Вдобавок безостановочно, дни и ночи, барабанит геббельсовская пропаганда. Дескать, Сталинград лежит в развалинах, дескать, доблестные немецкие воины пьют воду из Волги-реки… Царский генерал Краснов возродил войско "вольного" донского казачества, а предатель генерал Власов формирует "освободительную армию". Немецкое радио трубит о том, что на Дальнем Востоке и на границе с Турцией вот-вот тоже вспыхнет пожар войны, и капут тогда России, навеки капут…
После случая с Дрожжаком долго побаивался Косой даже близко подходить к их бараку в одиночку, а теперь и он расхрабрился, частенько захаживает к ним по вечерам, сидит, лясы точит. Бывает, явится и кроет немцев на чем свет стоит, не только матушек, но и бабушек их ругает, а в другой раз так расхвалит фрицев, скажешь, матери родной они дороже ему. В третий приход с гордостью начнет вспоминать, где, когда, сколько магазинов ограбил, сколько квартир очистил. Распоется - не остановишь. Леонид пытается через него разузнать правду о делах на фронте. Поэтому подсаживается к Косому, похлопывает его по плечу, поддакивает: дескать, да, молодец, тот еще парень…
- Шесть раз сажали, и шесть раз бежал, - бубнит полупьяный Косой. - А знаешь, на чем последний раз погорел? На пустяке. Заскочили на дачу к одному еврею. Оказалось, что там хоть шаром покати, вся добыча - кучка грязного белья… Может, глотнешь? Конечно, это не наша водочка и не горилка украинская, но, чтоб унять грусть-тоску, годится.
- Тебе-то с чего тосковать? Сыт, пьян и нос в табаке. Зачешутся руки, кого хочешь по морде съездишь.
- По-твоему, Буйвол, мне в удовольствие вас бить? Я же не бандит какой, я - ювелирщик. Самая дефицитная в мире… интеллигентная профессия. Дачи и квартиры - это уж на крайний случай, а так я на ювелирных магазинах специализировался.
После очередного глотка Косой пуще захмелел. Нельзя упускать случая. Пока он совсем не раскис, надо выпытать, почему, однако, его грусть-тоска донимает.
- Так я и не понял, Косой, тебе-то с чего тосковать?
- Умный ты человек, Буйвол, а такой простой вещи не разумеешь. Россию жалко! По мне, советская власть пусть хоть к черту в пекло провалится, но Россию жалко!..
- Так ведь Россия никуда не делась, Косой.
- Не делась, так денется. Последние денечки доживает… - Он вытащил из-за голенища короткого и широкого сапога газету, гнутую-перегнутую, протянул Леониду: - На, читай!
- "Правда"?.. Где раздобыл?
- Это уже мое дело. Не перевелись еще на свете добрые люди.
- Можно, я пробегу хоть одним глазком?
- Забирай насовсем. Я до последней буковки прочел. Только смотри, чтобы следов потом не нашли, сам понимаешь, Буйвол, не малое дитя. - Косой подмигнул Леониду и ушел.
- Хлопцы! - обратился Леонид к товарищам, усевшимся поодаль. - "Правда"! Наша "Правда"…
Вмиг около железной печки собралось с полсотни пленных.
- От какого числа?
- Сводка напечатана?
- Читай погромче, нам совсем не слышно!
- Не шумите-ка, хлопцы!
- …"Части Ленинградского фронта после ожесточенных уличных боев оставили колыбель Великой Октябрьской революции город Ленинград и…"
- Ленинград?!
- Немцы, стало быть, правду говорят.
- Да тихо вы, не мешайте! Читай, Колесников.
- …"После оборонительных боев, в которых наши воины героически защищали каждую улицу и каждый дом, наша армия отступила по стратегическим соображениям за Волгу и закрепилась на левом берегу".
- Значит, и Сталинград отдали…
- В таком разе…
- Не галдите. Колесников, выйди-ка вперед.
- …"Отражают атаки противника в предместьях Баку…"
- Баку… Баку… - Было слышно, как кто-то громко всхлипнул.
- Чего замолчал, Колесников? Скажи, а про Москву там ничего нет, что ли?
- Есть… - сказал Леонид едва слышно.
- Так читай же! Как там, цела она?
- Цела-то цела, но…
- Ну, чего ты мямлишь, будто кашу во рту варишь? Погромче читай.
- Написано, что враг круглые сутки бомбит Москву. Массированные налеты.
- А Сталин где? Сталин? Что о нем пишут? - Не видать про Сталина.
- Посмотри-ка внизу, где газета-то напечатана, в Москве или?..
- Сейчас скажу. - Леонид переворачивает газету, смотрит внизу четвертой страницы: - Типография газеты "Волжская правда"… Куйбышев.
- Неужели?
- А чья это газета? Откуда она взялась? Может…
Тем временем в барак влетел Косой, проворно вырвал газету из рук Леонида и сунул в горящую печку.
Зепп стоял в раме дверей, словно бы пригнувшись для прыжка. Раздался грозный окрик:
- Косой!
- Есть! - Косой со всех ног бросился к начальнику.
До появления в бараке обер-лейтенанта кое-кто еще сомневался, что это в самом деле наша "Правда", кое-кто и совсем не верил в подлинность газеты, считал ее геббельсовской уткой. Но перепуганный Косой и стремительность, с которой он бросил ту газету в печку, не оставили места для недоверия. Ясно, что он передал им настоящую "Правду"..
Тогда-то вот и пришло отчаяние, которого так страшился Леонид. Ни тяжелая работа, ни голодный паек, ни даже смертельная болезнь - ничто не могло так придавить людей. Опустились руки у самых стойких, а те, кто по природе своей был нытиком, сникли окончательно. Ишутина, казалось, уже ничем не прошибешь, но и он словно с цепи сорвался, не соображает, что делает, что говорит, того и гляди с кулаками кинется на немцев. А когда товарищи пытаются урезонить его, он и на них набрасывается с похабной руганью. А то и замахнется: уйдите, дескать, не трогайте, не лезьте, теперь, мол, мне небо с овчинку.
Ильгужа тает на глазах. У него отняли единственную его утеху - письма жены. Когда привезли их в Раквере, забрали все до последней пуговицы, сложили в кучу и сожгли. Пеплом развеялись письма Зайнаб, только в сокровенном уголке сердца хранились слова, написанные в порыве искреннего, негасимого чувства. А газета, которую подсунул Косой, словно бы всю душу ему наизнанку вывернула. И от Сталинграда, и от Москвы далеко еще до его родного Урала, но как может Урал жить без Москвы?..
Всю ночку ту не спал, кряхтел и сопел носом Дрожжак. Он в Сталинграде родился, рос, рыбкой шустрой резвясь в могучей Волге, а на СТЗ впервые взял в руки молот… Отдать Сталинград - все равно что сердце живьем вынуть из груди. Утром его перехватили, когда он возился, прилаживая петлю на шею.
Все забылось: болезни, голод, тоска по дому. Пленные присмирели, поменьшели ростом. Лишь одна мысль, одно слово судорогой сводило сердце: "Родина… Неужто так и не хватило сил? Нет… Ведь и за Волгой наша земля. Есть Урал, Сибирь, Средняя Азия…"
Понял Леонид свою ошибку, но поправлять было поздно. Прежде чем читать вслух, следовало, конечно, самому хоть одним глазком, да пробежать газету. Может, это и впрямь не наша, не настоящая "Правда", а подделка геббельсовских брехунов? Может, Косой спектакль тогда разыграл, человек он дошлый, на гадости ума у него хватит. Немцы-то бесятся, рвут и мечут оттого, что мало удается им сыскать среди пленных предателей. Вдобавок они прекрасно видят, что тех, кто идет к ним на службу, трудно и людьми-то назвать - так, отброс один.
Как же добраться до истины насчет Косого и его газеты? Где найти ту самую живую воду, которая могла бы взбодрить товарищей? Раздуть огонь, все еще (Леонид в это верил неколебимо) сохранившийся в их растерзанных сердцах?
В один из таких, самых тягостных дней, когда даже в собственной душе с трудом удавалось высмотреть едва тлеющую искорку надежды, в лагерь пригнали пополнение. Среди новоприбывших был и старший политрук Салих Мифтахов.
4
Наряженный, как и все, в полосатую арестантскую робу, он ничем среди других не выделялся. Невысокого роста, а на взгляд Леонида, даже вовсе маленький, с впалыми щеками (впрочем, мудреное это дело - сыскать в лагере круглощеких), чрезвычайно вежливый и, пожалуй, даже застенчивый человек. Голос глуховатый, по-русски говорит здорово, но порою чувствуется акцент, присущий большинству татар: вместо "ц", особенно если этот звук приходится в конце слова, произносит "с", "х" выговаривает твердо, а "ч", наоборот, смягчает…
Немцы сразу же прозвали его Лайземан, то есть Тихоня. Да, такой же, как все. И едва ли бы он привлек чье внимание, если бы не эти его темно-карие глаза, в которых были ум и глубина. Людей невольно тянуло подолгу смотреть в них: так порою притягивает к себе глубокая заводь или лесное озеро. Обменявшись взглядом с Мифтаховым, человек чувствовал, что в его душе оживает что-то очень важное, может быть, самое главное, но по непонятной какой-то причине забытое. Леонид решил сойтись с ним поближе.
- Из каких вы краев будете? Лицо что-то вроде знакомое? - слукавил он, чтоб завязать разговор.
- Из Казани. А вы?
- Я из Ленинграда. Моя фамилия Колесников.
- Ага, стало быть, из города, в котором я учился.
- Где учились-то?
- Да везде понемногу, - сказал, посмеиваясь, Мифтахов, то ли чтоб уклониться от прямого ответа, то ли не желая пробуждать воспоминания.
Леонид, разумеется, не обиделся. Лагерь учит людей осторожности, скрытности. У немцев уши длинные, здесь даже стены слышат.
- Ничего, если ночью после отбоя я к вам подойду? Есть о чем поговорить.
- А почему бы нам сейчас не поговорить?
- Боюсь, что времени не хватит.
Мифтахов взглядывает на Леонида. И Леонид понимает значение этого взгляда: прикидывает, не провокатор ли?
- Табачком не богаты?
- Так вам нельзя курить, товарищ Мифтахов.
- А вы откуда знаете? - В вопросе не чувствовалось настороженности, скорее он был задан из дружелюбного интереса к собеседнику.
- Да я к вам уже с первого дня приглядываюсь и душой тянусь. Вы, похоже, как раз тот человек, которого мы ждали.
- А какого вы человека ждете?
- Такого, как вы.
- Какой же, по-вашему, я человек?
И Леонид решил пошутить:
- Тот, которого мы ждем.
- Вы ждете… - Янтарные глаза стали совсем темными, сосредоточенно-внимательными. - Хорошо бы, если б я мог оказаться тем самым, кого вы ждали…
Леонид перевел дух. Стало быть, лед сломан. Теперь уже можно спросить напрямик.
- Вы коммунист?
- Я комиссар, товарищ Колесников.
Безоглядная откровенность Мифтахова смутила и поразила Леонида. Почему он так неосторожен? Взять и сказать такое?.. Комиссаров расстреливают без всякого разговора. Жизнь, что ли, свою ни в грош не ставит? Или сразу доверием к нему проникся? Но едва ли, не похож он на простачка. Молчать дальше - значило все испортить, поэтому Леонид поспешил сказать:
- Я так и думал.
- Не сумеете ли найти лекарство от бессонницы? Уже пятые сутки хоть бы на минуту забылся. Жмет и жмет вот здесь. Сердце, стенокардия.
Ночью после отбоя Леонид пошел в тот край барака, где поместился Мифтахов. Оказалось, что около него кто-то уже сидит. Кто же это может быть? А-а, Ильгужа Муртазин. Леонид хотел повернуться, уйти, но Мифтахов жестом предложил остаться. Предложить-то предложил, однако перебивать Ильгужу, который что-то ему рассказывал по-татарски, не стал.
Леонид, конечно, не мог понять, о чем идет речь, лишь почувствовал по интонации и по выражению глаз, что разговор завязался у них искренний, задушевный.
- Сам я башкир с макушки до пят, женушка моя - татарка до конца ногтей, а мальчишки вот ни дать ни взять русскими растут. Бывало, скажу им по-башкирски: салям!.. А они отзываются по-русски: здравствуй, мол, папа, - рассказывает Ильгужа и сам удивляется тому, что у них в семье так получилось.
Мифтахов, видать, не осуждает, но и не одобряет. Задумчиво, словно бы вглядываясь в дальнюю даль, говорит:
- Нет на свете ласки нежнее материнской, нет в мире музыки слаще звуков родного слова, друг Ильгужа. И каждому человеку свой язык дорог, близок, мил… Мальчишки, говоришь, а?.. - Мифтахов дышит часто-часто, он то и дело замолкает, как бы собирается с силами. - Я тоже неплохо знаю и очень люблю русский язык. Понимаешь, Ильгужа, я не могу даже представить жизни своей без него. - Дыхание Мифтахова стало ровнее. Голос окреп. - Но вот ты заговорил со мной по-татарски, и я родную мать вспомнил, как бы воочию увидел березу, растущую за нашим окном. Шелест листьев расслышал. И с матерью, и стой березкой я могу говорить только на родном языке… Одно из самых больших завоеваний Великой Октябрьской революции - это наша национальная политика. Нерушимый союз братских народов!.. Гитлер и его палачи вопят о превосходстве "великой арийской расы", объявляют другие нации неполноценными, низшими. Поэтому-то фашизм обречен…
На лбу Мифтахова выступил пот, губы пересохли.
- Воды…
Ильгужа кинулся к баку - в дальний угол. Леонид подвинулся к Мифтахову, тихонько приподнял ему голову и положил под язык горошину нитроглицерина.
- О-о… - облегченно перевел дух Мифтахов. - Вот и отпустило. Ожил человек… Где вы такое лекарство раздобыли? Ведь воистину оно может вырвать из лап смерти такого, как я…
- Отто дал.
- Отто? Немец, что ли?
- Да. Вы тоже его, пожалуй, не раз видали. Сутулый, в очках. Усищи рыжие.
- Да, да… Я сразу приметил его. Все кашляет и ладошкой прикрывается… Чудесная штука нитроглицерин… Совсем полегчало. Спасибо вам, товарищ Колесников. Что он, наш человек, что ли?
- Уверенно не могу сказать, но на других не похож. И охотно помогает нам при удобном случае.
- Этим надо воспользоваться. Да и самый факт - немец, симпатизирующий нам, - чрезвычайно знаменателен…
Ильгужа принес воды в алюминиевой, крепко помятой кружке.
- Спасибо, Ильгужа. Поставь вот сюда. Вроде пока обошлось, - сказал он, потихоньку, слезая с нар. - Пойдем-ка, попытаемся с Отто поговорить. Сейчас, если не ошибаюсь, его смена.
- Когда так плохо с сердцем, вредно ходить, полежать бы надо! - запротестовал было Леонид, изрядно разбирающийся в медицине. - Подождите, чтобы боль совсем улеглась.
- На свете, товарищ Колесников, уйма вещей, вредных для здоровья. - Мифтахов накинул на плечи изодранное одеяло. - Пошли!.. Да, я все хотел спросить, не уцелел ли хоть обрывочек той "Правды", которую вам принес Косой?
- Вы разве знаете об этом?
- Я рассказал, - шепотом пояснил Ильгужа.
- Да, уцелел. Когда Косой вырвал газету, уголочек в пальцах моих остался. Я сохранил его.
- Покажите-ка! - попросил Мифтахов, когда они оказались возле железной печки. - Я-то бывший журналист. Шрифт "Правды" за версту узнаю.
Мифтахов взял у Леонида и тщательно разгладил обрывок газеты. Прищурился, поглядел издали, потом наклонился поближе, посмотрел на свет. Целое исследование провел. Хотя Леонид и стоял у жарко полыхавшей печки, однако от нервного напряжения его вдруг зазнобило.
- Да, шрифт тот самый, - сказал Мифтахов, окончательно убивая надежду, робко шевельнувшуюся было в сердце Леонида. - Однако… Ну-ка, выйдем, пройдемся. Гитлеровцы не только газетный шрифт, а и документы поважнее подделывают. Спросим у Отто. Я по-немецки немного кумекаю. Ты, Ильгужа, постой у дверей, чтобы за нами кто отсюда не подглядывал.
Мифтахов и Колесников, запахнув на груди концы одеяла, выскочили во двор и тут же наткнулись на часового:
- Хальт!
Это крикнул не Отто. Значит, его смена еще не подошла.
Зона ярко освещена. Дует сырой, резкий ветер. Часовой продрог насквозь, все притопывает, приплясывает - согревается.
- Холодно? - спросил Мифтахов по-немецки.
- Будь проклята эта Россия, - сказал жалобно тот.
- Будь ты сам проклят! - ответил Мифтахов по-татарски.
Они направились в уборную.
Теперь они оказались с глазу на глаз, и Леонид наконец решился прояснить вопрос, занозой засевший в его мозгу после их первого разговора:
- Товарищ Мифтахов, с чего это вы, еще толком меня не зная, надумали объявить, что вы комиссар?
- Только потому, что об этом и немцам известно.
- Как так? - Леонида бросило в холодный пот.
- Они-то меня подобрали контуженного, без чувств. Когда я пришел в себя и открыл глаза, они спросили: "Комиссар?" - "Да, - ответил я, - комиссар…" Отпираться не было никакого смысла. Все документы при мне - в кармане, на петлицах шпалы, на рукаве звездочка. Услышав такое, офицер в черном кителе вытащил парабеллум и прицелился, но другой успел отвести его руку: "Не спеши! Не видишь, он не русский. Ярко выраженный восточный тип. А нам, как знаешь, приказано организовать легионы…" Так вот и оставили меня в живых. Это уже третий лагерь. И в каждом они ищут среди татар и башкир предателей. А я у них вроде бы за толмача.
- А вы?.. Вы-то что говорите своим землякам?
- Я так веду дело, что и немцы и наши остаются вполне довольными, только почему-то никто в этот легион не записывается. В Белоруссии, правда, объявился один охотник, но его в ту же ночь в уборной нашли. То ли кто расправился с ним, то ли он сам в петлю влез - фрицы так и не смогли дознаться… Пошли, вон Отто идет.
Продрогший до мозга костей, часовой ух как обрадовался смене - во всю прыть помчался в караульный домик. Когда за ним захлопнулась дверь, Мифтахов и Колесников подошли к Отто.
- Гуте нахт! - сказал Мифтахов.
- Мой друг, - сказал Леонид, указывая на Мифтахова. - Гут камрад. Хороший товарищ!
Отто понимающе улыбнулся, вглядываясь из-под очков в Мифтахова, который тем временем протянул ему обрывок газеты и спросил по-немецки:
- Нам принесли вот эту газету. Скажите, это настоящая наша "Правда" или фальшивая?
Отто опасливо огляделся по сторонам:
- Фальшивка! Подделка.
- А Москва? А Сталин?
- Сталин в Москве.
Все ясно, больше разговаривать не о чем. Отто вернул Мифтахову обрывок газеты и поплелся дальше.
- Спасибо, большое спасибо, товарищ! - горячо поблагодарил его Мифтахов.
- Пошли. Эту новость надо до каждого довести, - сказал Колесников.
- Не спеши. Для моего сердца самое целебное лекарство - свежий воздух. - От неожиданной радости и от свежего воздуха Мифтахову и впрямь стало много легче. Отпустило сердце, задышалось вольнее. - Может, меня днями переправят в другой лагерь, хочу кое-что сказать тебе. Извини, что на "ты" заговорил. Это я по-братски. Ты с первой встречи понравился мне, хотя и не могу объяснить, чем и почему.
Он помолчал, некоторое время подышал ритмично, как бы под счет: глубокий вдох и выдох, вдох и выдох.
- Товарищам мы про газету объясним, это дело несложное, - сказал Мифтахов раздумчиво, словно сам с собой разговаривал. - Разоблачение фальшивки немцев, без всякого сомнения, подымет настроение людям. Но важно бы научить их не только пассивному сопротивлению, но и активной борьбе с врагом.
- Как это понять? Что мы можем здесь делать?
- Даже там, где ничего нельзя поделать, все равно надо найти путь для борьбы. Понимаешь?
- В принципе - да, понимаю, а вот конкретно, в наших условиях - нет. Мы-то здесь брички да повозки ремонтируем. Если бы на военном заводе работали, имели дело с танками и самолетами…