Да, передо мною были подлинные документы о подвиге, ставшем легендой. Я с нескрываемым волнением смотрел на пожухлые листки. И, как бы упреждая мой вопрос, командир пояснил:
- В штабы, в канцелярии писал запросы. Еще курсантом начал. Кое-что удалось раздобыть. Да, признаться, и помощников хватает. Все, кто служит, кто бывал на нашем корабле, стараются помочь при первой возможности. Как раз перед самым походом получил я письмо, которое ждал больше десяти лет. Прислал матрос, что плавал на теплоходе. "Стремительный" тонул у него на глазах. С Петром Семыниным матрос был знаком еще по учебному отряду. Пусть все читают это письмо, не одному мне оно адресовано. Вот, прочтите… А стенд, его так и можно назвать - "Подвиг "Стремительного".
Письмо, адресованное всем
"Здравствуйте, товарищ Гренин!
Во-первых, сообщаю, что запрос относительно гибели "Стремительного" получил я из райвоенкомата, который сообщил и Ваш адрес.
Коротко о себе. Рождения двадцатого года. Работаю слесарем в вагоноремонтном депо. А в сорок первом году плавал сигнальщиком на известном Вам теплоходе. Как я понял, Вас интересуют подробности относительно "Стремительного". Могу рассказать только о том, что сам видел.
От пирса мы отошли почти одновременно. Старшина 2-й статьи Петр Захарович Семынин действительно привел перед самым отходом мальчонку, потерявшего родителей! Выходит, значит, это были Вы. Но я, признаться, Вас в личность не помню - много ребятишек мы тогда переправляли на наш берег. Если не сбиться со счету, так около двух сотен наберется. Почти столько же было у нас на борту женщин, раненых бойцов.
Как сейчас помню, вышли мы в четырнадцать ноль-ноль на траверз маяка. Оружия, понятно, никакого у нас но било, и потому на мачту подняли флаг с красным крестом, как на госпитальных судах. И надо сказать, что на этот флаг мы сильно надеялись. Фашист, он хоть и зверь, но даже зверь имеет понятие, кого можно трогать, кого нельзя. Сопровождать нас было приказано "Стремительному", у которого, как Вам известно, тоже не ахти какие силы. Шел сопровождающий рядом с нами. Так что я совершенно отчетливо видел старшину Семынина, который стоял на мостике.
Сначала, пока шли по чистой воде, все было спокойно. Но ненадолго. Фашистские самолеты налетели неожиданно, вынырнули из-за солнца коршунами - и на теплоход. "Стремительный"-то мелкая цель для них. Пролетели бреющим, так что могли определить, какое судно под ними, наверное, и флаг с крестом различили. Но в следующем развороте сбросили, стервецы, бомбу. К счастью, она в теплоход не попала. Пулеметчик "Стремительного" успел поймать в прицел одного бандита и дал по нему очередь. Самолет закачался в воздухе, от его крыла полетели вниз обломки. Но гитлеровец выровнял машину. Высунул из кабины голову и пронесся еще раз над теплоходом. Потом круто поднялся вверх, чтобы зайти для повторной атаки.
"Держитесь, товарищи!" - крикнул нам Петр Семынин. Снова пронеслись над нами самолеты врага. Со страшным свистом бомбы падали в море. Одна из них разорвалась совсем рядом с теплоходом, в борт ударили осколки, в пробоины хлынула вода.
"Готовы помочь!" - просигналили со "Стремительного". Но мы справились сами - на "Стремительном" тоже было жарко. Я видел, как ранило пулеметчика, - качнувшись, он сделал несколько шагов по палубе и упал на леера.
Воздушная атака была отбита, но впереди нас поджидала другая беда - мины. Море буквально кишело черными рогатыми шарами. И самое страшное было в том, что на поверхности их было меньше, чем на глубине. Прошедший впереди тральщик смог очистить лишь часть фарватера, и мы каждую минуту ожидали взрыва.
Мины были повсюду. То и дело слышалось: "Слова по борту мина!", "Мина справа!". Матросы легли на палубу и, свесившись за борт, отталкивали мины шестами. Но шесты но всегда могли выручить. И тогда раздавалась команда: "Добровольцы, за борт!" Добровольцами вызывались все. Я тоже прыгал в воду несколько раз и руками отводил мины от борта.
А тут - опять вражеские самолеты. Опять нацеливаются на теплоход. И опять вся надежда на моряков "Стремительного". Я видел, как раненого пулеметчика заменил Семынин. Прогремела очередь, за ней вторая, третья. И вдруг огромный шар черного дыма появился на месте головного самолета. Попадание по бомбам! Второй самолет пошел как-то боком: один мотор у него не работал, видно, тоже досталось. Снова заговорил пулемет Семынина. Самолет, покачиваясь с крыла на крыло, терял высоту. Левое крыло стало разваливаться. И в это время пулеметная очередь ударила по фюзеляжу. Самолет рухнул в море.
Я тут же передал Семынину семафором: "Спасибо. Молодец!" "Вас понял, будем продолжать в том же духе", - ответил он.
Следующие полчаса прошли сравнительно спокойно. А потом случилось то, что до сих пор не могу забыть. Перископ вражеской подводной лодки мы увидели почти одновременно - и с теплохода, и со "Стремительного". И еще через минуту раздался голос, который и сейчас звучит в ушах. Наш сигнальщик крикнул: "След торпеды!"
В ту же секунду мы, стоявшие на верхней палубе, увидели бурун, который несся прямо на нас. Что-либо предпринять было ужо невозможно. Ни отвернуть, ни сбавить ход - ничто не поможет. И в этот момент "Стремительный" словно подпрыгнул, сделал рывок и подставил торпеде свой борт. Он принял удар на себя. И удар этот был настолько сильным, что "Стремительный" раскололся, как грецкий орех, и сразу начал тонуть.
Потрясенные увиденным, мы стояли на палубе. "Стоп, машины! - скомандовал капитан теплохода. - Спустить шлюпку!" Мы спустили шлюпку в надежде кого-нибудь подобрать. Но на волнах качалась лишь бескозырка. Она наверняка принадлежала Семынину: на верхней палубе в момент взрыва находились только двое - он и командир. Бескозырку я сохранил и берегу, как святую реликвию, потому что "Стремительный" спас нам жизни.
Коротко о Семынине. По годам он мне ровесник. Детдомовский. Так что родных нет. Был настоящим человеком морской души. Очень любил ребятишек.
С военно-морским приветом,
Ваш Николай Стружаков,
бывший сигнальщик".
- Вот бы попросить у него бескозырку, - сказал я.
Командир молча сложил письмо и протянул мне папку.
- Оформите стенд - вернете.
Вопреки всем правилам я положил папку не в рундук, а под подушку. А для надежности надвинул на нее угол пробкового матраса.
6
Я вспоминаю тот день, когда мы с Борькой только-только свалили экзамены - и в лес. "Эге-ге-гей! Хо-хо-хо-хо! Здравствуй!" Это эхо невидимой белкой мечется с дерева на дерево, вторя нашим голосам.
- Давай наоремся вдоволь, - предлагаю я.
- Давай, - соглашается Борька.
И мы кричим, кричим до хрипоты: после торжественной тишины экзаменационных дней это доставляет особое удовольствие.
Наверное, ничего нет в мире красивее подмосковного июньского леса. Бредешь по тропе, словно из сказки в сказку: вот завороженным хороводом стоят белые березы: сними с них чары - и они закружатся на мураве, как девушки из знаменитого ансамбля; а из-за хоровода ужо выглядывают кряжистыми парнями дубы. Сколько силы затаенной - потягиваются, вывертываются ветвями-руками вверх, кто кого перемахнет; глядишь, а на поляну выбежала елка, и кругом разноцветными огоньками ромашки, колокольчики, словно какой-то великан нес огромный букет да вот и обронил самые диковинные цветы.
А с чем сравнить настоянный на разнотравье и чуть-чуть разбавленный можжевельником да хвойником лесной воздух! И уж конечно ни один искусствовед-орнитолог не в силах передать даже высококачественной записью голоса птиц в природе.
Подмосковный лес - сказка, которую надо читать медленно и в уединении.
Всю эту красоту я видел, но как бы краем глаза, потому что рядом вышагивал Борис, и мы изощрялись друг перед другом, выкрикивая всякие несуразности. Но вот тропка наша круто завернула влево, и, чтобы срезать угол, мы перепрыгнули через канаву, на дне которой, подернутая ряской, зеленела вода. Траншея. Верст за сорок-пятьдесят от Москвы все леса изборождены старыми, как шрамы, траншеями и окопами.
Выбрав кочку посуше, я прыгнул в траншею - она была мне по пояс - и пригнулся, затаясь.
- Паш! Ты куда пропал? - обернулся Борька, прошагавший далеко вперед.
Я не откликался.
- Эй, ты где? - с заметным беспокойством еще громче спросил он.
Я выждал пару минут и что есть силы закричал:
- Ура-а-а! Полундра-а!
- Ладно тебе, хватит дурачиться, - сказал Борька, увидев меня, выглядывавшего из траншеи. - Подумаешь, окопа не видел!
- Ты поди-ка лучше сюда, - поманил я, - смотри, какой отсюда обзор.
Сколько окопу лет? Можно точно сказать, не спрашивая никого. Расчет простой: подмосковные окопы могли быть вырыты только осенью сорок первого года.
За это время тонкие, гибкие саженцы стали крепкими деревцами, и возможно, что обзор из траншеи был шире, чем сейчас. Но три десятка лет - ничто для взрослого дерева, такого, например, как дуб. Кто бывал в село Коломенском, видел, наверно, дубы, которым уже шестьсот лет. По сравнению с ними деревья, что столпились возле траншеи, - малыши.
Значит, вот эта корявая, изможденная липа видела солдат в касках, что выжидали врага. Вернее, они на перекуре между атаками поглядывали на эту липу: мол, спасибо, маскируешь неплохо. И на березу, что опустила ветки над самой траншеей. Ну, на сколько могла она подрасти за эти годы? Все выглядело так, как тогда, почти так…
Действительно, любопытное свойство человеческой натуры: дай-ка я погляжу на мир глазами своего предшественника и побуду на том самом месте, где стоял он. Неспроста же в мемориалах или музеях чаще всего задают одни и те же вопросы: "Скажите, и в то время это выглядело так же?"
Людям история дороже в подлинниках, а не в дубликатах. И потому они с детской наивностью ищут место, где Петр I изрек: "Здесь будет город заложен". Потомки Стеньки Разина лезут на утес, чтобы глазами вольнолюбивого предка глянуть на Волгу. Таких мест по всей нашей Родине сотни, тысячи. И хотя несоразмерны по времени и различны по значимости "экспонаты" - ржавая кольчуга и продырявленная солдатская каска минувшей войны, - их соединяет незримый проводок, по которому пульсирует память.
- Борь, - сказал я, - вот здесь стояли солдаты, когда на них пошли фашистские танки.
- Ну и что? - Борька с недоверчивостью посмотрел на окоп. - Не было здесь танков, немцы не дошли до Апрелевки километра два.
- Как это "не было"? Кто успел подсчитать километры? Здесь был бой, - не согласился я. - Очевидцы рассказывали.
- Какие очевидцы? Те, что в бомбоубежищах сидели? И потом, даже если и так. Какой смысл солдатам стоять против танков, если пули о броню все равно как об стенку горох? Против танков нужно было танками.
"Нужно было" - любимая Борькина фраза, как я заметил, очень подходящая в тех случаях, когда речь идет о том, что уже произошло. Продули, к примеру, в волейбол - Борис тут как тут: "Нужно было блоки чаще ставить". Правильно заметил. Но мог бы и раньше подсказать. Сам-то где был?
- Нужно было… - продолжал Борька развивать свою мысль, а я уже не слушал его. Я только предположил на миг, на минутку, что…
Да, именно сегодня, именно сейчас, именно из этого ольшаника показался броневой лоб танка. Стальная громада с белым крестом выползла неуклюже, но уверенно покатила, скрежеща гусеницами, по нашему лесу. И против этого чудовища остались не кто-нибудь, а именно я, именно Борька.
Не может быть! Это сон или явь? Как же это случилось? Почему война не остановилась на границе, далеко-далеко от Москвы?
Я представляю мать, ее руки в земле - пропалывает грядки. Ей и в голову не может прийти, что километрах в двух от Апрелевки - танки. Никто не знает, что это война. По рельсам звонкий перестук электричек "Апрелевка - Москва". На заводе грампластинок прессовщицы загоняют в черные диски музыку. В магазине покупатели переругиваются с продавцом. В детском саду ребятня играет в "палочку-выручалочку".
А в апрелевском лесу - фашистские танки. Именно сегодня, именно сейчас, именно из этого ольшаника, что курчавится метрах в ста от окопа.
- Борь! - говорю я. - А что, если сегодня в апрелевском лесу появились фашистские танки? И ползут сейчас на эту траншею? А вокруг уже ни души. И танками пройдено полторы тысячи километров, а перед ними осталось лишь сорок два до Москвы. Что бы мы с тобой сделали, а, Борь?
- Фантазер же ты! - снисходительно улыбается Борька. - Разве теперь допустят, чтобы кто-то дошел до самой столицы? Если война и будет, все решат ракеты. Нажал на клавишу - и поминай как звали. Враз или города, или страны, если маленькая, нет. Военные на ракетных пультах, как на роялях, будут играть.
- Ну а все же, - настаиваю я, - допустим.
- Нечего и допускать, - отрезает Борис, и я вижу, что мои вопросы начинают его раздражать. Как хорошо все-таки, что эта траншея старая.
…Почему я вспомнил о пашей, казалось бы, ничем не примечательной прогулке? Ах да, в этот самый момент я сел было за письмо, в котором хотел рассказать о подвиге "Стремительного". И опять ничего не клеилось. Думаю, получит Борька, прочтет и начнет прикидывать. "Кто увидел торпеду? Командир и сигнальщик? А остальные - нет? Значит, командир "Стремительного" принял единоличное решение, ни у кого не спросясь? Но те, другие, кто был в машинном отделении и в рубках, может, они не захотели бы погибать. Имел ли командир право давать в таком случае команду? Можно было бы по-другому…"
Но я не хочу, чтобы было по-другому. И хотя Борис - мой товарищ, можно сказать, кореш, я но хотел бы, чтобы в такую минуту он находился на мостике "Стремительного".
Бывает же такое - лучшие качества, свойства характера, которые так ценил в человеке, вдруг оборачиваются другой стороной. В Борисе мне больше всего нравилось его умение быть самим собой. Он мог прямо сказать учителю: "Я не выучил урока, ставьте двойку". Или задавал иногда такие вопросы, которые могли поставить в тупик преподавателя истории. В школе, подражая героям любимых книг, все мы чуть-чуть актеры. У меня, как заметил однажды Борис, не было "резко выраженной индивидуальности". Зато в нем не только мною - всеми одноклассниками отмечались черты, роднящие с теми или иными представителями классической литературы. Как только из уст учителя было услышано новое словечко "нигилист", я сразу подумал о Борисе. Ну конечно, это он, унаследовавший через несколько поколений гены свободомыслящего интеллигента. Базаров равняется Кирьянову. Та же насмешливость взгляда, то же отрицательное отношение к традициям и обычаям. Все на проверку согласно любимой Борисом поговорке:
- Русский глазам не верит, надо пощупать.
Я восхищался такой постановкой вопроса. Видимо, в Борисе мне нравилось то, чего недоставало в собственном характере.
Но странно - почему сейчас я с такой настороженностью оглядываюсь назад, как бы оценивая каждый шаг, пройденный с другом по школьной тропе?
В памяти - словно где-то сработали невидимые реле счетно-решающего устройства - вдруг вспыхивают давным-давно забытые эпизоды. Голова, конечно, не ЭВМ, но словно кто заложил туда перфокарту с новым заданием и - мечутся-мечутся токи, а решить его не могут.
С тех пор как я увидел венок, уплывающий по волнам, память усиленно копошится в прошлом, пытаясь что-то найти. Я даже во сне вижу белые астры в лагунах и… Бориса. Никакой связи. Астры, Борис, подмосковный лес. Венок на плотике, командир, Борис… Что-то где-то было, а что где?
Вспомнил! Белый Раст - подмосковная деревня. Значит, венок, Борис, Белый Раст… Что общего?
Если, минуя памятник матросу Железняку, проехать по Дмитровскому шоссе около сорока километров и свернуть влево по указателю "Белый Раст", то можно попасть к морякам. Да, да! В этой деревне - моряки!
Я узнал ее сразу, хотя никогда здесь не был! И Борис согласился: "Белый Раст - как на картинке". Белый Раст! Нарядная, будто с интуристской открытки, церквушка на взгорке и сбегающие вниз к лощине избы с драночными крышами. Глаза моментально сличили ее с картинкой из книжки про морскую пехоту, которую мы с Борисом проглотили в два приема: он на уроке химии, я - на английском. Та же церквушка, те же дома, только на картинке по сугробистой улочке карабкались танки, подпаленно чернел снег, кустились огненные разрывы от снарядов. И на взгорке этом было людно, как никогда. С автоматами наперевес в атаку шли моряки. Очень впечатляюще: на снежном фоне - черные шинели, бушлаты и ленты бескозырок вразлет. "А ну-ка, дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома!" Под картинкой была надпись: "Моряки 64-й отдельной морской стрелковой бригады выбивают гитлеровцев из с. Белый Раст". Мы с Борисом тогда еще не знали, как-то пропустили мимо строк, что Белый Раст находится не где-то за тридевять земель, а рядом. Оказывается, туда, где, быть может, родилась наша любимая песня, можно доехать на обычном автобусе. В путь!
Так вот ты где, Белый Раст! Нам повезло. Мы сразу очутились в толпе: человека в генеральской форме окружили женщины, ребятишки. Мужчин было мало. На генерале ордена - вся грудь как в разноцветной кольчуге. А в глазах грусть.
- Вот так, - промолвил он, заканчивая, наверное, свой рассказ, - какими полками, дивизиями ни командовал, а перед моряками склоняю седую голову. Храбрости такой, братства такого и мужества никогда более но видел.
Рядом стояла запыленная "Волга". Генерал, что-то вспомнив, через открытое стекло просунулся в машину и достал сверток.
- Вот, - сказал он, - до сих пор берегу, как память святую. Моряки подарили.
Он развернул сверток, и все увидели полосатую тельняшку.
- Здорово, - сказал я Борису, не отрывая от тельняшки восхищенных глаз. Борис молчал, тоже взволнованный увиденным. Подальше нашей толпы, как бы образуя другой круг, толпились избы. И словно над всем селом раздавался глуховатый голос генерала:
- Чуть рассвело - рота моряков-автоматчиков ворвалась в самый центр села. В черных бушлатах шли ребята во весь рост. Немцы по ним, как по мишеням… А моряки - вперед, и даже падали тоже вперед…
- Не могли одеть их в маскхалаты?
Это Борис спросил. Я так и знал, что без вопроса он не обойдется.
- Одевали, сынок, - сказал генерал. - И в пехотные шинели одевали, и в полушубки, и в маскхалаты. Да как бы тебе это объяснить… У них, у моряков, душевный настрой особый. Переодели мы в приказном порядке взвод. Ладно, подчинились моряки. А пошли в атаку - приказ наш в окопах оставили. Поднялись: "Полундра!" И маскхалаты долой. Под ними - все, как один, в черных бушлатах. Шапки тоже на снег полетели. Откуда только достали - в бескозырках пошли врукопашную.
Генерал долго смотрел на избы, словно что-то искал глазами, и вдруг спросил, обращаясь к толпе:
- А где же дом? Тот, что у ветлы был?
- Сгорел… - ответила пожилая женщина. - Немцы в щепки разнесли. - Она прищурилась, будто заглянула в даль пережитого. - Коль рассказывать, так и дня не хватит, а вспоминать на всю жизнь досталось.
Но вот по лицу ее будто скользнул луч солнца.