В ожидании приезда Ирмы он курил на кухне. Наверху, в комнате Джилл, все было тихо. Маренн не спускалась. Потом дверь открылась - Маренн сошла по лестнице вниз. Заметив Алика, остановилась. Науйокса поразило ее безжизненно-бледное лицо, глаза, очерченные синими тенями, впавшие уголки губ.
- Тебе не нужно здесь оставаться, - негромко, но твердо попросила она. - Спасибо, что подвез нас. Я успокоила немного Джилл. Она прилегла. Ты можешь ехать по делам, - и, с благодарностью сжав руку штандартенфюрера, ушла к себе - дверь плотно закрылась за ней, щелкнул замок. В доме воцарилась тишина. Никто не плакал, не стонал, не проклинал…
Скоро приехала Ирма. С ходу бросилась к спальне Маренн. Но Алик удержал ее и указал на комнату Джилл. Ирма понимающе закивала и поднялась наверх. Алик уехал в Управление.
Когда оберштурмбаннфюрер Скорцени приехал в Берлин, он нашел Алика в его кабинете на Дельбрюкштрассе. Науйокс встретил его неожиданным известием:
- Маренн уже здесь. Она все знает. И уже сообщила Джилл.
- Ну и как? - Скорцени подошел к бару и налил себе виски. - Как они?
- Молчат, - невесело покачал головой Алик. - Боюсь, это плохо кончится.
- Она дома?
- Да. Там Ирма с ней.
- Я поеду к ним, - оставив виски, который даже не пригубил, Скорцени вышел.
Когда он подъехал к дому Маренн в Грюневальде, уже наступил вечер. Окна первого этажа и одно окно на втором были освещены: свет горел в гостиной, в столовой, на кухне и в комнате Джилл наверху. В спальне тускло светил ночник.
Дверь ему открыла Ирма. Она, вероятно, недавно плакала - глаза ее были красны, краска в уголках расплылась. Она молча впустила оберштурмбаннфюрера в дом.
Он вошел, и, так же как Науйокс, был поражен царящей в доме тишиной. Ее нарушало только едва слышное бряцание ложки о стенки стакана - вернувшись на кухню, Ирма готовила лекарство.
- Джилл совсем плохо, - объяснила она, - страшно переживает. Я опасаюсь, как бы это серьезно не повредило ее здоровью. Вот Алик посоветовал вызвать де Криниса. Жду теперь.
- А мать? Она не может ей помочь? - удивился Скорцени.
- Маренн заперлась в спальне, - ответила ему Ирма грустно. - Она не выходит уже несколько часов. Я стучала к ней, просила ответить. Говорила, что с Джилл плохо. Никакой реакции. Не пошевелится. Я уж испугалась, может, у нее что-то с сердцем? - Ирма вскинула глаза и робко спросила: - Как ты думаешь, нужно дверь ломать? А то…
Не дослушав Ирму, Отто Скорцени стремительно вышел из кухни, прошел по коридору, через гостиную и столовую к спальне. Не успевая за его шагами, Ирма почти бежала сзади. Он подошел к дверям спальни, постучал.
- Маренн, - позвал он. - Маренн, открой мне. Ответом ему была мертвая тишина.
И вдруг среди этой тишины он услышал знакомый щелчок - взвели курок пистолета. Не раздумывая, оберштурмбаннфюрер ударом ноги вышиб дверь и бросился к Маренн.
Так и есть. Она сидела на постели, затянутая в мундир, с распущенными по плечам волосами. Лицо бледное, ни кровинки.
И ни единой слезинки на нем…
В руках Маренн держала свой офицерский пистолет, который приставила к виску, - намерения ее не оставляли сомнений. Еще мгновение…
Ирма испуганно вскрикнула. Скорцени, подбежав, схватил Маренн за руку и успел отвести ствол пистолета в сторону. Прозвучал выстрел - пуля угодила в оконную раму.
- Не смей! Ты слышишь, очнись, не смей! - оберштурмбаннфюрер схватил Маренн за плечи и сильно встряхнул. - Вспомни, у тебя же дочь. На кого ты ее оставишь? Маренн, дорогая, - немного успокоившись, он сел рядом и обнял ее, прижимая ее голову к своему плечу. Как ватная, Маренн поддавалась на каждое его движение. Когда он отпустил ее, ее тело безвольно рухнуло на постель, а голова упала на подушки. Ирма опять вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.
Скорцени придвинулся к Маренн, сжимая ее холодные руки.
- Дорогая моя… - произнес он мягко.
Вдруг посиневшие губы разомкнулись, она прошептала, глядя на него темными, неподвижными глазами - словно застывшие кусочки яшмы, они совершенно лишились блеска, даже свет ночника не отражался в них.
- Все бессмысленно, - она обращаясь прямо к нему. - Бессмысленны все мои жертвы, все, на что я шла в эти годы. Все зря. Я не спасла моего мальчика. Я его погубила. Зачем? - она больно вцепилась ногтями в руку Отто, будто хотела, как кошка, расцарапать его. - Зачем ты взял нас оттуда? Лучше бы мы все погибли там тогда. Не было бы всего этого… Я бы не видела… Не терпела… Зачем?
Маренн задыхалась, лицо ее покрылось испариной. Ей не хватало воздуха.
- Зачем? - прерывающимся голосом повторяла она, теряя сознание. - Зачем… Ты виноват… Ты…
- Доктор, скорей, скорей, - в спальню вбежал профессор де Кринис. Ирма на ходу подхватила его плащ. - Что с ней? Она умирает?
- Позвольте, - де Кринис отстранил Скорцени и склонился над Маренн.
Даже не будучи специалистом в кардиологии, профессор не сомневался: резкое обострение ишемической болезни сердца, которой Маренн страдала уже многие годы, давало о себе знать. Процесс шел уже несколько суток и достиг весьма опасной стадии…
- Необходимо срочно отвезти ее в госпиталь, - констатировал он твердо. - Есть угроза жизни.
И сразу направился к телефону, чтобы позвонить коллегам в Шарите.
- Я отвезу ее, - предложил профессору Скорцени. - А вы осмотрите Джилл. Ее нельзя оставлять одну.
Де Кринис согласился. Отто Скорцени поднял Маренн на руки и перенес ее в машину. Ирма села рядом - вместе они доставили Маренн в клинику. Ее приняли без лишних формальностей и сразу же увезли в отделение.
* * *
Маренн страдала молча. Как все в своей жизни, она глубоко в себе переживала мучительную борьбу со смертью ослабленного, надломленного горем организма: едва заметным вздрагиванием трагически изломленных бровей, печально опавших уголков синеватых губ, и все - больше никаких проявлений.
При обследовании врачи установили резкое нарушение сердечной деятельности и значительное падение давления - все говорило о наступлении терминального состояния. Дыхание больной становилось все более неритмичным и судорожным. Бледно-синюшний оттенок покрыл похолодевшую кожу на лице. Внезапно пульс исчез.
Всю ночь, пока жизнь Маренн находилась под угрозой, Скорцени и Ирма оставались в клинике. Только под утро, когда опасность миновала и ей стало легче, оберштурмбаннфюрер уехал. Он даже не поднялся в палату взглянуть на нее. Он не хотел, чтобы она видела его. Обвинения, которые он услышал от нее в спальне незадолго до того, все еще звучали у него в памяти. Размышляя, он и сам готов был согласиться сейчас, что Маренн права…
Оставив Ирму у постели Маренн, Отто Скорцени вернулся в Грюневальд. Профессор де Кринис пил чай в столовой. Увидев Отто, он поднялся навстречу и с тревогой осведомился о Маренн. Скорцени успокоил его, сообщив, что состояние ее улучшилось.
- А как здесь? - спросил профессора, имея в виду Джилл.
- Теперь - вполне нормально, - заверил его де Кринис, - я дал девочке лекарство. Конечно, бедняжка потрясена произошедшим. Я сам до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что… - он не договорил. - Страшно даже сказать, ужасно… Присаживайтесь, - пригласил он Скорцени. - Налить Вам чаю?
- Нет, благодарю. Я поднимусь к ней.
Он прошел на второй этаж, войдя в комнату, приблизился к постели Джилл. Девушка спала. Ее бледное осунувшееся личико казалось спокойным и умиротворенным. Она даже не подозревала, что этой ночью дважды могла остаться совершенно одна на свете.
Наклонившись, он осторожно провел рукой по ее волосам. Темные, похожие на волосы Маренн. Но не ее, совсем другие - мягкие, пушистые, податливые. Да и черты лица - не те, чужие. Ничего в них нет от Маренн, ничего похожего на Штефана. Совсем другое лицо, другой характер… Бедняжка Джилл… Разве сможет она заменить матери сына?!
Почувствовав его присутствие, Джилл пошевелилась. Ресницы дрогнули, она открыла глаза. Обычно голубые, яркие, теперь они казались тусклыми и красноватыми из-за лопнувших от напряжения сосудов.
Увидев Скорцени, девушка приподнялась на локте и протянула к нему руку, словно прося защиты. Он сел рядом. Джилл обвила руками его шею и прижалась лбом к плечу.
- Он погиб, - прошептала она, голос ее звучал сухо. -. Он погиб, Отто, ты понимаешь!
Она подняла голову. Теперь ее глаза, как два бездонных колодца, полных отчаяния, смотрели на него. Он снова прислонил ее голову к своему плечу.
- Ну, Джилл, будь умницей, - уговаривал он девушку, гладя по волосам. - Ты теперь очень нужна маме. Подумай, как тяжело ей.
- Я тоже очень любила его. Как мы теперь будем жить, Отто?
Джилл снова опустилась на постель, глаза ее туманились сонной пеленой - сказывалось действие лекарств, которые де Кринис ввел ей, чтобы избежать срыва.
- Ты побудешь со мной? - засыпая, прошептала она. - Не уходи. Пожалуйста…
- Я не уйду. Спи, - пообещал он и ласково погладил по руке. - Я буду здесь, с тобой… Спи спокойно.
* * *
Едва сознание вернулось к ней, Маренн прежде всего спросила у Ирмы о дочери:
- Как Джилл?
- Я звонила домой, - ответила ей подруга. - Де Кринис дал ей успокоительное, и она спит…
- Ей нельзя сильное успокоительное, - сразу забеспокоилась Маренн, - только очень слабый раствор…
- Я думаю, де Кринис знает, - пожала плечами Ирма. - Кто же, если не он? Как-никак - профессор, полковник медицинской службы.
Маренн кивнула, но чувствовалась, что Ирма не убедила ее.
- Боюсь, он может не рассчитать дозу… - проговорила она устало и закрыла глаза.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила Ирма, поправляя подушки у нее под головой.
- Никак. Пустота и тошнота…
Голова нервно дернулась, Маренн снова открыла глаза - похолодевшие, остывшие, в них, казалось, навсегда померкли искры неисчерпаемой энергии и волн к жизни.
- Ты была когда-нибудь в России? - спросила она вдруг, не глядя на Ирму.
- Слава Богу, нет, - поежилась та и подчеркнуто облегченно вздохнула.
- Огромная, страшная страна, - проговорила Маренн и замолчала. Потом, словно собравшись с силами, продолжила:
- Я помню ее зимой семнадцатого. Тогда в Санкт-Петербурге проходило заседание объединенного штаба Антанты под председательством русского царя. Я приехала в Россию вместе с отцом. Я помню эти бескрайние просторы, которые простирались за окнами поезда, пока мы ехали от границы до Санкт-Петербурга. Заснеженные леса, вой волков глухими темными ночами, когда поезд останавливался, ожидая, пока расчистят путь, - кровавые следы на рассвете вокруг поезда означали, что кого-то из пассажиров съели.
- Ой! - Ирма снова поежилась. - Я представляю…
- Редкие, покосившиеся деревушки с дымящимися трубами, купола сельских церквушек, - говорила, не услышав ее, Маренн. - Дорожка лунного света, освещающая шпили Санкт-Петербурга, когда мы подъехали к нему ночью. Как сказочный город из старых восточных преданий, он неожиданно вырастал во всем своем царственном великолепии среди промерзшей пустоты и дикости - величественный город-корабль, увенчанный парусами куполов и золотыми мачтами шпилей.
Признаюсь, меня потрясло его явление, - немного увлекшись, вспоминала она. - Казалось, что я вижу сон. Вот сейчас я протяну руку, открою глаза - и все исчезнет. И снова будет поле, метель, одинокий крестьянин с вязанкой дров на санках, в которую запряжена тощая лошаденка. Но нет. Город не исчезал. Он существовал, он манил, он пленял роскошью дворцов, весельем балов, ослеплял драгоценностями и вызывал благоговейный трепет перезвоном колоколов. Он заставлял склонить голову перед величием его истории и славой его солдат в прошлом, их мужеством и стойкостью в настоящем.
Пока шло заседание, я вместе с дочерьми царя работала в русских госпиталях. Российский император даже наградил меня за это.
Теперь ничего этого больше нет. Император расстрелян, соборы разворованы. Страшная снежная пустыня стала еще страшней.
Но именно ее избрал Господь последним приютом для моего сына, - голос Маренн сорвался на всхлип. Она снова замолчала. Ирма тоже не произносила ни слова, только гладила ее по волосам, тайком вытирая слезы.
- Скажи, зачем, - Маренн в отчаянии пристукнула рукой по постели, - зачем все знания, способности, таланты?! Зачем спасать других людей, когда в ту страшную, роковую, единственную минуту я не смогла спасти его, кто мне дороже всех на свете?!
Все - к черту, Ирма! Грош цена науке, если не можешь вернуть к жизни того, кого любишь. Я хочу умереть, Ирма, - голос ее дрожал. - Как можно скорее. Я хочу встретить его на небесах. Я хочу снова быть с ним, - слезы потекли по бледным впалым щекам. - А знаешь, - она вдруг улыбнулась сквозь них, светло, радостно. - Знаешь, каким он был, когда был маленьким? У него были такие смешные ручонки… - слова будто застряли у нее в горле. Она поперхнулась, закашлялась, сжалась в комок. Ирма порывисто обняла ее:
- Маренн, дорогая, не надо, - уговаривала она. - Не надо. Ну, я прошу тебя, - и сама плакала, не скрываясь.
Маренн дрожала. Ее бил озноб, кожа покрылась мурашками.
- Он погиб ни за что, Ирма, - говорила он теперь быстро, будто боясь, что не успеет досказать свою мысль. - У него не было идеи. Ему были не нужны эти проклятые восточные территории. У него не было ненависти к славянам. Они ничем не мешали ему. Он даже не был немцем. Ему вполне хватало жизненного пространства. Он погиб просто так, Ирма, зазря, за компанию…
- Тише, Маренн, - предупредила ее подруга, оглянувшись на дверь, - тебя могут услышать. Здесь же много… Ты знаешь.
- Мне все равно, - Маренн упрямо мотнула головой, - теперь мне все равно. Я могу вернуться в лагерь. Мне все равно, где умирать, на больничной койке или на нарах…
- Маренн, - с упреком воскликнула Ирма, - у тебя же Джилл! Как же ты можешь говорить такое или даже думать?!
- Да, конечно, Джилл, - Маренн поморщила лоб, как будто вспоминая, и вдруг обеспокоенно спросила:
- Она ела? Позвони домой, скажи, там, на кухне, в шкафу овсяные хлопья, с орехами, с изюмом и шоколадом. И джем. Надо все это перемешать. Джилл любит так с кофе…
- Она у тебя прямо как королевская особа, - улыбнулась Ирма. - Ты избаловала своих детей. Они у тебя и едят-то не как все люди. Орехи, изюм, шоколад… Да еще перемешать с джемом… Я тебе удивляюсь, - призналась она. - Когда ты только успеваешь мешать орехи с шоколадом? Ладно, скажу сейчас де Кринису, - она встала и направилась в холл, оставив Маренн одну. Закрыв лицо руками, та содрогнулась и протяжно, по-звериному застонала в подушку - теперь наконец она могла позволить себе оплакать своего мальчика вволю.
* * *
Еще находясь в клинике, Маренн не переставала теребить де Криниса, чтобы он разыскивал Фрица Зеллера - командира экипажа, в котором служил ее сын. Наконец Макс сообщил ей, что лейтенант Зеллер - ему присвоили офицерское звание, - находится в одном из госпиталей на территории Польши. Маренн тут же попросила профессора подготовить все документы для того, чтобы перевести Зеллера в Берлин.
С большим волнением Маренн ожидала этой встречи. Она надеялась, что командир экипажа расскажет ей подробности о гибели Штефана. Но когда его доставили, оказалось, что лейтенант до сих пор находится в тяжелом состоянии и ему требуется интенсивное лечение. По мнению врачей, лечивших Зеллера в Польше, как следовало из документов, доставленных в Берлин сопровождавшей медсестрой, Фриц Зеллер был приговорен к инвалидности. Об этом уже сообщили его семье.
Медсестра передала Маренн письмо от жены лейтенанта, которая отказалась приехать навестить его, и сообщала, что уезжает с любимым человеком, которого встретила два года назад, оставляя маленькую дочь Кристу в дортмундском приюте. Просила простить, желала выздоровления, сожалела.
На невысказанный вопрос Маренн медсестра ответила, что Фриц еще не знает о содержании письма. Решив подождать, пока лейтенант окрепнет настолько, чтобы как можно спокойнее перенести удар, Маренн спрятала письмо в ящик своего стола. Но она немедленно послала одного из своих помощников в Дортмунд, чтобы забрать Кристу из приюта и привезти ее в Берлин.
- Зачем держать ребенка в приюте, когда отец жив. И скоро будет здоров, - объяснила она де Кринису. - Девочка пока поживет у меня. Фридриху будет легче узнать о жене, если дочка будет рядом. Да и моей Джилл этот ребенок станет облегчением - она немного отвлечется.
- Вы уверены, что лечение будет эффективным? - выразил сомнения де Кринис, читая медицинскую справку. - Он получил сильные ожоги, ранение высшей степени тяжести.
- Я уверена, - твердо сказала Маренн. - Мне все равно, что пишут его доктора. Мои долг - вылечить его. Ведь он был вместе со Штефаном. Подумайте, Макс, - голос Маренн дрогнул, - ведь это мог оказаться мой Штефан, если бы ему немного больше повезло. И вы считаете, - снова продолжала она настойчиво, - я могу позволить ему умереть? Нет, никогда. Он знал Штефана, он помнит его. Я сделаю все, чтобы вернуть этому парню нормальную жизнь и здоровье.
Лейтенант Фриц Зеллер открыл глаза и… увидел это лицо. Бледное, красивое лицо, обрамленное темными волнистыми волосами, - лицо его матери. Последние мгновения боя снова встали в памяти лейтенанта, а с ними - полные смертельной решимости глаза ефрейтора: "Я прикрою тебя. Иди…" Тот выстрел, последний выстрел танкового орудия, который он слышал, упав в воронку и теряя сознание. Выстрел, после которого пулемет, убивший до этого двух членов экипажа, замолчал навсегда.
От воспоминаний пронизывающая боль сковала сердце лейтенанта - он с трудом разжал обгоревшие губы и хрипло произнес:
- Он погиб, фрау. Он спас мне жизнь, но я не смог его спасти.
Женщина присела на край его постели, заботливо поправила одеяло.
- Я рада, что могу Вам помочь, - сказала она, - я все поняла еще там, под Белгородом, когда Вас доставили ко мне в госпиталь. У Вас нашли тогда его медальон и обрывок фотографии с указанием места захоронения. Вам удалось похоронить его?