- Глинка - русская земля? - Гарвей отрывисто захохотал, вычерпывая суп из тарелки. - Между прочим, мистер Бубекин, мне кажется, что первый... эр... - как это сказать по-русски? - опус... больше подходит для пищеварения... И еще я хотел вас попросить: говорите со мной по-русски. Мне нужно... эр... тренироваться в языке, который так успешно изучаю на вашем корабле.,. Чем больше я буду знать ваш язык, тем дороже буду стоить.
- Дороже стоить? - вмешался Калугин. - Это, кажется, американское выражение, мистер Гарвей?
- Да, американское выражение. - Гарвей отдал вестовому пустую тарелку и стал разрезать жаркое. - Мы его взяли у Соединенных Штатов вместе с другими хорошими вещами, например с лимонным соком, который ежедневно выдается на наших кораблях вместо таких вот... - как это сказать по-русски? - витаминов... - небрежным щелчком он отбросил коготок чеснока от своей тарелки.
Калугин увидел, как старший офицер, наклонив голову к скатерти, старательно и монотонно водит ножом по тарелке. Видел, как напряглись челюсти Бубекина, как он старается удержать на лице прежнюю широкую улыбку. Почувствовал, как с другой стороны наклонился, словно для прыжка, старший лейтенант Снегирев.
- Да, мистер Гарвей, нам удается обходиться без американского лимонного сока, - с обычной своей веселостью сказал Снегирев. - Свое родное любим больше всего.
- А что такое родина, мистер Снегирев? - Пергаментные веки Гарвея были слегка прищурены, он благодушно откинулся на спинку кресла. - Есть хорошая русская пословица: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше"... Я канадец, подданный Британской империи... Но скажу откровенно в нашем дружеском кругу: после этой злосчастной войны думаю перебраться в Соединенные Штаты... Как это говорится по-русски? Да, переменю подданство. После этих безумных походов у меня будет маленький капитал. Я смогу открыть собственный оффис... Как это называется по-русски?
- Предприятие, что ли? - отрывисто бросил Бубекин. Не поднимая глаз, он продолжал водить ножом по тарелке.
- О да, предприятие! - сказал Гарвей. Мечтательное выражение появилось на его испитом, угловатом лице. По-прежнему прищурив глаза, он смотрел куда-то вдаль сквозь слоистые дымовые кольца. - Это будет мне наградой за риск. Мне кажется, мистер Бубекин, когда наступит мир, только в Соединенных Штатах можно будет вести приятную жизнь. К сожалению, в этой злосчастной войне Англия и Россия потеряли свое положение великих держав. Посмотрите на карту... Война еще не кончилась! - звонким, негодующим голосом сказал лейтенант Лужков.
- О да, война еще не кончилась, - благодушно подтвердил Гарвей. - Вы держитесь хорошо, вы мужественные, сильные люди. Я не жалею, что сделал ставку на вашу победу. Когда наши политики предсказывали, что вы не продержитесь и двух недель, я пересек океан, нанялся в Королевский флот и сам вызвался идти в советские воды. Оказывается, я не проиграл. Оказывается, я выиграю небольшое доходное предприятие в Нью-Йорке. Но если немцы стоят на Волге и на Кавказе, вряд ли вам удастся отбросить их за Вислу.
- Не только отбросим за Вислу, но пройдем всю Германию, поднимем советский флаг над Берлином! - сказал тихо, но очень твердо и отчетливо Снегирев, во время речи Гарвея неотрывно смотревший на него, слегка наклонившись вперед.
С тем же ленивым благодушием Гарвей перевел на него свои сумрачные глаза.
- О, вы фантазер и пропагандист! Пропагандист должен быть фантазером. Но я хотел бы знать: с какого времени большевики верят в чудеса?
- Мы не верим в чудеса, - так же тихо сказал Снегирев, - наш народ верит одному человеку, который приведет нас к полной победе над врагом. Мы Сталину верим.
Последние слова Снегирев произнес с огромным чувством, и горячий блеск его карих живых глаз как будто отразился в глазах всех сидевших за столом. Торжественно кивнул Лужков, не отрывая глаз от Гарвея. Штурман Исаев, откинувшись в кресле, тоже глядел на Гарвея. Инженер-капитан-лейтенант Тоидзе положил на край скатерти свой огромный кулак и дружески улыбнулся Снегиреву.
- Впрочем, будущее покажет, кто прав, - сказал Гарвей после маленькой паузы.
- Да, будущее покажет, - подтвердил Снегирев. Он поднялся на ноги. - Я, Фаддей Фомич, схожу на мостик, уговорю командира пообедать.
- Иди, Степан Степанович, - сказал старпом, - Штурман, вы бы пошли подсменили вахтенного офицера.
Есть подсменить вахтенного офицера, - сказал, вставая, штурман. - Прошу разрешения выйти из-за стола, - одновременно приподнимаясь, сказали Лужков и доктор.
Бубекин кивнул. Несколько других офицеров тоже вышли из кают-компании. Теперь за столом остались только Бубекин, Калугин и мистер Гарвей.
- Кажется... эр... вашему комиссару очень не понравились мои слова? - сказал, помолчав, англичанин.
- Не будем об этом говорить, - отрывисто сказал Бубекин. Он играл хлебным шариком, не глядя на Гарвея.
- Мне бы не хотелось, чтобы политика испортила наши дружеские отношения, - опять помолчав, начал Гарвей. Его хорошее настроение тоже, видимо, прошло, он покусывал тонкую губу, подтягивая бороду к зубам. - Наши офицеры не принимают политику так близко к сердцу. Политика - не дело военных...
- Не будем об этом говорить, мистер Гарвей, - снова повторил Бубекин.
Но Гарвей был задет за живое.
- Интолеренс... эр... нетерпимость ваших людей удивляет меня. Я спокойно выслушивал все, что говорилось здесь, даже самые детские, наивные вещи...
- Наивные вещи? - сдвинул брови Бубекин.
- О йес... Сётенли... - волнуясь, Гарвей все чаще прибегал к своему языку. - Зачем заниматься напрасной - как это сказать по-русски?.. - похвальбой... например, о встрече с немецкими кораблями...
Он замолчал. В кают-компанию вошел Гаврилов, поставил чистый прибор перед креслом командира, бесшумно вышел.
- Я не хотел говорить при матросе, но неудобно офицерам болтать о бессмысленных вещах... - снова заговорил канадец. - Немцы пошлют в рейд по меньшей мере тяжелый крейсер. Если самостоятельно завяжем с ним бой, попадем на обед акулам...
- Косаткам, мистер Гарвей, - поправил Бубекин.
- О да, косаткам по-русски. - Гарвей горячился все больше. - А в лучшем случае нам придется проводить наши последующие обеды в фашистской кают-компании, что мне лично крайне несимпатично, так как я не люблю немцев.
- А как это может произойти, мистер Гарвей? - с подчеркнутым любопытством спросил Бубекин.
- А вы не догадываетесь сами, мистер Бубекин? Если, на свое несчастье, мы сойдемся с немцами на дистанцию орудийного выстрела, нас подобьют сразу. Немцы - прекрасные артиллеристы, они доказали это еще в Ютландском бою против Гранд Флита. Но я надеюсь, что наш милый "Громовой" не пойдет сразу ко дну, мы успеем спустить шлюпки, а немцы все же не такие звери, чтобы не подобрать терпящих бедствие.
В кают-компанию быстро вошел командир, потирая замерзшие руки. Он сел на свое место. Гаврилов подал ему на тарелке большой, отливающий желтым жиром, окутанный паром мосол. Ларионов стал срезать с него ломтики мяса.
- Да, вы так рассчитали? - сказал Бубекин. При входе командира он встал, сел только тогда, когда командир опустился в кресло. - Вы плохо рассчитали, мистер Гарвей. Как старший офицер заверяю, что никогда, ни при каких обстоятельствах экипаж "Громового" не сдастся в плен! Если мы будем подбиты, уверен, что поступим так, как вел себя экипаж русского крейсера "Варяг" в бою с японцами, как вел себя наш североморский тральщик "Туман", когда встретился с тремя эсминцами немцев. Уверен, что наши офицеры и матросы вели бы стрельбу до последнего мгновенья и ушли бы под воду с развернутым флагом на гафеле "Громового".
Он замолчал. Были слышны только дробные удары волн в стенки кают-компании, скрип переборок, тиканье стенных часов. Гарвей встал, засовывая в карман кителя свой пестрый жестяной портсигар.
- Вот что будет, мистер Гарвей, если командир "Громового" решит дать самостоятельно бой немецким кораблям и нам не повезет в этом бою, - продолжал, глядя на него исподлобья, Бубекин. - А любого труса и паникера, если такой найдется на корабле, застрелю собственноручно на месте.
- Что ж, - сказал Гарвей. Его большая белая рука, сжавшая недокуренную сигарету, не дрожала. - Восхищаюсь фанатизмом русских моряков.
Фанатизм совсем не то слово, - возмущенно вмешался Калугин, - Когда русские приняли на себя удар германских армий, спасли от полного порабощения Европу, вы не называли нас фанатиками, мистер Гарвей!
Гарвей бросил на него хмурый взгляд и вновь устремил глаза на Бубекина.
- Что же касается меня, старший лейтенант, уверяю вас, меня не придется расстреливать на месте. Я догадывался, куда иду, когда подписывал договор на службу в России...
- Он шутит, мистер Гарвей, - неожиданно сказал Ларионов. - Вы еще плохо знаете нашего старпома. Наш старпом большой шутник.
Бубекин сидел насупившись, снова катал хлебный шарик.
- К тому же, Фаддей Фомич, - продолжал капитан-лейтенант, - насколько я слышал теоретическую часть разговора, мистер Гарвей по-своему прав. Как правило, два эсминца не могут самостоятельно дать бой тяжелому крейсеру.
- Прошу разрешенья выйти из-за стола, - сказал канадец, в точности копируя интонации русских офицеров.
- Пожалуйста, мистер Гарвей! - любезно привстал Ларионов.
Гарвей вышел, держась очень прямо и напряженно. Несколько времени командир молча ел суп.
- Ну, зачем связался с ним? - вяло произнес он. - Нехорошо получилось.
- За душу он меня взял, холодный гад, - сказал Бубекин, как бы извиняясь. - Вы всего, не слыхали, Владимир Михайлович. Он тут разговорился, что ставку делал на нас, будто в очко играл. Что на деньги с русских походов откроет какое-то предприятие в Нью-Йорке. Снегирева чуть не стошнило.
- Нехорошо, вроде хвастовства получилось, старпом, - сказал капитан-лейтенант Ларионов.
- Сам чувствую, что нехорошо, - покосившись на Калугина, пробормотал Бубекин.
- И разговоров таких не нужно допускать в кают-компании.
- Есть не допускать таких разговоров, - четко сказал Бубекин.
- Он вышел из-за стола, подошел к никелированному кругу барометра, постучал ногтем по стеклу.
- Как барометр, Фаддей Фомич?
- Падает, Владимир Михайлович.
- Второе, Гаврилов! - крикнул Ларионов, вытирая губы салфеткой.
- Разрешите выйти из-за стола, - приподнялся Калугин.
- Прошу! - сказал задумчиво смотревший на него капитан-лейтенант.
Кают-компанию покачивало сильнее. Стараясь ступать как можно более твердо и широко, Калугин прошел в каюту Снегирева и, сбросив валенки, забрался на отведенную ему верхнюю койку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В коридоре раздался дружный смех нескольких людей, задержавшихся у двери в каюту.
- Этот рассказ про фашистскую трусость я на переднем крае от разведчиков слышал, - донесся голос Снегирева. - При случае, за перекуркой, расскажите матросам... Ну, товарищи партбюро, повторяю: главная задача на сегодняшний день в дозоре - готовность к бою всех механизмов и наблюдение. Не только для сигнальщиков - для всего личного состава на верхней палубе. Пусть агитаторы напоминают почаще: кто в море первый увидел врага - наполовину уже победил. Свободны, товарищи. Мичман Куликов, зайдите ко мне.
Калугин лежал в полудремоте. Поскрипывали переборки, звякали кольца портьеры, отделяющей койку от письменного стола. Белый плафон мягко светил с потолка. Как всегда в походе, иллюминаторы над столом были туго задраены стальными крышками. Громко тикали стенные часы рядом с телефонным аппаратом.
Портьера слегка сдвинулась от качки. Из-за ее края было видно, как мичман Куликов присел на диванчик, напряженно глядя на Снегирева.
- Огорчил ты меня своим высказыванием, Василий Кузьмич, - сказал, помолчав, старший лейтенант. - Пойми как коммунист: при таких установках морально-политическое воспитание людей запустить недолго.
- Да что их агитировать, товарищ старший лейтенант! - упрямо сказал мичман. - И так все понимают. Зубами фашистов готовы загрызть. - А дым почему допустили?
Мичман молчал.
- Вот тебе результат твоей, теории, Василий Кузьмич. Ишь, сказал: "Моя партийная работа - держать механизмы в полном порядке". Не только в этом твоя работа. Механизмы у вас в исправности?
- Так точно, в исправности, - вздохнул мичман.
- А дым все-таки допустили? Могли демаскировать корабль? Пойми ты, Василий Кузьмич, повседневно, ежечасно с людьми нужно работать, тогда и из механизмов выжмешь все, что потребует командир.
Снегирев помолчал снова.
- Ты вот что: поговори с партийцами своей смены, да и составьте статейку о важности обеспечения бездымного хода котельными машинистами корабля. Поубедительнее составьте, с душой. Кстати, будет тебе чем газету заполнить.
- Насчет газеты, товарищ старший лейтенант... - умоляюще начал мичман.
- Это обсуждать не будем, - мягко, но непреклонно перебил Снегирев. - Партийное заданье. Точка.
Наступило молчание. Тикали часы, в умывальнике хлюпала вода. Умывальник то издавал низкий, сосущий звук, то громко фыркал, выбрасывая пенный фонтанчик.
- Разрешите идти, - снова вздохнув, сказал Куликов.
- Идите, товарищ мичман.
Куликов вышел из каюты. Снегирев сел за стол и задумчиво чертил карандашом по листку бумаги. На его румяном, налитом здоровьем, всегда улыбающемся лице было сейчас какое-то новое, сурово-сосредоточенное выражение.
Калугин закрыл глаза. Поспать еще полчасика, а потом опять на палубу, на боевые посты. Вопреки бодрому заявлению лейтенанту Лужкову, не спал всю прошлую ночь, бродя по кораблю, делая все новые записи в блокноте. "Кстати, не буду мешать Снегиреву, - дремотно думал Калугин. - Пусть считает, что я сплю, пусть чувствует себя совершенно свободно. Здесь, в корабельной обстановке, человек редко бывает наедине с собой... А потом не забыть узнать, что это за разговор о газете..."
Снегирев встал, прошелся по каюте. Щелкнул держатель телефонной трубки.
- Вахтенный? Говорит старший лейтенант Снегирев. Пришлите ко мне минера Афонина. Он недавно сменился с вахты. Да, ко мне в каюту.
Тяжелая трубка со стуком вошла в зажим.
Калугин пробовал заснуть. Но сон уже прошел, качало сильнее, тело то прижималось к упругой поверхности койки, то становилось почти невесомым. Он открыл глаза.
Опять сквозь просвет между бортовой стенкой и краем портьеры он видел задумчивое, круглощекое лицо заместителя командира по политической части, склонившегося над бумагой.
На листке был рисунок. Старший лейтенант набросал дерево: большое, раскидистое дерево, с ветвями, завивающимися кверху, как дым. И рядом - острый мальчишечий профиль. И снова дерево с ненормально широким стволом и роскошно раскинутыми ветвями.
"Как раз такие деревья, каких нет в Заполярье, - подумал Калугин. - Здесь, в Заполярье, только и увидишь ползучие березки, низко стелющиеся по скалам. А мальчик - это его сын. Его старший сын, фотокарточку которого показывал мне недавно..."
Снегирев отбросил листок, придвинул раскрытую книгу, стал читать, слегка шевеля губами. На его лице было то же выражение суровой сосредоточенности.
В дверь стукнули - костяшками пальцев по металлу.
- Войдите, - сказал Снегирев.
- Краснофлотец Афонин по вашему приказанию явился.
- Садитесь, Афонин. Вот сюда, на диванчик. Курите!
Надорванная папиросная пачка лежала на краю стола.
Снегирев тряхнул пачку, высунулось несколько папирос. Протянулась обветренная юношеская кисть, узловатые пальцы ухватили папиросу. Прямо, не опираясь на спинку, Афонин сидел на краю дивана.
Высокий остролицый матрос с большими темными глазами.
"Совсем еще молоденький, - глядя из-за портьеры, думал Калугин, - один из самых молодых краснофлотцев. Это тот самый, которого я окликнул во время бомбежки лодки и который не ответив, так напряженно вглядываясь в даль".
- Десятый день на корабле, товарищ Афонин? - спросил Снегирев, щелкая зажигалкой.
- Десятый день, товарищ старший лейтенант.
- До этого на берегу были? Кончили школу специалистов?
- Сперва в школе специалистов, а потом на переднем крае.
- Это вы из разведки немецкий пулемет притащили?
- Было такое дело, товарищ старший лейтенант, - равнодушно сказал Афонин.
Снегирев раскуривал папиросу.
- Тяжко на корабле, Афонин, после твердой земли? Все плывет, все качается?
- Я сам на корабль просился, товарищ старший лейтенант, - с каким-то вызовом ответил Афонин.
Снегирев будто не слышал его слов. Встал с кресла, прошелся по каюте, заговорил негромко и задушевно:
- Страшновато бывает на корабле с непривычки. Кругом волны, полярная ночь, мороз. Ляжете отдохнуть на койку и хоть устали, а сна нет. Слышно, как волна царапается в переборку. Вот затопали на верхней палубе - может быть, лодка выходит на нас в атаку. Вот что-то хрустнуло - может быть, мина толкнулась в борт. Случится что - и на палубу выскочить не успеешь. Вот и лежите с открытыми глазами, слушаете всякие шорохи, чавканье волн, что ходят снаружи - и невозможно заснуть. Сутки не спите, другие не спите, а чем дальше, тем хуже.
Афонин застыл с папиросой в пальцах, на его лице мелькнула бледная полуулыбка. Потом рванулся с дивана.
- Разрешите идти, товарищ старший лейтенант.
- Куда идти, Афонин?
- Разрешите возвратиться в кубрик. Не для меня такой разговор.
Снегирев положил руку ему на плечо.
- Значит, не хотите поговорить по душам? Разве не думаете такое про себя, ночами?
- Думать я что угодно могу, это никому не заказано.
- А почему говорить заказано? Потому что друзья по кубрику насмех подымут? Трусом назовут, паникером? Смотрите, у вас папироса погасла.
Он чиркнул зажигалкой, поднес Афонину желтый огонек с голубыми краями.
- Знаю, что тебя мучает, друг. Сам себя днем и ночью поедаешь, думаешь: "Не матрос я, а тряпка, и поделать с собой ничего не могу. Стыдно с настоящими моряками вахту править, стыдно в глаза им взглянуть. Не морской я, стало быть, человек".
- Не может быть у морского человека тех слов, что вы сказали, - почти прошептал Афонин.
- И у морского человека всякие мысли бывают, - раздельно и веско произнес Снегирев. - Только знаешь, друг, что бы тебе каждый советский моряк сказал, если б ты с ним своими страхами поделился?
Афонин взглянул исподлобья и снова опустил глаза. Калугину почудилось: страстное ожидание, надежда сменили прежнее болезненное выражение в глубине этих больших глаз. Извилистый голубой дымок поднимался от стиснутой в пальцах папиросы.