Протасов, Грачев, у вас пулемет один остался?
- Так точно. Второй, "духовский", на ваших же глазах, товарищ старший…
…-Это я так уточнить… - неожиданно тихим голосом сказал Орлов, - В общем так… Мужики, берите своих вторых номеров, гранатомет, пять выстрелов к нему и дуйте в боевое охранение. Надо, мужики, иначе - проморгаем…
"Мужики"… Мне вдруг стало так хреново, как не было уже давно. "Мужиками", ласково, по - свойски, Орлов называл своих солдат только тогда, когда им нужно было выполнить приказ любой ценой. А какая еще "любая цена" может быть для солдата - только его жизнь…
"Мужики"… Ко мне взводный так ни разу не обращался, по этой причине я еще и топтал матушку - планету. Троих ребят, которым он отдавал приказ с "мужиками", потом мы отправляли "грузом двести".
Я сжал зубы до скрежета, чтобы они не стали выбивать предательскую дробь, когда придется отвечать лейтенанту на какой - нибудь вопрос. Хотя, к черту, какой еще может быть вопрос, как не "Задача ясна?"
Опустил голову, чтобы взводный не прочел в глазах страх. Страх, который парализует волю и вытаскивает из глубин подсознания шкурный вопль: "А почему я?!!!"