Сначала командирам отделений было приказано составить списки желающих уволиться. Естественно, что после пятимесячного заточения пойти в город желали все. Командиры взводов вычеркнули тех, кого они считали недостойными высокой чести выйти на улицы Ленинграда. После этого за изучение списков взялся старший лейтенант Акопян. Он изучал их так внимательно и тщательно, как изучает профессор-искусствовед древнюю армянскую миниатюру. В результате списки сократились еще почти наполовину. Жидкие ряды счастливчиков построили в коридоре в две шеренги, и Акопян лично осмотрел каждого. Ребята стояли в новенькой парадной форме. Стрелки недавно наутюженных брюк напоминали острые форштевни эсминцев. От ботинок исходило такое свечение, что хотелось зажмурить глаза. Многие побрились впервые в жизни. Парикмахер Макс - тот самый Макс, у которого курсанты всегда одалживали деньги, и который, если они забывали вернуть, говорил: "Молодая голова как решето. Столько всего надо запомнить. Арбуз задержится, зерно проскочит. Не смешите меня - сорок копеек!" - едва касаясь бритвой, снимал с нежных подбородков юношеский пух. И все-таки Акопян был еще чем-то недоволен.
- Курсант в увольнении, как нэвэста на выданье, - говорил он. - В городе все смотрят на него. Встречный командир может даже нэ сделать замечаний, но про себя отметит: "Ишь, какой акадэмик идет - неряха!"
Потом увольняемых осмотрел дежурный по курсу, а вслед за ним и сам начальник курса техник-интендант второго ранга Анохин. После их осмотров шеренги курсантов еще больше поредели.
- Смирно! Направо! Шагом марш! - наконец раздалась долгожданная команда, и Миша Зайцев сказал с облегчением:
- Слава всевышнему. Кажется, все.
Но процедура увольнения на этом не кончилась. Увольняемых повели к дежурному по Академии. Уже смеркалось. С недавно чистого неба заморосил нудный осенний дождичек. В очередной раз дежурный по Академии повторил, как следует вести себя в городе, как приветствовать на улицах всех старших и равных по званию. Это значило, что приветствовать надо абсолютно всех военных, потому что младше курсанта первого курса среди военных не существовало. Затем дежурный напомнил, что в Академию следует вернуться без опозданий и перечислил, какими карами согласно Указу Президиума Верховного Совета опоздание грозит. Указ этот висел в ленинской каюте, и все знали, что за опоздание свыше двух часов виновные предаются суду военного трибунала. Дежурный умолк, видимо, припоминая, что бы еще сказать хорошего перед первым увольнением, но, ничего не придумав, разрешил выходить.
Скрипнули железные ворота, и курсанты высыпали на Загородный проспект. У Витебского вокзала попрощались. Миша Зайцев собирался идти к тетке на Петроградскую сторону. У Васятки были другие планы. Он намеревался навестить актрису Ольгу Суворову.
- Суворова сегодня не занята в спектакле, - ответил администратор театра, подозрительно рассматривая беловолосого морячка. От ботинок курсанта так пахло сапожной мазью, что страдающий простудой администратор сморщился и чихнул, подумав: "Не пожалел, наверное, целой банки, босяк".
- Зачем вам ее адрес? - спросил он.
- Да не забижать же иду, - засмеялся Васятка. - Есть интерес.
Минут сорок спустя он стоял у двери квартиры в старинном доме на улице Ракова. Проверил, как учил Акопян, ладонью, точно ли над переносицей звездочка на бескозырке, посредине ли бляха ремня и решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий седеющий мужчина в бархатном пиджаке с кистями, в мягких, расшитых бисером домашних туфлях.
- Я до артистки Суворовой, - сказал Вася.
- Оля, к тебе! - крикнул мужчина, а Васе приветливо сказал: - Проходите, молодой человек. Она сейчас выйдет.
В большой комнате, куда Вася вошел, он сразу почувствовал себя инородным телом. После бедноты их дома на Муне, после казенных интернатских кроватей и нынешней казарменной аскетической суровости роскошь комнаты подавляла. Белый рояль в углу, белая мягкая мебель, старинные массивные бронзовые часы, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах. На мгновенье он пожалел, что пришел сюда, и подумал, не сбежать ли, пока не поздно. Но отворилась дверь и вошла она. В длинном домашнем халате, с небрежно рассыпанными по плечам густыми черными волосами, она показалась ему еще красивее, чем на портрете. "Куда там интернатской Надьке до нее. Вот это дроля! Поцеловать бы такую", - подумал он, восхищенно рассматривая актрису.
- Я слушаю вас, - в голосе Суворовой звучало нетерпение и сдержанное раздражение. По всей видимости, неожиданный визит оторвал ее от важных дел.
- Баско танцуете. Шибко нравитесь мне. Желаю вас поцеловать, - он выпалил это на одном дыхании, хриплым от волнения голосом и замер.
- Что?! Поцеловать? - ужаснулась актриса. - Вы с ума сошли! - Она даже задохнулась от возмущения и сделала несколько решительных шагов к двери, но на пороге обернулась.
Курсантик стоял на прежнем месте, устремив глаза в пол. Лицо его пылало, крупные кисти рук были сжаты так, что побелели пальцы. Он поднял на нее глаза - и Суворова только сейчас увидела, что глаза у него голубые, удивительной чистоты. Мальчишка показался ей забавным.
- Как вы сказали? "Баско танцуете" и "шибко понравились"? - она неожиданно весело расхохоталась, приказала: - Подойдите ко мне! Смелее, не бойтесь! Целуйте сюда! - и показала на щеку. Васятка наклонился и едва прикоснулся губами к ее холодной щеке. - А теперь убирайтесь!
- Чо? - не понял Вася, теребя в руках бескозырку. - Идти мне?
- Прекрати, Оля, - резко проговорил мужчина. Только сейчас Вася догадался, что это муж Суворовой. Минутой раньше он вошел в комнату, видел поцелуй, слышал последние слова жены. - С гостями так не поступают. Оставайтесь, молодой человек, пить чай.
- Ты прав, - засмеялась Суворова. - Как вас зовут, юноша? Идемте, Вася, почаевничаем.
Они сидели в столовой за небольшим круглым столиком, пили чай, и Вася рассказывал о своей жизни на Муне, об охоте и рыбалке, о братьях и сестрах.
- Я еще раз убедилась в своей правоте, - сказала актриса мужу. - Житель большого города не имеет родного гнезда. Здесь все безлико - люди, дома, язык. А вот у него все неповторимо, все свое.
- А разве Ленинград не твое гнездо? Разве он похож хоть на один город мира?
Они заспорили. Вася посмотрел на большие часы в темном деревянном футляре. Стрелка приближалась к десяти. В двадцать три заканчивалось увольнение. Он встал.
- Однако пойду я.
- Подождите, Вася, - сказала Суворова. Она подошла к письменному столу, порылась в ящике, достала свою большую фотографию в гриме Авроры из "Спящей красавицы". На минуту задумалась, надписала размашисто, разбрызгивая чернила: "Это верно - смелость города берет. Будущему профессору и адмиралу Василию Петрову" и подписалась: "Балерина Ольга Суворова".
Когда Вася вернулся в общежитие, Миша уже спал. Вася растолкал его, сунул под нос фотографию. Сонный Миша несколько мгновений обалдело смотрел на нее, потом замигал веками, спросил недоверчиво:
- Неужели действительно был в гостях?
- А чо, - довольно улыбнулся Вася. - Чаем угощала, приглашала приходить. Может, и пойду, ежели время будет.
- Уму непостижимо, - удивлялся Миша, продолжая держать в руках фотографию балерины.
- Поцеловать себя разрешила, - как бы мимоходом сообщил Вася, сонно зевая и расшнуровывая ботинки.
- Врешь! - встрепенулся, словно ужаленный, Миша, садясь на койку. - Не может быть!
- А чего мне врать? Сходи у мужа спроси.
Через минуту он уже спал.
Грозой курсантов военно-морских училищ Ленинграда был заместитель начальника ВМУЗов по строевой части генерал-майор Татаринцев. Небольшого роста, щупленький, конопатый, он ходил в огромной фуражке с нахимовским козырьком. По этой фуражке курсанты узнавали его на улице издалека и старались скрыться в ближайшем парадном. Татаринцев любил незамеченным пройти через проходную в училище, а потом долго распекал местное начальство, что у них никудышне несется дежурная служба. Любил в неурочный час появиться в казарме, застав всех врасплох, и объявить тревогу. После его визита карцеры училищ всегда переполнялись арестованными, и лишь доклад дежурного, что мест больше нет, заставлял Татаринцева удовлетворенно улыбнуться и уйти. Пребывание в училище, если больше нельзя сажать в карцер, с его точки зрения, становилось бессмысленным. Среди курсантов о нем ходила поговорка: "Незваный гость лучше Татаринцева". Страх перед ним был так велик, что Миша Зайцев заработал месяц без берега при совершенно комических обстоятельствах. Он получил увольнительную, переоделся у тети Жени в штатский костюм и решил совершить велосипедную прогулку. На Большом проспекте он внезапно увидел в толпе пешеходов знакомую фуражку. Миша побледнел, ноги мгновенно ослабли и перестали вертеть педали. Забыв, что на нем штатский костюм, Миша спрыгнул с велосипеда и вытянулся на обочине мостовой по стойке "смирно". Зоркий Татаринцев заметил юношу с испуганным лицом и смекнул, в чем дело.
- Вы кто? Курсант?
- Так точно, - ответил Миша. На лице его была написана полнейшая безысходность.
- Какого училища? Дайте увольнительную записку. Почему переоделись в цивильную одежду? Не знаете, что это категорически запрещено?
- Знаю, - сказал Миша упавшим голосом. - Нас предупреждали.
- Вот видите - знаете, - проговорил генерал, чувствуя, что он уже готов простить юношу, и подавляя в себе это желание. - Тем больше ваша вина. Отправляйтесь в Академию и доложите, что вас прислал генерал Татаринцев.
- Есть, - произнес Миша. Он подождал, пока Татаринцев скроется в толпе, потом сел на велосипед и поехал к тете Жене переодеваться. Обещавшее быть таким приятным увольнение закончилось взысканием - месяц без берега. Его объявил сам начальник курса Анохин.
В конце декабря Татаринцев появился у них на первом курсе. Было самое спокойное время недели - воскресенье, двадцать один тридцать. Отпущенные в город курсанты еще не вернулись. Остальные смотрели в клубе кинофильм "Златые горы". Кроме нескольких спящих, людей в роте не было. Дежурный по роте, младший сержант Сикорский стоял в кубрике в суконке и кальсонах и безмятежно гладил брюки тяжелым утюгом. У входа в коридор сидел дневальный по первой роте Паша Щекин и пытался читать учебник анатомии. По радио шла передача "Театр у микрофона", и Паша периодически отвлекался от книги и прислушивался. Завтра ему предстояло повторно сдавать зачет по костям и суставам. Паша снова попытался сосредоточиться на анатомии, но читать толстый учебник Тонкова, напичканный, как телефонная книга фамилиями, тысячами непонятных латинских терминов, было выше его сил. От всех этих форамен магнумов, фиссур, трохантер майоров, процессусов и синостозов так отчаянно клонило ко сну, что Паша не выдержал, захлопнул книгу и зевнул так широко и сладко, что хрустнули суставы нижней челюсти. "Артрозис мандибулярис инфериор", - подумал Пашка о хрустнувших суставах и внезапно вспомнил, как неделю назад встретил на Лермонтовском проспекте Помидору. Она шла расфуфыренная, как жена профессора или артистка - в котиковом манто, белом пуховом берете, лихо сдвинутом на одно ухо, в лаковых баретках.
- Здорово, Косой, - сказала Помидора, останавливаясь и внимательно рассматривая его. - А тебе форма идет. - Она дружески улыбалась накрашенными пухлыми губами. - Чего не приходишь? Или адрес забыл?
- Не забыл, - ответил Пашка. - В увольнение редко пускают.
- А ты убеги. Или паинькой стал?
- Под трибунал загремишь. У нас, знаешь, как строго.
- Приходи, - повторила Помидора. - Вино заграничное есть, папиросы. Валентин будет рад. И я тоже…
Пашка взглянул в коридор и похолодел от ужаса - метрах в двадцати от себя он увидел большую фуражку с нахимовским козырьком.
- Курс! Смирно! - что было силы закричал он.
Мгновенье спустя, проявив завидную реакцию, в коридор выскочил Алексей Сикорский. Услышав отчаянный крик дневального, он сразу догадался, в чем дело, впрыгнул в горячие влажные брюки, но не успел застегнуть клапан, а только надел ремень.
- Спали? - спросил генерал.
- Никак нет.
- А почему одеты впопыхах? И ремень перекошен? Снимите его. Так, - сказал Татаринцев, злорадно ухмыляясь, - дежурный докладывает с расстегнутыми брюками. Трое суток ареста.
- Есть трое суток ареста, - повторил Алексей.
- А дневальному за то, что ловит блох на вахте и генерала не видит - двое суток.
- Есть, - сказал Алексей.
Татаринцев двинулся дальше. Навстречу ему бежал, запыхавшись, дежурный по курсу, старший военфельдшер Мясищев.
- Где ваши люди? - спросил Татаринцев.
Мясищев не растерялся, достал из кармана листок бумаги, стал бойко докладывать:
- Восемьдесят в увольнении, сто семь в кино, остальные…
Не дав Мясищеву договорить, Татаринцев потянул листок из его рук, брезгливо поморщился. Ежедневно по роду службы он сталкивался с нарушениями дисциплины и порядка в подчиненных училищах. Он понимал, что военная служба слишком отличается от штатской жизни, слишком сурова, чтобы к ней безболезненно привыкнуть. Его обязанность - высокая требовательность. Без нее не воспитаешь настоящих командиров. Поэтому, раздавая нарушителям десятки суток ареста, он не питал к ним неприязни. В душе он даже понимал их, хотя и не имел права прощать. Другое дело - вранье. Вранья он органически не переносил. На листке бумаги, взятом из рук военфельдшера, числилась только одна цифра - количество пар сданной в ремонт обуви.
- За обман начальника пять суток гауптвахты, - сказал Татаринцев.
Он арестовал еще двух курсантов за то, что они были подстрижены под бокс, хотя те клялись, что стриглись под первый номер. И только после доклада, что карцер полон, удалился через парадный ход.
Начальник кафедры факультетской терапии Александр Серафимович Черняев надел морской китель с нашивками военврача первого ранга недавно, около года назад. Группа видных профессоров Третьего ленинградского медицинского института была приглашена принять участие в конкурсе, объявленном молодой Военно-морской медицинской академией. Черняев был избран единогласно. Флотская форма сидела на его штатской фигуре неловко, мешковато. Чрезмерно узкий китель топорщился, собирался на спине в складки. Фуражка то и дело сползала на бок и эмблема оказывалась то над глазом, то над ухом. По всему чувствовалось, что Черняев не прошел двухмесячного сбора у полковника Дмитриева, не освоил азов строевой подготовки и никогда не боролся с десантом в деревне Дубки. Ходил он мелкими шажками, странно подпрыгивая на ходу, первым приветствовал всех встречных военных, в том числе и младших по званию и даже рядовых, а на занятиях вместо уставного обращения "товарищ курсант" говорил "милый юноша". Назначенный заместителем начальника Академии по строевой части полковник Дмитриев уже дважды приглашал новоиспеченного моряка к себе и вежливо просил изучать устав и всегда помнить, что отныне он военный человек.
- Хорошо, батенька, - соглашался Черняев, и у Дмитриева от этих слов резко сужались зрачки, а по щеке пробегала конвульсия. - Но объясните мне, какая разница, как я называю наших студентов? Мне так привычнее.
- Они не студенты, товарищ военврач первого ранга, - отчеканил Дмитриев, с трудом сдерживая себя, - а курсанты. Военные люди. Пожалуйста, не забывайте этого.
Отец Александра Серафимовича (по давней традиции мужчины их семьи носили имена Серафим, Александр и Василий) еще в 1870 году закончил медико-хирургическую академию, был учеником знаменитого Боткина, а затем стал крупным терапевтом и организатором здравоохранения в Петербурге. Из маленькой больнички на шестьдесят коек и барака для умалишенных он сумел создать крупную больницу, считавшуюся лучшей в городе, и тридцать семь лет бессменно возглавлял ее. После его смерти больнице было присвоено имя Серафима Черняева, а на мраморной доске главного корпуса установили его бронзовый бюст. Единственный сын Серафима Александровича пошел по стопам отца и закончил медицинский факультет Юрьевского университета. Он недавно овдовел и жил с двумя дочерьми - близнецами Ниной и Зиной. Специальным приказом начальника Академии в честь больших заслуг отца за профессором Черняевым была закреплена на территории Академии старая отцовская квартира, четыре просторные комнаты, выходящие окнами на Фонтанку.
Неделю назад профессор Черняев получил письмо из Киева от своего сокурсника по Юрьеву и приятеля Антона Зайцева. Антон писал, что собирается с женой на несколько дней в Ленинград, чтобы повидать сына, и спрашивал, не стеснит ли друга, если заедет прямо к нему. "Хотелось бы, Саша, пожить эту пару дней поближе к Мишелю, а не у сестры в другом конце города, посмотреть, что собой представляет ваша Академия, потолковать с тобой". Александр Серафимович обрадовался. Антошку Зайцева он любил и всегда встречал с удовольствием.
Нине и Зине, дочерям Черняева, недавно исполнилось по семнадцать лет. К сожалению, ни внешностью, ни характерами они не пошли в покойницу-мать, а весь облик и стать унаследовали черняевские. Круглолицые, плотные, с жесткими волосами и толстыми крепкими ногами, они носились по всем комнатам просторной квартиры, вечно ссорились и ругались, а затем приходили к отцу и жаловались друг на друга. Его замечания они выслушивали молча, кивали коротко стриженными головами, но все оставалось по-прежнему.
После смерти жены (она сгорела мгновенно за два месяца, как свеча, от рака печени) он дал себе слово по возможности ничего не менять в их квартире, а в спальне и вовсе ничего не трогать. Поэтому до сих пор там стояли две широченные громоздкие деревянные кровати, занимающие три четверти комнаты, на трельяже лежали ее пудра, помада, духи. На подоконнике любимые цветы в горшках, а в шкафу висели ее платья. В платьях жены жили запахи того далекого и прекрасного, что теперь невозвратимо ушло, и, когда Александр Серафимович вдыхал эти запахи, у него больно щемило сердце. Перед смертью Сюта попросила отпеть ее в церкви, а на могиле поставить мраморный крест. Трудно объяснить, почему ей в голову пришла эта идея - она не была верующей, но и не снимала висевшей в углу спальни крохотной иконки, оставленной еще покойным свекром. Черняев обещал выполнить эту последнюю просьбу. Жену отпевали в Никольском соборе. Но нашелся "доброжелатель", который доложил, что вновь избранный начальник кафедры профессор Черняев отпевал свою жену в церкви и, более того: установил на ее могиле крест. Профессор ждал больших неприятностей. Но прошел месяц и вместо ожидаемой бури Александр Серафимович получил скромный выговор в приказе. Уже позднее он узнал, что за него заступился сам начальник Академии бригврач Иванов. Спал он теперь на диване в своем кабинете. Против дивана висел портрет Сюты, написанный маслом. Только проснувшаяся, заспанная, с распущенными по обнаженным плечам волосами молодая Сюта улыбалась загадочно, как Джоконда…
Встретить гостей Александр Серафимович не мог - принимал экзамены. Когда он вернулся домой, Зайцевы уже ждали его. Антон выглядел молодцом - подтянут, живота нет, усы и брови черные. Лидуша погрузнела, стала многословной. За столом ни он, ни Антон не вставили ни фразы. После ужина мужчины перешли в кабинет, уселись в глубокие кожаные кресла, закурили.
- Как ты думаешь, Саша, скоро будет война?