И она ушла. Проходило время, Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, клял себя на чем свет стоит: "Эх, напрасно я ее отпустил: чувствовал же - быть беде".
Потемнело, раздались - наконец-то! - шаги.
- Дуся? - Иван бросился к лестнице.
- Тома пришел.
- Что? Где так долго был, черт тебя взял! А Дусю, Дусю видел?
- Ой, Ивани… Зачем пускал, ай-ай… Сольдат один, сольдат два, много…
Тома был задержан патрулем. Его привели в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от роты отбился? Врал напропалую, рассказал пару анекдотов. Заставили работать, накормили, а потом приказали скорее убираться к своим.
Тома доложил, где что разрушено ночным налетом, что успели уже восстановить немецкие саперы. Многое успели, гады.
Новая радиограмма пошла на Большую землю. Фронт приказал к двадцати трем часам оставить крышу и следовать в отряд.
А Дуси нет и нет. Молча сидел Иван Иванович.
- Пора, - торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный уголок. Его трясло от страха, он еще настойчивее Ивану Ивановичу: - Наши вдребезги разбомбят, от пакгауза и мокрого места не останется. Почему сидишь как пень? Всех погубить хочешь…
- Да заткнись ты! - крикнул Иван Иванович.
Тома потянул его за руку.
- Надо марш, марш… Македонский ждет.
- Эх, Дуся, Дуся…
В два часа тридцать минут снова бомбили станцию.
…Прошли многие годы. Вот что узнали о Дусиной судьбе.
Она спустилась с крыши, выбрав удачный момент, вышла на платформу - в легкой кофточке и в синей юбке, туфли на низких каблуках. Миновав разрушенную станцию, осторожно оглядываясь, зашагала к мастерским.
- Хальт! - крикнули сбоку.
Дуся рванулась в сторону.
- Хальт!
Засвистели пули…
Дуся, раненная в ногу, побежала поперек пути… Еще очередь, еще одна пуля прожгла плечо. Дуся бежала, нырнула в высокий подсолнечник, истекая кровью, ползла… Ползла до самой ночи, а потом уткнулась лицом в землю… Очнулась под звездным небом, приподняла голову и, повернув лицо в сторону Севастополя, во весь голос крикнула:
- Товарищи!
Она стонала.
- Кто это? - раздался недалеко женский испуганный голос.
Дуся повернулась на него. Потом, упираясь локтями в землю, подтянув ноги к животу, стала подниматься… Вот она на ногах, рванула на себе кофту и сделала шаг вперед…
- Товарищ, вы ранены… - бросилась к ней женщина.
Дуся еще раз шагнула и упала замертво.
Большой "прочес"
Четвертого июля 1942 года на Крымском полуострове наступила тишина… Необычная, странная.
Привыкнув за двести пятьдесят дней к непрерывному боевому гулу на западе, мы напрягали слух, надеясь, что тишина эта - только миг, но… нет… Она больше не нарушалась. Иногда только раздавались автоматно-пулеметные очереди и так же внезапно затихали.
Сводку Информбюро о бессмертно-героической обороне Севастополя и результатах ее мы выслушали в тяжелом молчании, некоторые сдержанно плакали. Горько было на душе.
Мелкими группами прорывались к нам через вражеские заслоны моряки - уцелевшие защитники города.
Ночью у костра мы перезнакомились с ними. Кто-то из них тихо запел:
Раскинулось Черное море,
Лишь волны бушуют вдали,
Огромно народное горе, -
Враги в Севастополь вошли…
Тишина, тишина. Тревожными взглядами смотрим на маленький радиоприемник, который приносил свежие обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову.
Мое усталое сердце не выдержало. Главный врач крымского леса - Полина Васильевна Михайленко - чуть ли не силой заставила сдать отряды под командование Георгия Северского и уложила меня в санитарную землянку очень близкого мне Бахчисарайского отряда.
Македонский ко мне внимателен, тактичен… Конечно, Михаил Андреевич тяжело переживает падение Севастополя. Увидел я его как-то одиноко сидящим на сваленном бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, он как бы вещал нам: "Севастополь жив!" А теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось, вот-вот снова заговорит фронт, Михаил Андреевич крикнет на весь лес: "Жив родной город, бьется!.."
Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе- тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.
По разведданным и сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в Севастополь и под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию фон Манштейна. Бывают пирровы победы - пострашнее иного поражения.
Вовсю работают немецкие похоронные команды. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских аэродромах, в самую Германию.
Полки и дивизии срочно пополняются, вооружаются.
А что дальше? Как с нами, оставшимися теперь в глубоком вражеском тылу? Конечно, Гитлер теперь не будет в Крыму держать армию - громаду, бросит ее на другие фронты. Как скоро он уберет ее с полуострова? Может, сперва - от края до края - прочешут наши леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в горах Таврии?
Да, да, Манштейн непременно попытается взять реванш за всю зимнюю кампанию против нас, в которой победа в конечном счете всегда оказывалась на нашей стороне.
Только надо точно узнать: когда пойдут каратели в леса и горы, какой силой и с какими оперативными планами?
Наш командующий - Георгий Северский - мобилизовал лучших разведчиков.
Николай Осипович Эльяшев - молодой врач, был оставлен в Симферополе в качестве тайного партизанского разведчика. Он хорошо знал немецкий язык, а за время Севастопольской эпопеи овладел и румынским. Музыкант, приличный вокалист, с обаятельной, располагающей улыбкой, он умел общаться с людьми.
Он жил в оккупированном Симферополе, проклинаемый знакомыми, даже близкими, всеми, кто его знал до войны как рабочего парня из Керчи, которому Советская власть дала высшее образование.
Эльяшев вошел в доверие к врагу как хороший хирург, как знаток края, человек с так называемой европейской культурой и русской душой (уж споет в офицерской компании - любого артиста за пояс заткнет!). Он и добытчик русских сувениров, всегда веселый, остроумный. Карьера его была ошеломляющей: консультант всей санитарной службы румынских соединений, действовавших в Крыму, начальник лаборатории ведущего немецкого военного госпиталя.
Ни один гестаповец, ни один контрразведчик из румынской сигуранцы даже мысленно не предполагал, что "блистательный русский доктор господин Эльяшев" работает на партизанский лес, на Советскую власть, что руководит он великолепно организованной разведывательной группой, что от; него тянутся в лес надежные тропы связи. Эльяшеву доверяли, мало того, считали своим человеком и не скрывали от "друга" своих секретов.
И вот в руках командира Третьего партизанского соединения Георгия Северского точные данные: Большой "прочес" начнется утром 16 июля. Против нас - восьмисот партизан под командованием Северского - выступят в полном составе 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая румынская дивизия, многочисленные полицейские формирования.
Как же противостоять этой многотысячной силе?
Что же делать, какие маневры предпринять? Эти вопросы нависли над всем заповедным лесом, в котором стояли наши отряды. Их решать Георгию Северскому, его комиссару Василию Никанорову, командирам отрядов: Македонскому, Зинченко, Макарову, Ермакову, Чусси…
Еще одна важная весть от Эльяшева: наступление будет стремительным. Цель карательных полков - замкнуть партизанские отряды в кольцо, штурмующими группами вытеснить их из заповедных лесов, подпереть к оголенному каменистому Хейроланскому хребту и расстрелять всей огневой мощью.
Командиры и комиссары на полянке над речушкой Пескура. Вокруг высокие кроны чашевидных сосен, душно, как в предбаннике. Присутствующие на этом оперативном сборе курят, посматривают на Северского и Македонского, что стоят в стороне и молча глядят друг на друга. Чувствуется: решение еще не найдено.
Георгий Леонидович Северский - кадровый командир пограничных войск. Судьба свела меня с ним давно - в 1932 году, в Дагестане. Я тогда учился на младшего командира в горнострелковом полку, а он, Северский, отбывал сверхсрочную службу в дивизионе пограничников - нашем соседе. Свела нас сцена гарнизонного клуба. Оба в актеры записались, репетировали.
В перерыве Северский бегал в буфет - у него всегда были деньги, а я слюнки поглатывал. Однажды он толкнул меня в плечо:
- Ешь!
Французская булка и чайная колбаса - деликатес, о котором я так часто мечтал. Кормежка в полку была довольно скудная, сидели больше на сушеной каспийской рыбе, от которой меня мутило.
Прошли годы, я стал партизанским командиром. У меня неплохая зрительная память. Как-то побывал в лесничестве Верхний Аппалах, увидел высокого, подтянутого человека, без промедления крикнул:
- За булки спасибо!
Северский посмотрел на меня и ахнул:
- Дагестан, Буйнакск, господи!
Артистическая натура сказывалась здесь, в лесу. Северский команды отдавал с задором, с какой-то лихостью, не теряя чувства юмора.
Его привлекал Македонский. Как это он, Михаил Андреевич, мог двести пятьдесят дней держать большой партизанский отряд под Басман-горой, куда идет так много дорог, где и прятаться просто невозможно?
- Маневр, - улыбался Михаил Андреевич.
И сейчас, перед ответственным решением, Георгий Леонидович дотошно допрашивал Македонского о самых незначительных подробностях его необыкновенно смелых маршей под носом у карателей.
Северский отошел от Македонского, умостился на трухлявом бревне, одним концом свисающем над речушкой. Он бросал в высохшее русло камушки, сосредоточенно молчал.
А кругом тишина, только редкий шелест столетних крон. Вдруг Северский поднялся, четко приказал:
- Лейтенанта Вихмана ко мне!.. Так где фашистский спецбатальон?
- Уже на Верхнем Аппалахе, - доложил лихой моряк Вихман.
Всем было точно известно: первая волна карателей насквозь прочесала севастопольские леса, по складочкам ощупала все земные морщины, танками проутюжила яйлинские вершины.
Шли они так: батальон к батальону, интервал между ротами - горный олень не проскочит.
Шли фашистские батальоны от яйлы до автомагистрали Симферополь - Бахчисарай, шли, заглядывая в каждую расщелину, взрывая выходы из пещер. За первой линией карателей, в двух километрах от нее, шла вторая, а за ней и третья.
И где-то между ними подкрадывался особый засекреченный батальон. Он должен взять в плен штаб Северского, радистов, начальников всех служб.
Северский призывно махнул рукой: командиры и комиссары окружили его и Вихмана. Чеканя каждое слово, он сказал:
- Я принял решение! Начать немедленный марш на Хейроланский хребет!
Комиссар Никандров удивился:
- Но там нас ждут эсэсовцы!
- Пусть ждут себе да поджидают. Мы туда не дойдем, чуть-чуть не дойдем. Мы станем тенью фашистов… Ведь на собственную тень не наступишь. Первым шагает отряд Македонского, потом Симферопольский… По отрядам марш, про план молчок! Вихман остается.
Северский уважал Леонида Вихмана за храбрость, за трезвый ум. Сейчас это доверие было решающим, может, потому командир позабыл об официальности, сказал негромко:
- Леня, друг… Оставлю тебя и твоих моряков здесь. Будешь встречать спецбатальон по-севастопольски. Ясно?
- Так точно, Георгий Леонидович.
- Рискуй на полную катушку - разрешаю! Вот так, браток. - Северский обнял лейтенанта, по-братски поцеловал в губы. - Надеюсь, Леня.
…В тишине, осторожно ставя ноги на полную ступню, шагают сотни партизан.
Парашютными лоскутами обмотана обувь, обмотаны и котелки, и все, что может звякать, греметь, стучать…
Зной. Идут, идут лесные бойцы, пот застилает глаза. Идут, а по бокам главной колонны - дозорные, самые храбрые, самые опытные, у кого стальные нервы, кто умеет последний патрон истратить на себя.
Тропа исподволь спускается к Аспорту - поляне с горелыми развалинами бывшей турбазы. Дорога рассекает ее на две половины, за поляной лес, а за ним - Хейроланский хребет. Там тайная огневая линия фашистов. Она ждет партизан.
Северский поднял руку - все остановились, замерли.
Тишина!
В нее медленно вплетаются чужие звуки. Они приближаются все новыми и новыми шорохами, шумами. Это надвигается первая цепь карателей.
Тиканье ручных часов сливается со стуком сердца.
Надо без промедления, вихрем проскочить аспортовскую поляну.
Сумеем ли?
Северский с автоматом в боевом положении твердым шагом сошел на поляну, рядом с ним комиссар Никаноров, группа автоматчиков. Потом вышел на поляну Македонский, спокойно повернулся назад, махнул рукой… И вся партизанская масса бесшумно пересекла опасную поляну и оказалась в противоположном лесу.
Ровно через пять минут после партизан на поляну выскочила немецкая моторизованная разведка, оглянулась, швырнула в небо несколько ракет.
Огромная солдатская масса заполнила поляну до отказа. Немцы окончательно распарились под тридцатипятиградусной жарой. Пилотки долой. А кое-кто и гимнастерки поснимал, разулся.
Немцы окружили себя пулеметами, глядящими на леса, и начался большой привал.
Довольно сподручно разгромить этих изможденных крутогорьем и солнцепеком карателей, но делать этого ни в коем случае было нельзя. Попробуй только - заработает вся карательная машина в составе десятков тысяч солдат и офицеров, и ни одному партизану несдобровать.
Два часа отдыхали каратели первой колонны, лишь слегка углубившись в лес; два часа в километре от них таились партизанские отряды, не выдавая себя ни единым вздохом.
Неожиданный огневой шквал вспыхнул на Пескуре.
Вихман?
Сухие гранатные взрывы чередовались с треском автоматов, а минут через пять-шесть глухо что-то охнуло, еще раз, еще…
- Наши мины? - Комиссар посмотрел на Северского. - Молодец Леня, дает жизни… Всем приготовиться… - Команда была дана шепотом, пошла по всему строю.
И немцы поднялись и зашагали… за отрядами.
Партизаны выше, каратели за ними… Еще две тысячи метров - и Хейроланский хребет. Немцы, идущие за партизанами, перекидываются ракетами с теми, кто там, за Хейроланом.
Партизаны дошли до древней оборонительной линии - развалин из бутового камня. Она довольно четко легла под хребтом, концы ее загибались к северо-востоку. Не то скифы, не то тавры века назад, наверное, сдерживали тех, кто пытался через хребет прорваться в просторную Альминскую долину, синеющую за спиной Хейролана.
